Она вообще была ничего, но ее сильно
подпорчивали круги под глазами. А сами глаза были серыми. Женщина казалась
не пьянее, чем когда он пришел.
  - Пойдем, - проговорила она. - Он надолго завелся. Я тебе своими словами,
если хочешь, потом перескажу.
  Вот именно, подумал Вест. Чего мне не хватает, так это чтобы кто-нибудь
пересказал мне своими словами.

  Сначала была синяя комната, потом красная. Потом они куда-то повернули, и
Вест потерял ориентировку. Ладонь в руке была теплая и чуть-чуть влажная,
от женщины пахло водкой, и Весту стало уютно.
  - А! Буза все это, просто Кудесник перед Фарфором выкаб-лучивается, себя
хочет показать.
  - Фарфор - это имя?
  - Ну, ты Фарфора не знаешь, я молчу! Фарфор на Тридцатых всему хозяин,
понятно?
  - Понятно.
  - Молодец. Еще от Попугайчика морды пришли - сама видела; от Гаты есть,
говорят, да только, наверное, врут. Все из-за тебя Кудесник наприглашал,
похваляется. А я тебя украла. Себе возьму. У-у, совсем съем! Ты не дрожи,
не съем. Ни вот кусочка Шеллочка от тебя не откусит.
  - Я и не дрожу.
  - Зря, У нас, бывает, едят. От костянки, говорят, помогает. Дураки верят.
А от костянки ничего, я тебе скажу, не помогает, никто не знает, что она
такое есть, вот и врут.
  Вест как-то сразу ей поверил - а что прикажете? - и попытался запомнить
дорогу.
  - 3-заходи! - скомандовала Шеллочка, когда они оказались перед маленькой
дверью в укромной нише.- Моя каморка. Кудесник сдохнет - не найдет.
  Будуар у Шеллочки был под стать, и в нем царил хаос. Наравне с хаосом в
нем царила бескрайняя низкая кровать под то ли изъеденной молью, то ли
прожженной во многих местах мохнатой тряпкой, с божкам по углам, с
балдахином, на котором отсутствовала добрая половина кистей. Было
множество разношерстных тумбочек, секретеров, канапе, козеток, пуфиков и
банкеток. Все а-ля Людовик-Солнце, но не белое, а красное, и не красного
дерева, а крашеное.
  Вест сел в подвернувшееся креслице - оно взвизгнуло - рядом с ночным
столиком, стал наблюдать за Шеллочкой. Та ходила по комнате.
  - Между нами, он неплохой,- говорила Шеллочка.- Когда трезвый. -
Хихикнула. - И когда вылазит из своей консервной банки. Ты думаешь, он
что? Он здорового здоровее, это так, блезир... И ведь черт его знает,
чего-то он, значит, задумал, если по суткам в железке сидит. А железку ему
сработал один жестянщик с комбината, ну, Литейщик. Тьфу-тьфу-тьфу, рожа
жесткая, а туда же - "киска", "девонька",- Шеллочка добыла откуда-то
початую бутылку.- Давай выпей, а то что-то ты трезвый больно, не успел что
ли... Во-от. А потом у него костянка началась, у жестянщика того, я как
услышала, мне так жалко-жалко стало, а чего, спрашивается? - Она присела
на край кровати, подперла подбородок ладонями и стала похожа на маленькую
девочку.
  - Все вы пропадаете,- сказала она.- Кто где. Ты тоже пропадешь. Понесет
тебя куда-нибудь... На Пустршь не ходи, - приставила она палец к Вестову
носу. - Куда хочешь ходи, а на Пустошь не лезь, запомнил? Э, что с тобой,
ты ж еще теленок. Телок ты бессмысленный, ничего ты не понимаешь...
  - Да, - сказал Вест, обрадованный таким поворотом дела, - я ничего не
понимаю. Объясни. Мне никто не хочет объяснить. А я совсем ничего не
понимаю. Совсем, правда. Я...
  - Дурачок, - перебила она его. - Думаешь, я что-нибудь понимаю? Да здесь,
если разбираться начнешь, облындишь в два счета, что ж я сама себе враг?
Ты пей, пей лучше, бери пример с Шеллочки, она весь день просыху не знает,
и ей хорошо. Тут у нас все пьют, - громко прошептала она, едва не касаясь
губ Веста. Лоб у нее был потный, короткие прядки липли. - Я тебя еще
увела, ты видел бы, что там... Думаешь, я люблю голая на столе игру
каблуками давить? Думаешь, да? А... тебе! Это все Абри, он, поторох
проклятый, он...
  Шеллочка вдруг заругалась и заплевалась, тряся кулачками. Вест не знал,
как быть. Он хотел встать, но у Шеллочки все прошло, как началось, быстро,
и она продолжала лишь тихонько поскуливать, размазывая по щекам черные
волосы и сморкаясь в край балдахина. Вест посмотрел на свою руку, все еще
держащую бутылку без этикетки. Бутылка звякнула о металлический бок
некрупного куба со множеством малюсеньких разноцветных блямбочек на
стерженьках. Стерженьки торчали из пазов и были, наверное, подвижными.
Потом Вест посмотрел на Шеллочку.
  - Жизнь собачья,- сказала Шеллочка.- Сядь ко мне, а? Вест пересел на
кровать. Плечи у женщины мелко вздрагивали.
  - Я, ведь, знаешь тебя зачем утащила, я думала веселее будет. Наше бабье
как помешалось - Человек! Человек! Живьем бы Кудесника в его железке
испекли, не вели он Простачку тебя доставить... А мне что, мне здешних
хватает, наших. Их пока всех перепробуешь, по второму разу захочется, -
она опять хихикнула. - Ты поцелуй меня, а? - вдруг попросила она жалобно.
  - Ну, пожалуйста...
  Цепкие пальцы зашарили по нему, Шеллочка придвинулась.
  - Подожди.- сказал Весь.- Подожди, слышишь.
  - Ну. пожалуйста...
  - Погоди, я тебе сказал! - Он оторвал от себя ее пальцы. Погоди.
  Глаза раскрылись.
  - Чего? Чего ждать!
  - Ты мне не все еще рассказала.
  - Что рассказала? - Она отодвинулась.- Что я тебе должна рассказывать?
  - Насчет здешних и вообще...
  - Что вообще? Что - вообще? - Она вновь бурно задышала, но уже от
гнева.-Ты кто? Чего тебе от меня надо? Ты шпионить сюда явился? Ты...
ты... - Ее снесло с кровати, она забегала по ковру - от стенки с гравюрами
до стенки с кинжалами. Вест мысленно пожелал, чтобы ни то, ни другое не
попало ей под руку. Кинжалы - это понятно, а гравюры были в тяжелых рамках.
  - Ух-х, свяжешься с Кудесником, - злобно бормотала Шеллочка. - Сколько
можно... Я ведь, - остановилась, постучала себя в грудь, - я ведь еще те
времена помню, когда он не то что в жестянке своей, пешком ходить боялся,
все швырял, как крыса... Кто ему все это сделал, все эти хоромы чертовы,
кто?
  - А я причем? - сказал Вест, от неловкости вертя в руках куб со
стерженьками. С обратной стороны куба была воронка.
  - Ты... ты из-за этого, да? Ты думал, я... да? - Она оказалась рядом,
выхватила куб, швырнула обратно на столик.- Дурачок, вот дурачок какой.
Это же еда, выпивка, шмотки по мелочи... И правда теленок. Оставь его. -
Она быстро легла, раскинувшись в центре своего спального заповедника. -
Иди ко мне, иди...
  Вест решил хоть что-то прояснить.
  - А сигареты?
  - Как? - переспросила Шеллочка.
  - Ты говоришь - еда, выпивка, мелочь всякая, - а сигареты?
  - Повтори еще раз, пожалуйста.
  - Сигареты. Си-га-ре-ты. Чтобы курить. - Он показал, как курят сигарету.
  - Никогда не слыхала, - помотала она головой. - Перестань. Иди лучше, ну.
  Так, подумал Вест, опять дебри. Может, напиться, а? И - к ней. А что?
  - Пойду я, Шелла,- сказал он.- Не сердись.
  - Ну и вали! Вали, чтоб ты...
  Затворяя дверь, он увидел, что Шеллочка пьет, запрокинув белокурую
головку, прямо из горлышка, и водка льется ей на грудь, растекаясь пятном
по безрукавке.

  Куда идти, он не знал и пошел влево, потому что там было тише. По обеим
стенам до самого потолка висели картины. Их вообще было много в этом доме,
но лишь теперь он мог приглядеться как следует. Вот это похоже на Дега, а
вот то - почти идентичный Ван-Гог. А вот - рисунки в стиле Кокто. Но
именно в стиле, не более. Подлец Ткач, ну ничего ведь не рассказал
действительно стоящего. Конспиратор чертов. Но тогда у них тут все и
впрямь на порохе. Не очень, правда согласуется с только что виденным,
хотя... Может быть, пир во время чумы? Надо же, попал. Как хоть город
называется, узнать. Постой! Они же... Они же здесь были с нормальной
кожей!!! Вест остановился под очередным шедевром. Ну да, ну да. Шеллочка
беленькая, тот пожилой, Мастер, он розовый, в углу, помню пьянь какая-то,
тоже - нос сизый, физия буро-малиновая, затылок кровяной, апоплексический,
все как полагается... Ткач, Ткач... Ну вот, еще одно, что я без тебя узнал.
  Вест поковырял ногтем полотно, под которым остановился. Чешуечка легко
отскочила. Старое. Ему пришло в голову, что это может быть подлинник.
Ценность. Чей бы ни был, какого мира, но подлинник, но - ценность. А я ее
ногтем. Кстати, в этом случае картина должна быть на подключении. Он
осторожненько заглянул за холст. Там было много пыли, и болтались хвосты
мочала, на котором шедевр висел. Вест отошел на шаг. вгляделся. М-да. Что
ж это я живописи-то ни черта не понимаю. Отличить, скажем, Дюрера от
Пикассо отличу, но чтобы понять... Ну, пейзажик и пейзажик, что он там
хотел выразить, поди разберись. А если все они подлинники? Здесь-то она
есть, эта сеточка, черт, как ее... Плевать, решил он. Впереди темнота
сгущалась. Вдоль стены стали попадаться мягкие диванчики, а там, в конце,
где было темнее всего, на диванчиках копошились. Подойдя ближе, он понял,
что там делают, и поскорее свернул в первую попавшуюся боковую дверь.
  В этой комнате, круглой, посредине стоял стол, тоже круглый, и тяжелые
кожаные кресла обрамляли его. А вокруг были книги. Гораздо больше, чем он
видел за последнюю неделю. Гораздо больше, чем он видел за всю жизнь. Он
решил, что книги это самое то, что надо, и хорошо бы запереться здесь на
пару суток и как следует почитать. Он опасался лишь, сумеет ли он их
прочитать, все-таки разговор разговором, а чтение он мог не усвоить. Хотя
безграмотный плакат на входе прочел, и можно надеяться... На дверцах
шкафов поверх изящной фурнитуры были навешаны массивные замки. На всех.
Вест погладил стекло, за которым стояли книги. Переплеты одинаковы,
академические, безлично-незыблемые.
  Весту расхотелось читать эти книги. Пройдя библиотеку насквозь, он долго
искал выход, одновременно стараясь не приближаться к эпицентру жизни этого
дома, путался и натыкался в темноте на предметы и пробегал освещенные
места. Он не нашел ни выхода, ни лестницы на первый этаж, ни хоть
какой-нибудь мелочи, нарушающей однообразие комнат, заваленных, завешенных
и заставленных шедеврами и ценностями. Наконец он швырнул в викторианское,
а может, елизаветинское, окно викторианским же. а может, елизаветинским,
табуретом и спрыгнул в ночь.
  Ему совсем некуда было идти.
  Город. Перекресток Пятой и Шестнадцатой. Утро. (Продолжение)
Ребята сидели кружком у казенника и резались в кости. Вест остался
дежурить у окна. Чего у них не отнять, подумал он, так это хладнокровия. У
меня все поджилки трясутся, а им хоть бы что. Они так же переругивались
над ставками и бросками на явке у Мятлика, и когда ждали в засаде Гату на
Двадцать восьмой, и в Квартале, еще до того, за войлоком Наумовой норы.
Дьюги ощерился, покопавшись в кармане, и метнул через стол пару "заветных"
- чего так-то сидеть, мужики... Собственно, они заполняют костями весь
досуг. А ну-ка Ален? Гляди, сидит со всеми, куда только спесь подевалась,
оглядывается слишком часто, все-таки нервничает, ну да его тоже понять
можно, кому-кому, а ему живым попадаться совсем противопоказано. Да, Гату,
нам не простят...
  ...Я пришел к Крейну на четвертые сутки. Единственное имя, которое мне дал
Наум, и я спрашивал всех встречных-поперечных. Как правило, на меня
действительно пялились, тут ты мне, Наум, не соврал. Крейн оказался милой,
щуплой и лопоухой тварью с добрыми глазами и сохлой ногой - из таких и
получаются первостатейные книжные черви. Напоил, накормил, простым,
человеческим, кашей какой-то, больше все равно ничего не было, и первый
вопрос: а что за книги я видел у Абрахэма? Вы понимаете, Вест, у него есть
такое, что, что... я не знаю просто. И стоит! Вы понимаете, стоит! Ему не
надо! Он изредка перед гостями бахвалится, если кто понимает, вам бы тоже
показал, не сбеги вы. У него есть вещи, которые невозможно найти, которых
нигде нет, которых вообще нет,- а у него есть! Ну, я понимаю, там,
живопись, коллекционные сервизы, мебель, но книги-то, книги!.. Он просто
негодяй, вы слышите, негодяй! Это нужно всем! Всем! А он набил шкафы и
повесил замки, у него там, знаете ли, замки... ах, да, вы видели...
  Короче, Крейн Кудесника знает, да его многие знают, личность темноватая,
все махинирует, достиг на поприще меновой торговли монополии в Городе - на
черном рынке, разумеется, - но погубит его тяга к роскоши либо друзья
разорят, прихлебатели, это уж как пить дать. А он, Крейн, несколько раз,
наскребая по крохам, выменивал у Кудесника редкие книги - одиночными
операциями Кудесник, хоть и широкая душа, а никогда не брезговал.

  Это была не область. Это была не страна. Это была планета. Чужой мир во
Вселенной. Какая это была Вселенная, Вест выяснить не смог, скорее всего,
тоже чужая. Параллельная, так сказать. Или, если вам нравится, по теории
матрешек. Он не мог выяснить точно и как попал сюда, и зачем. Тогда он
стал выяснять, как здесь живут, и выяснились вещи страшненькие.
  Три столетия назад произошло разделение. Что было до, можно лишь
предполагать с разной степенью вероятности. Разделение, и это очевидно,
явилось плодом усилий, к нему направленных, и знаменовало новое качество в
развитии того общества, которое эти усилия предпринимало. Жизнь этого мира
болезненным и невероятным образом разделилась. В одном полушарии было
сосредоточено материальное производство, другое (ибо на планете было всего
два материка) сделалось прибежищем сил, что строят здание духа, - науки в
смысле фундаментальных изысканий, искусств и прочих сокровищ мысли и души.
Все были ничего (здесь, в Крае, та сторона так и зовется - "та сторона",
обычно безо всяких заглавных, просто все сразу понимают, о чем речь), но
Разделение было не только территориальным и духовным. Нет.
  Население Края составляли вокеры.
  При Разделении большей части жителей - всем занятым в производственной
сфере - были внесены кардинальные изменения в генетический код и
потомство, уже на стороне Края, родилось вокерами, а не Людьми. Вокеры -
особи биологически, профессионально-ориентированные. И в анатомии своей, и
в физиологии, и в психике. Как это было сделано, по чьему приказу, для
чьей выгоды, был ли процесс "обращения" насильственным или недальновидно
добровольным, какие сопутствовали события,- узнать не представляется
возможным. На эту тему письменные источники отсутствуют напрочь. Зато
масса книг по истории Края, где на все лады склоняются успехи и небывалый
взлет в экономике, и вследствие его - создание новых памятников культуры
"там, на той стороне"... Ни самих памятников, ни описания их Вест также не
обнаружил среди восторженных фраз и деловитых, но отнюдь не менее
восторженных цифр, которые ему, кстати, ничего не говорили.
  На сем официальная история заканчивается. Начинается история
неофициальная. Начинается с того, что Разделение произошло, по всем
признакам, не триста лет назад, а гораздо позже. Может быть, даже менее
ста лег назад. Слишком уж расхлябан этот мир, чтобы продержаться в
исконном виде три века. Подтверждение тому сами вокеры. Если
абстрагироваться от возмущения и сострадания, то есть говорить о них как о
продукте, кто уж знает какого технологического процесса, то продукт
получился из рук вон некачественный. Вокеры живут мало - не дольше
пятидесяти-пятидесяти пяти лет, болеют неведомыми (не с точки зрения
Веста, чужака, а с их собственной точки зрения) болезнями, имеют
детей-уродов, совершенно уж ни на что не похожих. Причем, кажется,
продолжительность их жизни как-то кем-то регулируема, что представляет
собой одни из главных рычагов власти. Но опять же - кем? Власти - чьей?
Официальные источники написаны в стиле одинаково возможном и при
диктатуре, и при демократии. Еще: вокеры наделены различными качествами,
которые они не в силах применить в чем-либо, а нередко и просто сами в
себе распознать и понять. Исключением является пассивная телепатическая
восприимчивость, используемая, в частности, для обучения, но не только. К
тому же в Городе из промышленных предприятий присутствует один
металлургический комбинат да фабрика в Квартале. На комбинате работают
Литейщики, на фабрике - Ткачи. Но кроме них и кроме достаточного для
воспроизведения числа женщин, в городе живет еще масса вокеров, которые
хоть и не называют себя Людьми, с виду ничем не отличаются. Для
естественно вероятных отклонений от генетической программы их слишком
много.
  Город. Подвал на Восемнадцатой улице
Облизав ложку, Вест испытал прилив обязательной послеобеденной неловкости.
Мешок с крупой, что хранился в ларе под лежанкой, уже ощутимо убавил в
весе с того дня, как Вест поселился здесь.
  - Послушайте, Крейн, мне очень неприятно вас объедать. Крейн деликатно
прожевал и тоже отодвинул тарелку.
  - Слышать не хочу,- сказал он.- В вашем лице я имею уникального
собеседника. Только, - он улыбнулся,- вы даете очень сырую информацию.
  - Ну, как могу, - сказал Вест.
  Он отнес посуду в угол, свалил в чугунную обливную мойку, всю в размазах
ржавчины, стал мыть. Взял квадратный стакан, напился. И вода была ржавая.
  - Скажите,- спросил Вест,- искать недовольных - это очень глупо?
  - А вы искали?
  - Ну... Когда Сто пятый тащил меня по Городу, мне приходила мысль. Меня
еще Наум в Квартале накачал, я вам говорил. И у Кудесника я сперва
подумал, что... Потом, конечно, понял, что не то.
  - Вот у Кудесника как раз очень много недовольных. Всем на свете
недовольных.
  - Вы прекрасно понимаете, о чем я.
  Вест составил квадратные тарелки в неуклюжий буфет у стены. Стена была
наружная и всегда мокла. От нее веяло холодом, влага бежала вниз длинными
дорожками и впитывалась земляным полом. Стена напротив отделяла комнату,
где жила женщина Мария, у которой было двое детей - мальчик Свен и девочка
Рита. Мужа у женщины Марии не было, он три года как переселен в Джутовый
Квартал, о чем забиравшими его Стражами оставлен соответствующий документ
- серенькая, бережно хранимая бумажонка с линялыми печатями и грифами.
  Женщина Мария была рыхлая, более всего любившая говорить о своих
расширенных сосудах, об очередном сокращении и без того скудного
ассортимента в продовольственном пункте; о том, что в соседнем доме - вот
ужасти какие! - вчера сняли повешенного; что опять гоняли на мотоциклах и
стреляли; что Свен изловил себе нового жука какого-то и никому не
показывает, стервец, а вон у Лины из первого подъезда мальчишка недавно
помер в корчах после того, как его укусила неизвестного вида муха, и
насекомой этой разной твари плодится видимо-невидимо.
  Если у Марии была дневная смена, она говорила об этом только час вечером.
Если ночная, то к полудню отоспавшись и треснув по затылку за дармоедство
случайно заскочившую в дом родной старшую, Мария расплывалась на табурете
на весь день. Мария любила соседа за ученость, признаком которой почитала
битком набитый книжный шкаф, где Крейн держал книжки и брошюры -
прославляющие и обещающие. Сам он туда и не заглядывал. То, что он называл
"настоящими вещами", складывалось в сундучок у изголовья. Сундучок был
маленький.
  Крейн покачал головой.
  - Тогда зачем вы ушли из Квартала?
  - Я не мог, - Вест потупился. - Мне трудно объяснить, но я не мог.
  Лишь после долгих колебаний Вест выложил Крейну все начистоту.
Удивительно, но тот не выказал ни тени недоверчивости, а попытался
всесторонне оценить ситуацию. Но ни в его обширнейшей памяти, ни в книгах
прецедентов не обнаруживалось. Вест, впрочем, уже научился не возлагать
надежд на здешние книги. На вопрос о других средствах массовой информации
Крейн сказал, что понимает, о чем речь, только потому, что сам много лет -
Вест поперхнулся - размышлял на эту тему, но ничего такого здесь не
имеется. Тогда Вест спросил: а откуда товары вообще берутся в Городе?
Поступают из-за Занавесного хребта, ответил Крейн, прямо на промтоварные
пункты. А за хребтом что? Не могу сказать, я никогда не покидал пределов
Города. А кто покидал? Стража никого не выпустит, сказал Крейн, каждый
Город в Крае обособлен и автономен, непреодолимый Пояс, ни отсюда, ни
сюда, Стража бдит... впрочем насчет каждый... наш во всяком случае
обособлен, и Стража как раз бдит... Н-да,