трь
сознания сквозь кривые глазки сгущающегося вокруг меня лунохода?

                - Прощай, ячменный колос
                Уходим завтра в космос
                В районе окна
                Товарищ Луна
                Во всем черном небе одна...



                                    15

     "Социализм -  это  строй  цивилизованных  кооператоров  с  чудовищным
Распутиным во  главе,  который  копируется  и  фотографируется  не  только
большими  группами  коллективных  пропагандистов  и   агитаторов,   но   и
коллективными организаторами, различающимися по  их  месту  в  исторически
сложившейся системе использования аэропланов против нужд и бедствий  низко
летящей конницы, которая умирает, загнивает, но так же  неисчерпаема,  как
нам реорганизовать Рабкрин."
     Над текстом,  выложенным  золотыми  буквами,  был  картуш  с  золотым
остробороденьким профилем и полукруглое слово "ЛЕНИН",  обрамленное  двумя
оливковыми ветвями из фольги. Я часто проходил мимо этого места, но вокруг
всегда были люди, а при них я не  решался  подойти  ближе.  Я  внимательно
оглядел всю  конструкцию:  это  был  довольно  большой,  в  метр  высотой,
планшет, обтянутый малиновым бархатом. Он висел на стене на двух петлях, а
с другой  стороны  удерживался  вплотную  к  стене  небольшим  крючком.  Я
огляделся. Еще не кончился тихий час, и  в  коридоре  никого  не  было.  Я
подошел к окну - идущая к столовой аллея была пуста, только из дальнего ее
конца в мою сторону медленно  ползли  два  лунохода,  в  которых  я  узнал
вожатых Юру и Лену. Стояла тишина, только с первого этажа доносилось тихое
постукивание шарика о теннисный стол - мысль о том, что кто-то имеет право
играть  в  настольный  теннис  во  время  тихого  часа,   наполнила   меня
меланхолией. Откинув крючок, я потянул планшет на себя.  Открылся  квадрат
стены, в центре которого был  выключатель,  выкрашенный  золотой  краской.
Чувствуя, как у меня все сильнее сосет под ложечкой,  я  протянул  руку  и
перещелкнул его вверх.
     Раздался  негромкий  гудок,  и  я,  еще  не  поняв,  что  это  такое,
почувствовал, что  совершил  с  окружающим  миром  и  самим  собой  что-то
страшное.  Гудок  прозвучал  опять,  громче,  и  вдруг   выяснилось,   что
выключатель, открытая малиновая дверца и весь коридор, где я  стою  -  все
это ненастоящее, потому что на самом деле  я  вовсе  не  стою  у  стены  с
выключателем, а сижу в скрюченной  и  неудобной  позе  в  каком-то  крайне
тесном месте. Прогудело  еще  раз,  и  вокруг  меня  за  несколько  секунд
сгустился луноход. Еще гудок, и в моем сознании сверкнула мысль о том, что
вчера, перед тем, как склонить голову на руль, я довел  красную  линию  на
карте точно до черного кружка с надписью "Zabriskie Point".
     Звонил телефон.
     -  Выспался,  мудила?  -  прогромыхал  в  трубке   голос   полковника
Халмурадова.
     - Ты сам мудила, - сказал я, внезапно разозлясь.
     Халмурадов заливисто и заразительно  захохотал  -  я  понял,  что  он
совершенно не обиделся.
     - Я тут опять один  сижу,  в  ЦУПе.  Наши  в  Японию  уехали,  насчет
совместного  полета  договариваться.  Пхадзер  Владиленович  тебе   привет
передает, жалел очень, что попрощаться не успел - в последний  момент  все
решилось. А я из-за тебя тут остался.  Ну  чего,  сегодня  вымпел-радиобуй
ставишь? Отмучился, похоже? Рад?
     Я молчал.
     - Да ты на меня злишься, что  ли?  Омон?  Что  я  тебя  тогда  козлом
назвал? Брось. Ты ведь тогда весь ЦУП раком поставил, чуть полет  отменять
не пришлось, - сказал Халмурадов и немного помолчал. - Да что  ты  правда,
как баба... Мужик ты или нет? Тем более день такой. Ты вспомни только.
     - Я помню, - сказал я.
     - Застегнись как можно плотнее, - озабоченно заговорил Халмурадов,  -
особенно ватник на горле. Насчет лица...
     - Я все не хуже вас знаю, - перебил я.
     - ...сначала очки, потом замотаешь шарфом,  а  потом  уже  -  ушанку.
Обязательно завязать под подбородком. Перчатки. Рукава и  унты  перетянуть
бечевкой - вакуум шуток не понимает.  Тогда  минуты  на  три  хватит.  Все
понял?
     - Понял.
     - Бля, не "понял", а "так точно". Приготовишься - доложишь.
     Говорят, в последние минуты жизни человек видит  ее  всю,  как  бы  в
ускоренном обратном просмотре. Не знаю. Со мной ничего подобного не  было,
как я  ни  пытался.  Вместо  этого  я  отчетливо,  в  мельчайших  деталях,
представил себе Ландратова в Японии - как он идет  по  солнечной  утренней
улице в дорогих свежекупленных кроссовках, улыбается и, наверно,  даже  не
вспоминает о том, на что он их только что натянул.  Представил  я  себе  и
остальных - начальника полета, превратившегося в пожилого  интеллигента  в
костюме-тройке  и  товарища  Кондратьева,  дающего   задумчивое   интервью
корреспонденту программы "Время". Но ни одной мысли о себе в мою голову не
пришло. Чтобы успокоится, я включил  "Маяк"  и  послушал  тихую  песню  об
огнях, которые загорались там вдали за рекой, о поникшей голове,  пробитом
сердце и белогвардейцах, которым  нечего  терять,  кроме  своих  цепей.  Я
вспомнил, как давным-давно в детстве  полз  в  противогазе  по  линолеуму,
неслышно подпевая далекому репродуктору, и тихим голосом запел:
     - Это бе-ло-гвардей-ски-е цепи!
     Вдруг радио отключилось, и зазвонил телефон.
     - Ну чего, - спросил Халмурадов, - готов?
     - Нет еще, - ответил я. - Куда спешить?
     - Ну ты гандон, парень, - сказал Халмурадов, - то-то у тебя в  личном
деле написано, что друзей в детстве не было, кроме этого мудака,  которого
мы расстреляли. Ты о других-то хоть иногда думаешь? Я ж на теннис опять не
попаду.
     Почему-то мысль о том, что Халмурадов в белых шортах на своих  жирных
ляжках совсем скоро будет  стоять  на  лужниковском  корте  и  постукивать
мячиком об асфальт, а меня в это время уже не будет нигде, показалась  мне
невероятно обидной - не из-за того, что я ощутил к нему зависть, а потому,
что я вдруг с пронзительной ясностью вспомнил солнечный сентябрьский  день
в Лужниках, еще школьных времен. Но потом я  понял,  что  когда  не  будет
меня,  Халмурадова  и  Лужников  тоже  не  будет,  и  эта  мысль  развеяла
меланхолию, вынесенную мною из сна.
     - О других? Какие еще другие? - тихо спросил я. - Впрочем,  чушь.  Вы
идите, я сам справлюсь.
     - Ты брось это.
     - Правда, идите.
     - Брось, брось, - серьезно сказал Халмурадов. - Мне акт надо закрыть,
сигнал с Луны зарегистрировать,  московское  время  проставить.  Ты  лучше
давай это быстрее.
     - А Ландратов тоже в Японии? - спросил вдруг я.
     - А чего ты спросил? - подозрительно проговорил Халмурадов.
     - Так просто. Вспомнил.
     - А чего вспомнил? Скажи, а?
     - Да так, - ответил я. -  Вспомнил,  как  он  "Калинку"  танцевал  на
выпускном экзамене.
     - Вас понял. Эй, Ландратов, ты в Японии? Тут про тебя спрашивают.
     Послышался смех и скользкий скрип зажимающих трубку пальцев.
     - Тут он, - сказал, наконец, Халмурадов. - Привет тебе передает.
     - Ему тоже. Ну ладно, пора пожалуй.
     - Толкнешь люк, - быстро заговорил Халмурадов, повторяя известную мне
наизусть инструкцию,  -  и  сразу  за  руль  хватайся,  чтоб  воздухом  не
выкинуло. Потом  вдохни  из  кислородной  маски  сквозь  шарф,  и  вылазь.
Пройдешь  пятнадцать  шагов  по  ходу  движения,  вынешь  вымпел-радиобуй,
поставишь и включишь. Смотри только, отнеси подальше, а то луноход  сигнал
заэкранирует... Ну а потом... Пистолет с одним патроном мы тебе выдали,  а
трусов у нас в отряде космонавтов никогда не было.
     Я положил трубку. Телефон зазвонил снова, но я  не  обращал  на  него
внимания. На секунду у меня появилась мысль не  включать  вымпел-радиобуй,
чтоб эта сволочь Халмурадов просидел в ЦУПе до  конца  дня,  а  потом  еще
получил какой-нибудь партийный выговор, но я вспомнил Сему Умыгина  и  его
слова о том, что я обязательно должен  долететь  и  все  сделать.  Предать
парней с первой и второй ступени, да и молчаливого Диму с лунного модуля я
не мог; они умерли, чтобы я  сейчас  оказался  здесь,  и  перед  лицом  их
высоких коротких судеб моя злоба на Халмурадова показалась  мне  мелкой  и
стыдной. И когда я понял, что сейчас, через несколько секунд,  соберусь  с
духом и сделаю все как надо, телефон замолчал.
     Я стал собираться и через полчаса был  готов.  Плотно-плотно  заткнув
уши и ноздри специальными гидрокомпенсационными тампонами из  промасленной
ваты, я проверил  одежду  -  все  было  плотно  застегнуто,  заправлено  и
перетянуто; правда, резинка мотоциклетных очков была слишком тесной, и они
впились в лицо, но я не стал  возиться  -  терпеть  все  равно  оставалось
совсем недолго. Взяв лежащую на полке кобуру, я вытащил из  нее  пистолет,
поставил его на боевой взвод и сунул в карман ватника. Перебросив мешок  с
вымпелом-радиобуем через левое плечо, я положил было руку  на  трубку,  но
вспомнил, что уже заткнул уши ватой; да мне и не  очень  хотелось  тратить
последние мгновения  жизни  на  беседу  с  Халмурадовым.  Я  вспомнил  наш
последний разговор с Димой и подумал, что я правильно сделал,  что  наврал
ему про "Zabriskie Point". Горько уходить из мира,  в  котором  оставляешь
какую-то тайну.
     Я выдохнул, как перед прыжком в воду, и принялся за дело.
     За долгие часы тренировок мое тело настолько  хорошо  запомнило,  что
ему следует делать, что я  ни  разу  не  остановился,  хотя  работать  мне
пришлось почти в полной темноте,  потому  что  аккумулятор  сел  до  такой
степени, что лампочка уже не давала света -  был  только  виден  малиновый
червячок ее спирали. Сначала надо было  снять  пять  винтов  по  периметру
люка. Когда последний винт звякнул об пол, я нащупал на  стене  стеклянное
окошко аварийного сброса люка и сильно ударил по стеклу  последней  банкой
"Великой Стены". Стекло разбилось. Я  просунул  в  окошко  кисть,  зацепил
пальцем кольцо пиропатрона и дернул его на себя. Пиропатрон был сделан  из
взрывателя от гранаты "Ф-1", и срабатывал с  замедлением  в  три  секунды,
поэтому у меня как раз хватило времени схватиться за руль и как можно ниже
пригнуть голову. Потом над моей головой громыхнуло, и  меня  так  качнуло,
что чуть не выбросило из седла, но я удержался.  Прошло  полсекунды,  и  я
поднял голову. Надо мною была бездонная чернота открытого  космоса.  Между
ним и мною был только тонкий плексиглас мотоциклетных очков.  Вокруг  была
абсолютная тьма. Я  нагнулся,  глубоко  вдохнул  из  раструба  кислородной
маски, и, неуклюже перевалившись через борт,  поднялся  на  ноги  и  пошел
вперед - каждый шаг давался ценой невероятного усилия из-за страшной  боли
в спине, разогнутой впервые за  месяц.  Идти  целых  пятнадцать  шагов  не
хотелось;   я   опустился   на   колено,   расслабил   тесьму   мешка    с
вымпелом-радиобуем и потащил его наружу - он зацепился рычажком и никак не
хотел вылезать. Держать воздух в легких становилось все сложнее, и со мной
случился короткий момент паники - показалось, что я сейчас умру, так и  не
выполнив того, зачем я здесь. Но в  следующую  минуту  мешок  соскочил,  я
опустил радиовымпел на невидимую поверхность Луны и  повернул  рычажок.  В
эфир полетели закодированные слова "Ленин", "СССР"  и  "МИР",  повторяемые
через каждые  три  секунды,  а  на  корпусе  вспыхнула  крошечная  красная
лампочка,  осветившая  изображение  плывущего  сквозь  пшеничные   колосья
земного шара - и тут я впервые в  жизни  заметил,  что  герб  моей  Родины
изображает вид с Луны.
     Воздух рвался из легких наружу, и я знал, что через несколько  секунд
выдохну его и обожженным ртом глотну пустоты. Я размахнулся и швырнул  как
можно дальше никелированный шарик. Пора было умирать. Я вынул  из  кармана
пистолет, поднес его  к  виску  и  попытался  вспомнить  главное  в  своем
недолгом существовании, но в голову не пришло ничего, кроме истории Марата
Попадьи, рассказанной его отцом. Мне показалось нелепым и обидным,  что  я
умру с этой мыслью, не имеющей ко мне никакого отношения,  и  я  попытался
думать о другом, но не смог; перед моими  глазами  встала  зимняя  поляна,
сидящие в кустах егеря, два медведя, с ревом идущие  на  охотников,  -  и,
нажимая курок, я вдруг с несомненной отчетливостью понял,  что  Киссинджер
знал. Пистолет дал осечку, но и без него уже все было ясно;  передо  моими
глазами поплыли яркие спасательные круги, я попытался поймать один из них,
промахнулся и повалился на ледяной и черный лунный базальт.


     В мою  щеку  впивался  острый  камень  -  из-за  шарфа  он  не  очень
чувствовался, но было все равно  неприятно.  Я  приподнялся  на  локтях  и
огляделся. Видно вокруг не было ничего. В моем носу свербело; я чихнул,  и
один из тампонов вылетел из носа. Тогда я сдернул с головы  шарф,  очки  и
ушанку, потом вытащил из ушей и носа разбухшие ватные тампоны.  Слышно  не
было ничего, зато ощущался явственный запах плесени. Было сыро и, несмотря
на ватник, холодно.
     Я поднялся, пошарил вокруг руками, вытянул их  перед  собой  и  пошел
вперед. Почти сразу же я обо что-то споткнулся,  но  сохранил  равновесие.
Через несколько шагов мои пальцы уперлись  в  стену;  пошарив  по  ней,  я
нащупал толстые провисающие провода, облепленные каким-то липким пухом.  Я
повернулся и пошел в другую  сторону;  теперь  я  шел  осторожней,  высоко
поднимая ноги, но через несколько шагов споткнулся опять. Потом под  моими
руками опять оказались стена и идущие по ней кабели. Тут я заметил  метрах
в пяти  от  себя  крохотную  красную  лампочку,  освещавшую  металлический
пятиугольник, и все вспомнил.
     Но я не успел никак  осмыслить  вспомненное  и  что-нибудь  по  этому
поводу подумать - далеко справа вспыхнуло, я повернул голову, инстинктивно
заслонил лицо руками и сквозь пальцы  увидел  уходящий  вдаль  тоннель,  в
конце которого зажегся яркий свет, осветив густо покрытые кабелями стены и
сходящиеся в точку рельсы.
     Отвернувшись, я увидел стоящий на рельсах луноход, на который  падала
моя черная  длинная  тень  (неизвестный  оформитель  густо  изрисовал  его
звездами и крупными словами "СССР"), и попятился  к  нему,  закрываясь  от
плывущего на  меня  над  рельсами  ослепительного  огня,  почему-то  вдруг
напомнившего мне закатное солнце. О борт лунохода  звякнуло,  и  в  ту  же
секунду долетел громкий треск; я понял, что в меня стреляют, и кинулся  за
луноход. О его борт снова звякнула пуля, и несколько секунд он гудел,  как
похоронный колокол. Донеслось негромкое постукивание колес, потом раздался
еще один выстрел, и стук колес стих.
     - Эй, Кривомазов! - загремел нечеловечески громкий голос. - Выходи  с
поднятыми руками, сука! Тебе орден дали!
     Я осторожно выглянул из-за лунохода: метрах в пятидесяти от  меня  на
рельсах стояла маленькая  дрезина  с  ослепительно  горящей  фарой,  перед
которой на широко расставленных ногах покачивался человек  с  мегафоном  в
левой руке и пистолетом в правой. Он поднял оружие; громыхнул  выстрел,  и
несколько раз срикошетировавшая пуля провизжала под  потолком.  Я  спрятал
голову.
     - Выходи, гад!
     Его голос был знакомым, но я не мог понять, кто это.
     - Два!
     Он еще раз выстрелил и попал в корпус лунохода.
     - Три!
     Я опять осторожно выглянул и увидел, как он положил мегафон  на  свою
дрезину, развел руки в стороны и медленной трусцой  побежал  по  шпалам  к
луноходу. Когда он немного приблизился, стало слышно, что он жужжит  ртом,
изображая рев самолетных двигателей,  и  я  сразу  узнал  его  -  это  был
Ландратов. Я попятился было по  туннелю,  но  понял,  что  как  только  он
долетит  до  лунохода,   я   окажусь   совершенно   беззащитным.   Секунду
поколебавшись, я пригнулся и нырнул под низкое заусенчатое дно.
     Теперь  я  видел  только  приближающиеся  ноги,  ловко,   но   как-то
вывороченно ступающие по шпалам. Кажется, он ничего не заметил. Приблизясь
к луноходу, он загудел иначе, напряженнее, и я понял, что  он  закладывает
вираж, обходя аппарат сбоку. Потом  его  сапоги  мелькнули  между  ржавыми
трамвайными колесами, и тут, неожиданно для самого себя, я схватил его  за
ноги. Когда мои пальцы сомкнулись вокруг его щиколоток, я чуть не отпустил
их от тошнотворного ощущения почти полной пустоты в его сапогах. Он заорал
и упал; я  не  разжал  рук,  и  протезы  под  мягкой  кожей  неестественно
вывернулись. Я еще раз крутанул их и полез из-под лунохода наружу; когда я
выбрался, он уже подползал к лежащему между шпалами пистолету, отлетевшему
при его падении. У меня оставалось не больше секунды;  я  схватил  тяжелый
пятиугольник вымпела-радиобуя  и  с  силой  опустил  его  не  желтоволосый
ландратовский затылок.
     Раздался хруст, и красная лампочка погасла.


     Ландратовская ручная дрезина была  намного  легче  моего  лунохода  и
ехала гораздо быстрее. Работающая от большого аккумулятора  фара  освещала
круглую штольню с идущими по стенам кабелями,  облепленными  чем-то  вроде
липких  волокон,  которыми  покрываются,  например,   нити,   на   которых
что-нибудь вешают в кухне или столовой. Эта штольня была, судя  по  всему,
заброшенным тоннелем метро;  несколько  раз  от  нее  ответвлялись  другие
тоннели, такие же черные и безжизненные, как и тот, по которому я ехал. По
шпалам иногда пробегали  крысы  -  некоторые  были  размером  с  небольшую
собаку, но на меня, слава Богу, особого внимания не обращали. Потом справа
возник боковой тоннель, такой же, как и предыдущие, но когда я подъехал  к
нему, дрезину вдруг так резко мотнуло вправо, что я полетел  на  рельсы  и
сильно ушиб плечо.
     Оказалось, что стрелка, которую я проезжал, была  в  полупереведенном
состоянии - передние колеса проехали по рельсам вперед, а задние повернули
вправо; в результате дрезину  заклинило  намертво.  Я  понял,  что  дальше
придется идти в темноте, и медленно побрел вперед, жалея, что не  захватил
с собой ландратовского "макарова", хотя, конечно, он вряд ли спас бы  меня
от крыс, вздумай они напасть.
     Не успел я пройти полусотни метров, как впереди послышался лай  собак
и крики. Я повернулся и побежал назад. У меня  за  спиной  зажглись  огни;
обернувшись, я увидел серые тела двух овчарок, прыгающих по шпалам впереди
преследователей, единственной видимой частью которых  были  покачивающиеся
кружки фонарей. В меня не стреляли - наверно, чтобы не попасть в собак.
     - Вон он! Белка! Стрелка! Фас его! - заорал кто-то сзади.
     Я повернул в боковой тоннель и помчался с максимальной скоростью,  на
которую  был  способен,  высоко  подпрыгивая,  чтобы  не  переломать  ног.
Наступив на крысу, я чуть не упал,  и  вдруг  увидел  яркие  и  немигающие
неземные звезды - они горели справа; я кинулся туда, наткнулся на стену  и
полез через нее, цепляясь за кабели и спиной  чувствуя  несущихся  ко  мне
овчарок. Перевалившись через край, я сорвался вниз и  не  расшибся  только
потому,  что  врезался  во  что-то  очень  мягкое,  похожее  на  обтянутое
полиэтиленом кресло. Перевалившись через него, я втиснулся  в  щель  между
рядами каких-то упаковок и  ящиков  и  пополз  по  ней;  несколько  раз  я
натыкался руками  на  затянутые  полиэтиленом  спинки  стульев  и  поручни
диванов. Потом вокруг стало светлее. Я услышал совсем рядом тихий разговор
и замер. Передо мной была задняя панель шкафа - оргалитовый лист с большим
словом "Невка". Сзади доносились лай и крики, а  потом  долетел  усиленный
мегафоном голос:
     - Прекратить! Тихо! Прямой эфир через две минуты!
     Собаки продолжали лаять, и чей-то наглый тенор принялся  объяснять  в
чем дело, но мегафон снова проревел:
     - А ну на хуй с территории! Вместе с собаками под трибунал пойдете!
     Лай стал постепенно стихать - видно, собак оттащили. Еще через минуту
я отважился выглянуть из-за шкафа, за которым лежал.
     В первый момент мне показалось,  что  я  попал  в  какой-то  огромный
древнеримский планета