Это Пинк Флойд был. "One of These Days".
     - Неужто трудящиеся попросили? - удивился я.
     - Да нет, - сказал Дима. - Это заставка к программе "Жизнь науки".  С
пластинки "Meddle". Чистый андеграунд.
     - А ты что, Пинк Флойд любишь?
     - Я-то? Очень.  Они  у  меня  все  собраны  были.  А  ты  к  ним  как
относишься?
     Первый раз я слышал, чтобы Дима говорил таким живым голосом.
     - В общем ничего, - сказал я. - Но только не  все.  Вот  есть  у  них
такая пластинка, корова на обложке нарисована.
     - "Atom Heart Mother", - сказал Дима.
     - Эта мне нравится. А вот еще другую помню  -  двойную,  где  они  во
дворе сидят, и на стене картина с этим же двором, где они сидят...
     - "Ummagumma".
     - Может быть. Так это, по-моему, вообще не музыка.
     - Правильно! Говно, а не музыка! - рявкнул в трубке чей-то  голос,  и
мы на несколько секунд замолчали.
     - Не скажи, - заговорил, наконец, Дима, - не скажи. Там в конце новая
запись "Saurceful of Secrets". Тембр другой, чем на "Nice Pair". И  вокал.
Гилмор поет.
     Этого я не помнил.
     - А что тебе на "Atom Heart Mother" нравится? - спросил Дима.
     - Знаешь, на второй стороне две таких песни  есть.  Одна  тихая,  под
гитару.   А   вторая   с   оркестром.   Очень   красивый   проигрыш.   Там
та-та-та-та-та-та-та-та там-тарам тра-та-та...
     - Знаю, - сказал Дима. - "Summer Sixty Eight". А тихая - это "If".
     - Может быть, - сказал я. - А у тебя какая пластинка любимая?
     - У меня, знаешь ли, любимой пластинки нет, - надменно сказал Дима. -
Мне не пластинки нравятся, а музыка. Вот с  "Meddle",  например,  нравится
первая. Про эхо. Я даже без слез слушать не могу. Со  словарем  переводил.
Аль-ба-трос над  го-ло-вой,  па-ра-рам  па-рам  со  мной...  And  help  me
understand the best I can...
     Дима сглотнул и замолчал.
     - А ты хорошо английский знаешь, - сказал я.
     - Да мне в ракетной части уже говорили. Замполит говорил. Не  в  этом
дело. Я одной пластинки так и не нашел. В последний  отпуск  специально  в
Москву ездил, четыреста рублей брал. Толкался, толкался - никто про нее не
слышал даже.
     - А что за пластинка?
     - Да ты не знаешь. Музыка к  фильму.  Называется  "Забрийски  поинт".
Зи-эй-би-ар-ай-эс-кей-ай-и. "Zabriskie Point".
     - А, - сказал я. - Да она была у меня. Не пластинка только, а  запись
на катушке. Ничего особенного... Дим, ты чего замолчал? Эй, Дима!
     В трубке долго что-то потрескивало, а потом Дима спросил:
     - На что она похожа?
     - Да как объяснить, - задумался я. - Вот ты "Мор" слышал?
     - Ну. Только не "Мор" а "More".
     - Вот примерно такая же.  Только  там  не  поют.  Обычный  саундтрек.
Можешь считать, если "Мор" слышал, то ее тоже  слышал.  Типичные  Пинки  -
саксофон, синтезатор. Вторая сто...
     В трубке бикнуло, и все вокруг заполнил рев Халмурадова:
     - Ра, прием! Вы что  там,  блядь,  базарите?  Дел  мало?  Подготовить
автоматику к мягкой посадке!
     - Да готова автоматика! - с досадой ответил Дима.
     -  Тогда  начать  ориентацию  оси  тормозного  двигателя  по   лунной
вертикали!
     - Ладно.
     Я выглянул сквозь глазки лунохода в космос и увидел  Луну.  Она  была
уже совсем рядом - картина перед моими глазами напоминала бы  петлюровский
флаг, если бы ее верхняя часть была не черной, а синей. Зазвонил  телефон.
Я взял трубку, но это опять оказался Халмурадов.
     - Внимание! По счету три включить тормозной двигатель по  команде  от
радиовысотомера!
     - Понял, - ответил Дима.
     - Раз... Два...
     Я бросил трубку.
     Включился двигатель. Он работал с перерывами, а минут через  двадцать
меня вдруг ударило плечом в стену, потом спиной в потолок,  и  все  вокруг
затряслось от невыносимого грохота; я понял, что Дима ушел  в  бессмертие,
не попрощавшись. Но я не испытал обиды - если не считать нашего последнего
разговора, он всегда был  молчалив  и  неприветлив,  да  и  мне  почему-то
казалось,  что   сутками   сидя   в   гондоле   своей   межконтинентальной
баллистической, он понял что-то особенное, такое, что навсегда лишило  его
необходимости здороваться и прощаться.


     Момента посадки я не заметил. Тряска и грохот внезапно кончились,  и,
выглянув в глазки, я увидел такую же тьму, как перед  стартом.  Сначала  я
подумал, что произошло что-то неожиданное, но потом вспомнил, что по плану
я и должен был приземлиться лунной ночью.
     Некоторое время я ждал, сам не зная чего, а потом зазвонил телефон.
     - Халмурадов, - сказал голос. - Все в порядке?
     - Так точно, товарищ полковник.
     - Сейчас телеметрия сработает, - сказал он, - опустятся направляющие.
Съедешь на поверхность и доложишь. Только подтормаживай, понял?
     И добавил тише, отведя трубку ото рта:
     - Ан-де-храунд. Вот ведь блядь какая.
     Луноход качнуло, и снаружи донесся глухой удар.
     - Вперед, - сказал Халмурадов.
     Это была, наверно, самая тяжелая  часть  моей  задачи  -  нужно  было
съехать со  спускаемого  аппарата  по  двум  узким  направляющим,  которые
откидывались на лунную поверхность. На направляющих были специальные пазы,
в которые входили выступы колес лунохода, поэтому соскользнуть с них  было
невозможно, но оставалась опасность, что одна из направляющих  попадет  на
какой-нибудь камень, и тогда луноход, съезжая на грунт, мог накрениться  и
перевернуться.  Несколько  раз  повернув  педали,  я   почувствовал,   что
массивная машина наклонилась вперед и едет сама. Я  нажал  на  тормоз,  но
инерция  оказалась  сильнее,  и  луноход  поволокло  вниз;  вдруг   что-то
лязгнуло, тормоз поддался, и мои ноги несколько раз со страшной  скоростью
провернули педали назад; луноход неудержимо покатился вперед,  качнулся  и
встал ровно, на все восемь колес.
     Я был на Луне. Но никаких эмоций по этому поводу я не испытал;  думал
я о том, как мне  поставить  на  место  слетевшую  цепь.  Когда  мне  это,
наконец, удалось, зазвонил телефон. Это был начальник  полета.  Его  голос
был официальным и торжественным.
     -  Товарищ  Кривомазов!  От  имени  всего  летно-командного  состава,
присутствующего сейчас  в  ГлавЦУПе,  поздравляю  вас  с  мягкой  посадкой
советской автоматической станции "Луна-17б" на Луну!
     Послышались хлопки,  и  я  понял,  что  открывают  шампанское.  Потом
долетела музыка - это был какой-то марш; он был еле слышен,  и  его  почти
забивал раздававшийся в трубке треск.



                                    14

     Все  мои  детские  мечты  о  будущем  родились  из   легкой   грусти,
свойственной тем отделенным от всей остальной жизни вечерам, когда  лежишь
в траве у остатков чужого костра, рядом валяется велосипед, на западе  еще
расплываются лиловые полосы от только что зашедшего солнца, а  на  востоке
уже видны первые звезды.
     Я мало что видел и испытал, но  мне  многое  нравилось,  и  я  всегда
считал, что полет на Луну вберет в себя все, мимо чего я проходил, надеясь
встретить это потом, окончательно и навсегда; откуда мне было  знать,  что
самое лучшее в жизни всегда видишь как бы краем глаза? В детстве  я  часто
представлял себе внеземные пейзажи - залитые  мертвенным  светом,  изрытые
кратерами каменные равнины; далекие острые горы, черное небо,  на  котором
огромной головней пылает солнце  и  блестят  звезды;  я  представлял  себе
многометровые  толщи  космической  пыли,  представлял  камни,   неподвижно
лежащие на лунной поверхности многие миллиарды лет - почему-то меня  очень
впечатляла мысль о том, что камень может неподвижно пролежать на  одном  и
том же месте столько времени, а я вдруг  нагнусь  и  возьму  его  толстыми
пальцами скафандра. Я думал о том, как увижу, подняв голову,  голубой  шар
Земли,  похожий  на  чуть  искаженный  заплаканными  стеклами  противогаза
школьный глобус, и эта высшая в моей жизни секунда свяжет  меня  со  всеми
теми  моментами,  когда  мне  казалось,  что  я  стою  на  пороге  чего-то
непостижимого и чудесного.
     На самом  деле  Луна  оказалась  крохотным  пространством,  черным  и
душным, где только изредка загоралось тусклое электричество; она оказалась
неизменной тьмой за бесполезными линзами глазков и  беспокойным  неудобным
сном в скорченном положении, с головой, упертой в лежащие на руле руки.
     Двигался я медленно, километров по  пять  в  день,  и  совершенно  не
представлял, как выглядит окружающий меня мир. Хотя, наверно, это  царство
вечной тьмы не выглядело вообще никак - кроме меня, здесь не  было  людей,
для которых что-то может как-то выглядеть, а фару я не включал,  чтобы  не
сажать аккумулятор. Грунт подо мною был, по-видимому, ровной плоскостью, -
машина ехала гладко. Но руль нельзя было повернуть совсем - очевидно,  его
заклинило при посадке, так  что  мне  оставалось  только  крутить  педали.
Страшно  неудобным  для  пользования  был  туалет  -  настолько,   что   я
предпочитал терпеть до последнего, как  когда-то  во  время  детсадовского
тихого часа. Но все же мой путь в космос был так долог, что я не  позволял
мрачным мыслям овладевать собою, и даже был счастлив.
     Проходили часы и сутки;  я  останавливался  только  для  того,  чтобы
уронить голову на руль и заснуть. Тушенка медленно подходила к концу, воды
в бидоне оставалось все  меньше;  каждый  вечер  я  на  сантиметр  удлинял
красную линию на карте, висящей перед  моими  глазами,  и  она  все  ближе
подходила к маленькому черному кружку, за которым ее уже  не  должно  было
быть.  Кружок  был  похож  на  обозначение  станции  метро;   меня   очень
раздражало, что он  никак  не  называется,  и  я  написал  сбоку  от  него
"Zabriskie Point".


     Правой рукой сжимая в кармане ватника никелированный шарик, я уже час
вглядывался в этикетку с надписью "Великая  Стена".  Мне  чудились  теплые
ветры над полями далекого Китая, и нудно звенящий  на  полу  телефон  мало
меня интересовал, но все же через некоторое время я взял трубку.
     - Ра, прием! Почему не отвечаешь? Почему свет горит? Почему стоим?  Я
же тут все вижу по телеметрии.
     - Отдыхаю, товарищ начальник полета.
     - Доложи показания счетчика!
     Я поглядел на маленький стальной цилиндр с цифрами в окошке.
     - Тридцать два километра семьсот метров.
     - Теперь погаси свет и слушай. Мы тут по карте смотрим  -  ты  сейчас
как раз подъезжаешь.
     У меня екнуло в груди, хотя я знал, что до  черного  кружка,  который
дулом глядел на меня с карты, еще далеко.
     - Куда?
     - К посадочному модулю "Луны-17Б".
     - Так ведь это я "Луна-17Б", - сказал я.
     - Ну и что. Они тоже.


     Кажется, он опять был пьян. Но я понимал, о чем он говорит. Это  была
экспедиция по доставке лунного  грунта;  на  Луну  тогда  спустились  двое
космонавтов, Пасюк Драч и Зураб Парцвания. У них с  собой  была  небольшая
ракета, в которой они запустили на Землю  пятьсот  граммов  грунта;  после
этого они прожили на лунной поверхности полторы минуты и застрелились.
     - Внимание,  Омон!  -  заговорил  начальник  полета.  -  Сейчас  будь
внимателен. Сбрось скорость и включи фары.
     Я  щелкнул  тумблером  и  припал  к  черным  линзам  глазков.   Из-за
оптических искажений казалось, что чернота  вокруг  лунохода  смыкается  в
свод  и  уходит  вперед  бесконечным  туннелем.  Я  ясно  различал  только
небольшой участок каменную поверхности,  неровной  и  шероховатой  -  это,
видимо, был древний базальт;  через  каждые  метр-полтора  перпендикулярно
линии моего  движения  над  грунтом  поднимались  невысокие  продолговатые
выступы, очень напоминающие барханы в пустыне; странным было то,  что  они
совершенно не ощущались при движении.
     - Ну? - раздалось в трубке.
     - Ничего не заметно, - сказал я.
     - Выключи фары и вперед. Не спеши.
     Я ехал еще минут сорок. А потом луноход на что-то наткнулся.  Я  взял
трубку.
     - Земля, прием. Тут что-то есть.
     - Включить фары.
     Прямо в центре поля моего зрения лежали две  руки  в  черных  кожаных
перчатках; растопыренные пальцы правой накрывали рукоять совка, в  котором
еще оставалось немного песка, перемешанного с мелкими камнями, а  в  левой
был сжат тускло поблескивающий "макаров". Между  руками  виднелось  что-то
темное. Приглядевшись, я различил поднятый  ворот  офицерского  ватника  и
торчащий над ним верх ушанки; плечо и часть головы лежащего  были  закрыты
колесом лунохода.
     - Ну, чего, Омон? - выдохнула мне в ухо трубка.
     Я коротко описал то, что было перед моими глазами.
     - А погоны, погоны какие?
     - Не видно.
     - Отъедь назад на полметра.
     - Луноход назад не ездит, - сказал я. - Ножной тормоз.
     - А-ах  ты...  Говорил  ведь  главному  конструктору,  -  пробормотал
начальник полета.  -  Как  говорится,  знал  бы,  где  упаду  -  сенца  бы
подбросил. Я вот думаю, кто это - Зура или Паша. Зура капитан был, а  Паша
- майор. Ладно, выключай фары, аккумуляторы посадишь.
     - Есть, - сказал я, но перед  тем,  как  выполнить  приказ,  еще  раз
поглядел на неподвижную руку и войлочный верх ушанки. Некоторое время я не
мог тронуться с места, но потом сжал зубы и всем весом надавил на  педаль.
Луноход дернулся вверх, а через секунду вниз.
     - Вперед, - сказал сменивший начальника полета Халмурадов. - Выходишь
из графика.


     Я экономил энергию и проводил  почти  все  время  в  полной  темноте,
исступленно вращая педали и включая свет только на несколько секунд, чтобы
свериться с компасом, хоть это и не имело никакого смысла, потому что руль
все равно не  работал.  Но  так  приказывала  Земля.  Сложно  описать  это
ощущение - тьма, жаркое тесное пространство, капающий со лба  пот,  легкое
покачивание -  наверно,  что-то  похожее  испытывает  плод  в  материнской
утробе.
     Я осознавал, что я  на  Луне.  Но  то  огромное  расстояние,  которое
отделяло меня от Земли, было для меня чистой  абстракцией.  Мне  казалось,
что люди, с которыми я говорю по телефону, находятся  где-то  рядом  -  не
потому, что их голоса в трубке были хорошо слышны,  а  потому,  что  я  не
представлял, как связывающие нас служебные отношения и  личные  чувства  -
нечто совершенно нематериальное - могли растянуться на несколько сот тысяч
километров. Но самым странным было то, что на это же немыслимое расстояние
удлинились и воспоминания, связывающие меня с детством.
     Когда я учился в школе, я обычно коротал лето в подмосковной деревне,
стоявшей на обочине шоссе. Большую часть своего времени я проводил в седле
велосипеда, и  за  день  иногда  проезжал  километров  по  тридцать-сорок.
Велосипед был плохо  отрегулирован  -  руль  был  слишком  низким,  и  мне
приходилось сильно сгибаться над ним - так, как в луноходе. И вот  теперь,
из-за того, наверно, что мое тело надолго приняло эту  же  позу,  со  мной
стали случаться легкие галлюцинации. Я как-то забывался, засыпал наяву - в
темноте это было особенно просто, - и мне чудилось, что я вижу  под  собой
тень на уносящемся назад асфальте, вижу  белый  разделительный  пунктир  в
центре шоссе и вдыхаю пахнущий бензиновым перегаром воздух.  Мне  начинало
казаться, что я слышу рев проносящихся мимо грузовиков и шуршание  шин  об
асфальт - и только очередной сеанс связи приводил меня в чувство. Но потом
я снова выпадал из лунной реальности, переносился на подмосковное шоссе  и
понимал, как много для меня значили проведенные там часы.
     Однажды  на  связь  со  мной  вышел  товарищ   Кондратьев   и   начал
декламировать стихи про Луну. Я не  знал,  как  повежливей  попросить  его
остановиться, но вдруг он стал  читать  стихотворение,  которое  с  первых
строк показалось мне фотографией моей души.

                - Мы с тобою так верили в связь бытия,
                Но теперь я оглядываюсь, и удивительно -
                До чего ты мне кажешься, юность моя,
                По цветам не моей, ни черта не действительной.

                Если вдуматься, это - сиянье Луны
                Между мной и тобой, между мелью и тонущим,
                Или вижу столбы и тебя со спины,
                Как ты прямо к Луне на своем полугоночном.

                Ты давно уж...

     Я тихо всхлипнул, и товарищ Кондратьев сразу остановился.
     - А дальше? - спросил я.
     - Забыл, - сказал товарищ Кондратьев. - Прямо из головы вылетело.
     Я не поверил ему, но знал, что спорить или просить бесполезно.
     - А о чем ты сейчас думаешь? - спросил он.
     - Да ни о чем, - сказал я.
     - Так не бывает, - сказал он. - Обязательно ведь  в  голове  крутится
какая-нибудь мысль. Правда, расскажи.
     - Да я детство часто  вспоминаю,  -  неохотно  сказал  я.  -  Как  на
велосипеде катался. Очень похоже было. И до сих пор не пойму - ведь  вроде
ехал на велосипеде, еще руль был такой  низкий,  и  вроде  впереди  светло
было, и ветер свежий-свежий...
     Я замолчал.
     - Ну? Чего не поймешь-то?
     - Я ведь к каналу вроде ехал... Так куда же я...
     Товарищ Кондратьев пару минут молчал, а потом тихо положил трубку.
     Я включил "Маяк" - мне, кстати, не очень верилось,  что  это  "Маяк",
хотя так уверяли через каждые две минуты.
     - Семь сыновей подарила Родине Мария Ивановна Плахута из  села  Малый
Перехват, - заговорил парящий над рабочим полднем далекой  России  женский
голос, - двое из них, Иван Плахута и  Василий  Плахута,  служат  сейчас  в
армии, в танковых войсках МВД. Они просят передать для их матери  шуточную
песню "Самовар". Выполняем вашу просьбу, ребята. Мария Ивановна,  для  вас
сегодня поет народный балагур СССР Артем Плахута, который  откликнулся  на
нашу просьбу с тем большим удовольствием, что сам за восемь лет до братьев
демобилизовался старшим сержантом.
     Задребезжали домры; два  или  три  раза  бухнули  тарелки,  и  полный
чувства голос, напирая на букву "р", как на соседа по автобусу, запел:
     - Ух го-ряч кипя-кипяток!
     Я бросил трубку. От  этих  слов  меня  передернуло.  Мне  вспомнилась
димина седая голова и корова с обложки "Atom  Heart  Mother",  и  по  моей
спине прошла холодная медленная дрожь. Минуту или две я выжидал, а  потом,
решив, что песня уже кончилась, повернул черную ручку. Секунду было  тихо,
а потом притаившийся на секунду баритон грянул мне в лицо:
     - Угощ-щали гадов чаем
     И водицей огневой!
     На этот раз я ждал долго, и когда опять  включил  приемник,  говорила
ведущая:
     - ...вайте вспомним наших космонавтов и всех  тех,  чей  земной  труд
делает возможной их небесную вахту. Для них сегодня...
     Я вдруг ушел в свои мысли, точнее - просто провалился в одну из  них,
как под лед, и опять стал слышать  только  через  несколько  минут,  когда
тяжелый хор далеких басов уже  клал  последние  кирпичи  в  монументальное
здание новой песни. Но несмотря на  то,  что  я  полностью  отключился  от
реальности, я автоматически продолжал давить на педали,  сильно  отводя  в
сторону правое колено - так меньше чувствовалась мозоль, которую мне успел
натереть унт.
     Поразило меня вот что.
     Если сейчас, закрыв глаза, я оказывался -  насколько  человек  вообще
может  где-нибудь  оказаться  -  на  призрачном  подмосковном   шоссе,   и
несуществующие асфальт, листва и  солнце  перед  моими  закрытыми  глазами
делались так реальны для меня, словно я действительно мчался под уклон  на
своей любимой  второй  скорости;  если,  забыв  про  Zabriskie  Point,  до
которого оставалось совсем немного,  я  все-таки  бывал  иногда  несколько
секунд счастлив, - не значило ли это, что уже тогда, в  детстве,  когда  я
был просто неотделившейся частью погруженного в летнее счастье мира, когда
я действительно мчался на своем велосипеде вперед по  асфальтовой  полосе,
навстречу ветру и солнцу, совершенно не интересуясь  тем,  что  ждет  меня
впереди, - не значило ли это, что уже тогда  я  на  самом  деле  катил  по
черной и мертвой поверхности Луны, видя только то,  что  проникало  вну