ало слово  "столовая",  и
все стало ясно. Я встал и вышел в коридор. Митька зажимали в  углу  усатый
худой вожатый и рыжая низкая вожатая.
     - Я тоже там был, - сказал я.
     Вожатый одобрительно смерил меня взглядом.
     - Вместе хотите ползти, или по очереди? - спросил  он.  Я  заметил  у
него в руке зеленую сумку с противогазом.
     - Ну как же они вместе поползут, Коля, - застенчиво сказала  вожатая,
- когда у тебя противогаз один. По очереди.
     Митек, чуть оглянувшись на меня, шагнул вперед.
     - Одевай, - сказал вожатый.
     Митек одел противогаз.
     - Ложись.
     Он лег на пол.
     - Вперед, - сказал Коля, щелкая секундомером.
     Корпус был длинной не меньше пятидесяти метров, а коридор был длинной
во весь корпус. Поверхность пола была затянута линолеумом, и  когда  Митек
пополз вперед, линолеум тихо но  неприятно  завизжал.  Конечно,  Митек  не
уложился в три минуты, которые назначил вожатый - он не дополз за них даже
в один конец, - но когда он подполз к нам, Коля не заставил его  повторить
маршрут, потому что до конца тихого часа оставалось всего несколько минут.
Митек снял противогаз. Его лицо было красным, в каплях слез и пота,  а  на
ступнях успели вздуться натертые о линолеум волдыри.
     - Теперь ты, - сказал вожатый, передавая  мне  мокрый  противогаз.  -
Приготовиться...
     Загадочно и дивно выглядит коридор, когда смотришь  в  его  затянутую
линолеумом даль сквозь запотевшие  стекла  противогаза.  Пол,  на  котором
лежишь, холодит живот и грудь; дальний его край не виден, и бледная  лента
потолка сходится со стенами почти в точку. Противогаз слегка сжимает лицо,
давит на  щеки  и  заставляет  губы  вытянуться  в  каком-то  полупоцелуе,
относящемся, видимо, ко всему,  что  вокруг.  До  того,  как  тебя  слегка
пинают, давая команду ползти, проходит десятка  два  секунд;  они  тянутся
томительно-медленно, и успеваешь многое заметить. Вот пыль; вот  несколько
прозрачных  песчинок  в  щели  на  стыке  двух  линолеумных  листов;   вот
закрашенный сучок на планке, идущей по самому  низу  стены;  вот  муравей,
ставший после смерти двумя тончайшими лепешечками и оставивший после  себя
маленький мокрый след в будущем - в полуметре, там, куда нога  шедшего  по
коридору ступила через секунду после катастрофы.
     - Вперед! - раздалось над моей головой, и я весело,  искренне  пополз
вперед. Наказание казалось мне скорее шуткой, и я  не  понимал,  чего  это
вдруг Митек так скуксился. Первые метров десять  я  прополз  мигом;  потом
стало труднее. Когда ползешь, в какой-то  момент  отталкиваешься  от  пола
верхней частью ступни, а кожа там тонкая и нежная, и если на ногах  ничего
нет, почти  сразу  же  натираешь  мозоли.  Линолеум  прилипал  к  телу,  и
казалось, что сотни мелких насекомых впиваются мне в ноги, или что я ползу
по свежепроложенному асфальту. Я удивился тому, как медленно тянется время
- в одном месте на стене висела большая пионерская акварель,  изображавшая
крейсер "Аврору" в Черном море, и я заметил, что уже довольно долго  ползу
мимо нее, а она все висит на том же месте.
     И вдруг все изменилось. То есть, все продолжалось по-прежнему - я так
же полз по коридору, как  и  раньше  -  но  боль  и  усталость,  дойдя  до
непереносимости, словно выключили что-то во мне. Или, наоборот,  включили.
Я заметил, что вокруг  очень  тихо,  только  под  моими  ступнями  скрипит
линолеум, словно по  коридору  катится  что-то  на  ржавых  колесиках;  за
окнами, далеко внизу, шумит море, и где-то еще дальше, словно бы за морем,
детскими голосами поет репродуктор:

             - Прекрасное далеко, не будь ко мне жестоко,
             Не будь ко мне жестоко, жестоко не будь...

     Жизнь  была  ласковым  зеленым  чудом;  небо   было   неподвижным   и
безоблачным, сияло солнце - и в самом центре этого мира стоял  двухэтажный
спальный корпус, внутри которого проходил длинный коридор, по  которому  я
полз в противогазе. И это было, с одной стороны так понятно и естественно,
а с другой - настолько обидно и нелепо, что я заплакал под своей резиновой
мордой, радуясь, что мое настоящее лицо скрыто от вожатых  и  особенно  от
дверных щелей, сквозь которые десятки глаз  глядят  на  мою  славу  и  мой
позор.
     Еще через несколько метров мои слезы иссякли, и  я  стал  лихорадочно
искать какую-нибудь мысль, которая дала бы мне силы ползти дальше,  потому
что одного страха перед вожатым было уже мало. Я закрыл глаза,  и  настала
ночь, бархатную тьму которой изредка пересекали вспыхивающие  перед  моими
глазами звезды. Опять стала слышна далекая песня, и я тихо-тихо,  а  может
быть и вообще про себя, запел:

             - От чистого истока в прекрасное далеко
             В прекрасное далеко я начинаю путь.

     Над лагерем пронесся светлый латунный звук трубы  -  это  был  сигнал
подъема. Я остановился и открыл глаза. До конца коридора оставалось  метра
три. На темно-серой стене передо мной висела полка, а на ней стоял  желтый
лунный глобус; сквозь запотевшие и забрызганные слезами стекла он выглядел
размытым и нечетким; казалось, он не стоит на полке, а висит  в  сероватой
пустоте.



                                    3

     Первый раз в жизни я выпил вина зимой, когда  мне  было  четырнадцать
лет. Произошло это в гараже, куда меня привел Митек - его брат, задумчивый
волосатик, обманом избежавший армии, работал там сторожем. Гараж помещался
на большой отгороженной территории, заставленной бетонными плитами, и мы с
Митьком довольно долго лазили по ним,  иногда  оказываясь  в  удивительных
местах, полностью отгороженных от всей остальной реальности и  похожих  на
отсеки давно покинутого космического корабля, от которого  остался  только
каркас, странно напоминающий нагромождение бетонных плит. К тому же фонари
за косым деревянным забором горели  загадочным  и  неземным  светом,  а  в
пустом и чистом небе висело несколько мелких звезд - словом,  если  бы  не
бутылки из-под сушняка и заледеневшие потеки мочи, вокруг был бы космос.
     Митек предложил пойти  погреться,  и  мы  направились  к  алюминиевой
ребристой полусфере гаража, в которой тоже было что-то космическое. Внутри
было темно; смутно виднелись контуры машин, от которых пахло  бензином.  В
углу стояла дощатая будка со  стеклянным  окном,  как  бы  пристроенная  к
стене; там горел свет. Мы с Митьком протиснулись внутрь, сели на  узкой  и
неудобной лавке и молча напились чаю из облезлой жестяной  кастрюли.  Брат
Митька курил длинные папиросы, разглядывал старый номер "Техники-молодежи"
и совершенно никак не реагировал на наше присутствие. Митек вытащил из под
лавки бутылку, со стуком поставил ее на цементный пол и спросил:
     - Будешь?
     Я кивнул, хоть мне и стало  не  по  себе.  Митек  до  краев  наполнил
темно-красной жидкостью стакан, из которого я только что пил чай, протянул
его мне; словно войдя в  ритм  какого-то  процесса,  я  подхватил  стакан,
поднес его  ко  рту  и  выпил,  удивившись,  насколько  мало  усилий  надо
приложить для того, чтобы сделать что-то  впервые.  Пока  Митек  с  братом
допивали остальное, я прислушивался к своим ощущениям, но со  мной  ничего
не происходило. Я взял освободившийся журнал, наугад раскрыл его  и  попал
на разворот с крохотными рисунками летательных аппаратов, названия которых
надо  было  угадать.  Один  понравился  мне  больше  других  -   это   был
американский самолет, крылья которого могли служить пропеллером  на  время
взлета. Еще там была маленькая ракета с кабиной для пилота,  но  ее  я  не
успел толком рассмотреть, потому что митькин брат, молча и даже не  подняв
глаз, вытянул журнал из моих рук. Чтобы не показать  обиды,  я  пересел  к
столу,  на  котором  стояла  банка  с  торчащим  кипятильником  и   лежали
полузасохшие очистки колбасы. Мне вдруг стало противно  от  мысли,  что  я
сижу в этой маленькой заплеванной каморке, где пахнет  помойкой,  противно
от того, что я только что пил из грязного стакана портвейн, от  того,  что
вся огромная  страна,  где  я  живу  -  это  много-много  таких  маленьких
заплеванных каморок,  где  воняет  помойкой  и  только  что  кончили  пить
портвейн, а самое главное - обидно от того,  что  именно  в  этих  вонючих
чуланчиках и горят те бесчисленные разноцветные огни, от которых у меня по
вечерам захватывает дух, когда судьба  проносит  меня  мимо  какого-нибудь
высоко расположенного над вечерней столицей окна. И особенно  обидным  мне
это показалось по сравнению с красивым американским летательным  аппаратом
из журнала. Я опустил глаза на газету, которой был  застелен  стол  -  она
была в жирных пятнах, в пропалинах  от  окурков  и  в  круглых  следах  от
стаканов и блюдец. Заголовки статей пугали какой-то ледяной нечеловеческой
бодростью и силой - уже давно ведь ничто не стояло у них на пути, а они со
страшным размахом все били и били в пустоту, и в этой пустоте спьяну (а  я
заметил, что уже пьян, но не  придал  этому  значения)  легко  можно  было
оказаться, и попасть замешкавшейся душой под какую-нибудь  главную  задачу
дней или привет хлопкоробов. Комната вокруг стала  совершенно  незнакомой;
на меня внимательно глядел  Митек.  Поймав  мой  взгляд,  он  подмигнул  и
спросил чуть заплетающимся языком:
     - Ну что, полетим на Луну?
     Я кивнул, и мои глаза остановились на маленькой колонке  с  названием
"ВЕСТИ  С  ОРБИТЫ".  Нижняя  часть  текста  была  оборвана,  и  в  колонке
оставалось  только:  "Двадцать  восьмые  сутки...",  напечатанное   жирным
шрифтом. Но и этого было достаточно - я все сразу понял  и  закрыл  глаза.
Да, это было так - норы, в которых  проходила  наша  жизнь,  действительно
были темны и грязны, и сами мы, может быть, были под стать этим норам - но
в  синем  небе  над  нашими  головами,  среди  реденьких  и  жидких  звезд
существовали особые сверкающие  точки,  искусственные,  медленно  ползущие
среди созвездий, созданные тут, на советской земле, среди блевоты,  пустых
бутылок и вонючего табачного дыма - построенные из стали,  полупроводников
и электричества, и теперь летящие в  космосе.  И  каждый  из  нас  -  даже
синелицый алкоголик, жабой затаившийся в сугробе, мимо которого мы  прошли
по пути сюда, даже брат Митька, и уж конечно, Митек и я  -  имели  там,  в
холодной чистой синеве, свое маленькое посольство.
     Я  выбежал  во  двор  и  долго-долго,   глотая   слезы,   глядел   на
желто-голубой, неправдоподобно близкий шар луны в прозрачном зимнем небе.



                                    4

     Не помню момента, когда я решил поступать в летное училище. Не помню,
наверно, потому, что это решение вызрело в душе  и  у  меня,  и  у  Митька
задолго до окончания школы. Перед нами на некоторое время встала  проблема
выбора - летных училищ было много по всей стране, - но мы решили все очень
быстро, увидев в журнале "Советская авиация" цветной разворот-вклейку  про
жизнь Лунного городка при Зарайском краснознаменном летном  училище  имени
Маресьева. Мы сразу словно оказались в толпе курсантов, среди  покрашенных
желтой краской фанерных гор и кратеров, узнали будущих  себя  в  стриженых
ребятах, кувыркающихся на турнике и обливающихся застывшей на снимке водой
из большого эмалированного  таза  такого  нежно-персикового  оттенка,  что
сразу вспоминалось детство, и этот цвет почему-то вызывал больше доверия и
желания ехать учиться в  Зарайск,  чем  все  помещенные  рядом  фотографии
авиационных тренажеров, похожих на кишащие людьми полуразложившиеся  трупы
самолетов.
     Когда решение было принято, остальное оказалось  несложным.  Родители
Митька, напуганные непонятной судьбой его старшего брата, были  рады,  что
их младший сын окажется при таком уверенном и надежном деле; мой же отец к
этому времени окончательно спился и большую часть времени лежал на  диване
лицом к стене, под ковром с пучеглазым оленем; по-моему, он даже не понял,
что я собираюсь в летчики, а тетке было все равно.


     Помню город Зарайск. Точнее, нельзя сказать ни что я  его  помню,  ни
что я его забыл - настолько в  нем  мало  того,  что  можно  забывать  или
помнить. В самом его центре высилась белокаменная  колокольня,  с  которой
когда-то давно прыгнула на камни княгиня - и хоть прошло уже много  веков,
ее поступок в городе помнили. Рядом стоял музей истории, а  неподалеку  от
него - отделения связи и милиции.
     Когда мы вышли  из  автобуса,  шел  неприятный  косой  дождь  и  было
холодно. Мы забились под навес подвала со  словом  "Агитпункт"  и  полчаса
ждали, пока дождь пройдет. За дверью, кажется, пили; оттуда долетал густой
луковый запах и голоса; кто-то долго предлагал  спеть  "мерси  ку-ку",  и,
наконец, немолодые мужские и женские голоса затянули:
     - Пора-пора-порадуемся на своем веку...
     Дождь перестал, мы пошли искать автобус и нашли тот самый, на котором
приехали. Оказалось, что нам не надо было выходить, и мы  могли  переждать
дождь в салоне, пока  водитель  обедал.  За  окнами  потянулись  маленькие
деревянные домики, потом они кончились, и начался лес. В этом лесу, уже за
городом, и было расположено Зарайское летное училище. До  него  надо  было
добираться  пешком  километров  пять  от  конечной   остановки   автобуса,
называвшейся "Овощной магазин" - магазина рядом не было,  а  это  название
осталось, как нам объяснили, с довоенных времен.  Мы  с  Митьком  сошли  с
автобуса и пошли по дороге, присыпанной  размокшими  осиновыми  сережками;
она вела все дальше в лес и, когда мы уже стали подумывать,  что  идем  не
туда, вдруг уперлась в  сваренные  из  стальных  труб  ворота  с  большими
жестяными звездами; по бокам лес упирался в высокий забор  из  некрашенных
серых досок, по верху  которого  змеилась  ржавая  колючая  проволока.  Мы
предъявили сонному солдату на проходной  направления  из  райвоенкомата  и
недавно полученные паспорта, и нас впустили внутрь, велев  идти  к  клубу,
где скоро должна была начаться встреча.
     Вглубь небольшого поселка вела асфальтовая дорога, справа от  которой
сразу же начался тот самый Лунный городок, который я видел в журнале -  он
состоял из нескольких длинных одноэтажных бараков желтого  цвета,  десятка
врытых в землю шин и участка, изображавшего панораму  лунной  поверхности.
Мы прошли мимо и оказались у гарнизонного клуба - там, у колонн, толпились
приехавшие поступать ребята. Вскоре к нам вышел офицер,  назначил  кого-то
старшим и велел зарегистрироваться  в  приемной  комиссии,  а  потом  идти
получать инвентарь
     Из-за жары приемная комиссия сидела в решетчатой  беседке  китайского
вида во дворе клуба  -  это  были  три  офицера,  которые  пили  пиво  под
негромкую восточную музыку по радио и выдавали картонки с номерами в обмен
на документы. Потом нас повели на  край  стадиона,  заросшего  высокой,  в
пояс, травой (видно было, что никто на нем уже лет десять  ни  во  что  не
играл),  и  выдали  две  сложенных  общевойсковых  палатки  -  в  них  нам
предстояло  жить  во  время  экзаменов.  Это  были   свернутые   полотнища
многослойной резины, которые нам пришлось растягивать на  врытых  в  землю
деревянных шестах. Мы перезнакомились, таская  в  палатки  койки,  которые
потом установили внутри в два  яруса  -  койки  были  старые,  тяжелые,  с
никелированными шариками, которые можно было накрутить на спинку, если она
не  соединялась  с  койкой  наверху.  Эти  шарики  нам  дали  отдельно,  в
специальном мешочке, и, когда экзамены кончились, я  тайком  свинтил  один
такой и спрятал его в ту же сигаретную пачку, где  хранился  пластилиновый
пилот с головой из фольги, единственный свидетель далекого и незабываемого
южного вечера.
     Кажется, мы провели в этих палатках совсем немного времени, но  когда
их сняли, оказалось, что под резиновым полом успела вырасти  отвратительно
бесцветная, толстая и густая трава. Самих экзаменов я почти  не  запомнил.
Помню только, что они оказались совсем несложными,  и  даже  было  немного
обидно, что не удалось поместить на экзаменационном листе все те формулы и
графики, в которые впитались долгие весенние и летние дни, проведенные над
раскрытыми учебниками. Мы с Митьком набрали  нужные  баллы  без  труда,  а
потом было собеседование, которого все боялись больше всего.  Его  с  нами
проводили майор, полковник и какой-то дедок с кривым шрамом на лбу, одетый
в потертую техническую форму. Я сказал, что хочу в  отряд  космонавтов,  и
полковник спросил меня, что такое советский  космонавт.  Я  долго  не  мог
найти правильный ответ; наконец, по тоске на лицах экзаменаторов я  понял,
что сейчас меня отправят в коридор.
     - Хорошо, - заговорил молчавший до сих пор дедок, - а вы помните, как
вам в голову пришла мысль стать космонавтом?
     Я ощутил отчаяние, потому что совершенно  не  представлял,  как  надо
правильно отвечать на этот вопрос.  И,  видимо,  от  отчаяния  я  принялся
рассказывать про красного пластилинового человечка и картонную ракету,  из
которой не было выхода. Дедок сразу оживился, заблестел глазами, а когда я
дошел до того,  как  нам  с  Митьком  пришлось  ползти  в  противогазе  по
коридору, вообще схватил меня за руку и захохотал, отчего шрам у  него  на
лбу стал совсем багровым. Потом он вдруг посерьезнел.
     - А ты знаешь, - сказал он, - что  это  непростое  дело  -  в  космос
летать? А если Родина попросит жизнь отдать? Тогда что, а?
     - Это уж как водится, - насупившись, сказал я.
     Тогда он уставился мне в глаза и смотрел, наверно, минуты три.
     - Верю, - сказал он наконец, - можешь.
     Услышав, что Митек, который с детства хотел на Луну, поступает  тоже,
он записал его фамилию на  листе  бумаги.  Митек  потом  рассказывал,  что
старичок долго выяснял, почему именно на Луну.
     На следующий день, после завтрака,  на  колоннах  гарнизонного  клуба
появились списки с фамилиями поступивших; мы с  Митьком  в  списке  стояли
рядом, не по алфавиту. Кто-то поплелся  на  апелляцию,  кто-то  прыгал  от
радости на расчерченном белыми линиями асфальте, кто-то бежал к  телефону,
и  над  всем  этим,  помню,  тянулась  в  выцветшем  небе   белая   полоса
реверсионного следа.
     Зачисленных    на    первый    курс    позвали    на    встречу     с
летно-преподавательским составом - преподаватели уже ждали в клубе.  Помню
тяжелые  бархатные  шторы,  стол  во  всю   сцену   и   сидящих   за   ним
официально-строгих офицеров. Вел встречу моложавый подполковник  с  острым
хрящеватым носом; пока он говорил, я представлял его в летном  комбинезоне
и гермошлеме, сидящим в кабине пятнистого, как дорогие джинсы, МиГа:
     - Ребята, очень не хочется вас пугать, очень не хочется начинать нашу
беседу со страшных слов, так? Но вы ведь знаете - не мы  с  вами  выбираем
время, в которое живем - время выбирает нас. Может быть, с моей стороны  и
неверно давать вам такую информацию, так, но все же я скажу...
     Подполковник замолчал на секунду, нагнулся к  сидящему  рядом  с  ним
майору и что-то сказал ему на ухо. Майор нахмурился, постучал, раздумывая,
по столу тупым концом карандаша, а потом кивнул.
     - Значит, -  заговорил  подполковник  тихим  голосом,  -  недавно  на
закрытом совещании армейских политработников время, в  которое  мы  живем,
было определено как предвоенное!
     Подполковник замолчал, ожидая реакции - но в зале, видимо, ничего  не
поняли - во всяком случае, ничего не поняли мы с Митьком.
     - Поясняю, - сказал тогда он еще тише, - совещание было  пятнадцатого
июля, так? Значит, до пятнадцатого июля мы жили в послевоенное время, а  с
тех пор - месяц уже целый - живем в предвоенное, ясно или нет?
     Несколько секунд в зале стояла тишина.
     - Я это говорю не к тому, чтоб пугать,  -  заговорил  уже  нормальным
голосом подполковник, - просто надо помнить, какая на наших с вами  плечах
ответственность, так? Вы правильно сделали, что  пришли  в  наше  училище.
Сейчас я хочу сказать вам, что мы тут готовим