не  просто  летчиков,  а  в
первую очередь настоящих  людей,  так?  И  когда  вы  получите  дипломы  и
воинские звания, будьте уверены, что к этому времени вы станете настоящими
человеками с самой большой буквы, так, какая  только  бывает  в  советской
стране.
     Подполковник сел, поправил галстук и поймал  губами  край  стакана  -
руки у него тряслись, и мне показалось, что  я  услышал  тихий-тихий  звон
зубов о стекло. Встал майор.
     - Ребята, - певуче сказал он, -  хотя  правильнее  уже  называть  вас
курсантами, но все же обращусь к вам так -  ребята!  Вспомните  знаменитую
историю легендарного персонажа, воспетого Борисом  Полевым!  Того,  в  чью
честь названо наше училище! Он, потеряв в бою  обе  ноги,  не  сдался,  а,
встав на протезы, икаром  взмыл  в  небо  бить  фашистского  гада!  Многие
говорили ему, что это невозможно, но он помнил главное - что он  советский
человек! Не забывайте этого и вы, никогда и  нигде  не  забывайте!  А  мы,
летно-преподавательский состав, и  лично  я,  летающий  замполит  училища,
обещаем - мы из вас сделаем настоящих людей в самое короткое время!
     Потом нам показали наши места  в  казарме  первого  курса,  куда  нас
перемещали из палаток, и повели в столовую. С ее потолка свисали на  нитях
пыльные МиГи и Илы, казавшиеся громадными  воздушными  островами  рядом  с
эскадрильями быстрых черных  мух.  Обед  был  довольно  невкусный:  суп  с
макаронными  звездочками,  курица  с  рисом  и  компот.  После  еды  очень
захотелось спать; мы с Митьком еле добрались до коек, и я сразу уснул.



                                    5

     На следующее утро я проснулся от раздавшегося над самым  ухом  стона,
полного боли и недоумения. На самом деле я  уже  давно  слышал  эти  звуки
сквозь  сон,  но  полностью  очнулся  только  от   особенно   громкого   и
страдальческого вскрика. Открыв  глаза,  я  огляделся.  На  койках  вокруг
происходило какое-то непонятное медленно-мычащее шевеление -  я  попытался
приподняться на  локте,  но  не  смог,  потому  что  был,  как  оказалось,
пристегнут к койке несколькими широкими ремнями  наподобие  тех,  которыми
стягивают слишком распухшие чемоданы; единственное, что я  мог,  это  чуть
поворачивать голову из  стороны  в  сторону.  С  соседней  койки  на  меня
смотрели полные страдания  глаза  Славы,  паренька  из  поселка  Тында,  с
которым я вчера успел познакомиться, а нижняя часть его лица  была  скрыта
под какой-то натянутой тряпкой. Я открыл было рот, чтобы спросить  его,  в
чем дело - но обнаружил,  что  не  могу  пошевелить  языком  и  вообще  не
чувствую всей нижней половины лица, словно она затекла. Я  догадался,  что
мой рот тоже чем-то заткнут и перемотан,  но  удивиться  этому  не  успел,
потому что вместо удивления  испытал  ужас:  там,  где  должны  были  быть
славины ступни, одеяло ступенькой ныряло вниз,  и  на  свеженакрахмаленном
пододеяльнике проступали размытые красноватые пятна, такие, как  оставляет
на вафельных полотенцах арбузный сок. Самое страшное, что собственных  ног
я не чувствовал и не мог поднять голову, чтобы взглянуть на них.
     -  Пятый  взву-уд!  -  загремел  в   дверях   необыкновенно   богатый
интонациями, полный множества намеков сержантский бас, - на перевязку!
     И сейчас же в палату вошло человек десять - это были второкурсники  и
третьекурсники (правильнее сказать -  курсанты  второго  и  третьего  года
службы; об этом я догадался по нашивкам на их рукавах).  Раньше  я  их  не
видел, а офицеры говорили, что  они  на  картошке.  Они  были  в  странных
сапогах с негнущимися голенищами и ступали не очень уверено, держась то за
стены, то за спинки кроватей. Еще я заметил нездоровую бледность  их  лиц,
на которых застыл отпечаток многодневной  муки,  словно  переплавленной  в
какую-то невыразимую готовность; как ни неуместно  это  было,  но  в  этот
момент я вспомнил слова пионерского салюта, которые мы с Митьком вместе со
всеми повторили в пионерлагере, на далекой асфальтовой площадке - вспомнил
и понял, в чем именно, крича "Всегда готов!",  мы  обманно  уверяли  себя,
товарищей по линейке и прозрачное июльское утро.
     Одну за другой курсанты выкатили в коридор койки, на которых мычали и
извивались примотанные первогодки, и в комнате осталось только две - моя и
стоявшая у окна, на которой лежал Митек. Ремни не давали мне посмотреть на
него, но краем глаза я видел, что он лежит спокойно и вроде бы спит.
     За нами  пришли  минут  через  десять,  развернули  ногами  вперед  и
покатили по коридору. Один из курсантов толкал  койку,  а  другой,  шедший
спиной вперед, тянул ее на себя; выглядело это так, словно он  пятился  по
коридору, отталкивая несущуюся за ним койку. Мы зарулили в  длинный  узкий
лифт с  дверями  с  обеих  сторон  и  поехали  вверх,  потом  второкурсник
пропятился от меня еще по одному коридору, и мы остановились возле  обитой
черным двери с большой коричневой табличкой, которой я  не  смог  прочесть
из-за своей неудобной позы. Дверь открылась, и меня вкатили в комнату, где
под потолком висела огромная хрустальная люстра в  виде  авиабомбы,  а  по
верхней части стены шла полоса выпуклого орнамента из  серпов,  молотов  и
увитых виноградом ваз.
     С меня сняли ремни, и я приподнялся на локтях,  стараясь  не  глядеть
себе на ноги; передо мной в глубине  комнаты  стоял  массивный  письменный
стол с зеленой лампой, освещенный косо падающим из  высокого  узкого  окна
серым светом. Сидящий за столом был  от  меня  скрыт  развернутым  номером
"Правды", с первой страницы которой глядело  морщинистое  лицо  с  добрыми
лучистыми глазами, наведенными прямо на меня. Заскрипел линолеум  пола,  и
рядом со моей койкой затормозила койка Митька.
     Газета несколько раз прошуршала переворачиваемыми страницами и  легла
на стол.
     Перед нами сидел тот самый старичок со  шрамом  на  лбу,  который  во
время собеседования  хватал  меня  за  руку.  Сейчас  на  нем  был  мундир
генерал-лейтенанта с золотыми вениками на петлицах, волосы были  тщательно
приглажены, а взгляд был ясным и трезвым. И еще я заметил,  что  его  лицо
как бы повторяло лицо с обложки "Правды", которое глянуло на  меня  минуту
назад; получилось совсем как в фильме, где вначале долго  показывали  одну
икону, а потом на ее месте постепенно возникла другая -  изображения  были
похожие, но разные, и  из-за  того,  что  момент  перехода  был  размазан,
казалось, что икона меняется на глазах.
     - Поскольку  нам  с  вами,  ребята,  предстоят  еще  довольно  долгие
отношения, можете называть  меня  "товарищ  начальник  полета",  -  сказал
старичок.  -  Хочу  вас  поздравить  -  по  итогам  экзаменов  и  особенно
собеседования (тут старичок подмигнул) вы зачислены сразу на  первый  курс
секретной космической школы при первом отделе КГБ СССР. Так что настоящими
людьми станете как-нибудь потом,  а  пока  собирайтесь  в  Москву.  Там  и
встретимся.
     Смысл этих слов дошел до  меня  только  в  пустой  палате,  куда  нас
отвезли по тем же длинным коридорам, линолеум которых пел  под  крошечными
стальными  колесиками  койки  что-то  тихое  и   исполненное   ностальгии,
заставившее меня непонятно почему  вспомнить  давний  июльский  полдень  у
моря.
     Весь день мы с Митьком проспали -  кажется,  за  прошлым  ужином  нас
накормили каким-то снотворным (спать хотелось и на  следующий  день)  -  а
вечером за нами зашел веселый желтоволосый лейтенант  в  громко  скрипящих
сапожках и, хохоча и балагуря, отвез по очереди наши койки на  асфальтовый
плац перед бетонной раковиной эстрады,  где  за  столом  сидело  несколько
высших генералов с интеллигентными добрыми лицами, и среди них  -  товарищ
начальник полета. Мы с Митьком могли, конечно, дойти и сами, но  лейтенант
сказал, что это общий порядок для первого курса, и велел нам лежать  тихо,
чтобы не смущать остальных.
     Из-за множества стоящих впритирку друг к другу коек плац был похож на
двор автомобильного завода или тракторного комбината; над ним  по  сложной
траектории порхал придавленный стон - исчезая в одном месте, он возникал в
другом, в третьем - словно над койками носился огромный  невидимый  комар.
По дороге желтоволосый лейтенант сказал,  что  сейчас  начнется  выпускной
вечер, совмещенный с последним госэкзаменом.
     А вскоре он сам, первый из полусотни таких же лейтенантов, волнуясь и
бледнея, но с неподражаемым мастерством, танцевал перед приемной комиссией
"Калинку" под  скупую  на  лишний  перебор  гармонь  летающего  замполита.
Фамилия лейтенанта была Ландратов - я услышал ее, когда  начальник  полета
вручил ему раскрытую красную книжечку и поздравил  с  получением  диплома.
Потом тот же танец исполняли остальные, и под конец мне наскучило смотреть
на них. Я повернулся к начинавшемуся сразу  за  плацем  полю  стадиона,  и
вдруг понял, почему над ним стелется такой высокий бурьян.
     Я долго глядел, как его стебли качаются под ветром. Мне казалось, что
серый, растрескавшийся от дождей забор с колючкой, начинающийся  сразу  за
развалившимися футбольными  воротами  -  это  и  есть  Великая  Стена,  и,
несмотря на все отодранные и покосившиеся доски, она,  как  и  тысячи  лет
назад, тянется с  полей  далекого  Китая  до  города  Зарайска,  и  делает
древнекитайским все, появляющееся на ее фоне - и решетчатые беседки, где в
жару работает приемная комиссия, и списанный ржавый истребитель, и древние
общевойсковые шатры, на которые я гляжу со своей койки, сжимая под одеялом
свинченный на память никелированный шарик.


     На следующий день грузовик провез нас с Митьком  по  летнему  лесу  и
полю; мы сидели на своих  рюкзаках,  прислонясь  к  прохладному  стальному
борту. Помню качающийся край  брезентовой  полости,  за  которым  мелькали
стволы деревьев и усохшие серые столбы давно оборванного телеграфа.  Время
от  времени   деревья   расступались,   и   вверху   мелькал   треугольник
задумавшегося бледного неба. Потом была остановка  и  пять  минут  тишины,
перемежавшейся только далеким тяжелым стуком; выходивший  по  нужде  шофер
объяснил,  что  это  бьют  короткими  очередями  несколько  пулеметов   на
стрельбище пехотного училища имени Александра  Матросова.  Опять  началась
долгая тряска в кузове; я заснул, а проснулся на несколько  секунд  уже  в
Москве, когда в брезентовой щели мелькнули - будто из  какого-то  далекого
школьного лета - арки "Детского мира".



                                    6

     Часто в детстве я представлял себе газетный  разворот,  еще  пахнущий
свежей краской, с моим большим портретом посередине (я в шлеме и улыбаюсь)
и подписью:
     "Космонавт Омон Кривомазов чувствует себя отлично!"
     Сложно понять, почему мне этого  так  хотелось.  Я,  наверно,  мечтал
прожить часть жизни через других людей - через тех, кто будет смотреть  на
эту фотографию и думать обо мне, представлять себе мои  мысли,  чувства  и
строй моей души. И самое, конечно, главное -  мне  хотелось  самому  стать
одним  из  других  людей;  уставиться  на  собственное,  составленное   из
типографских точечек лицо, задуматься над тем, какие  этот  человек  любит
фильмы и кто его  девушка  -  а  потом  вдруг  вспомнить,  что  этот  Омон
Кривомазов и есть я. С тех пор, постепенно и незаметно, я изменился.  Меня
перестало слишком интересовать чужое мнение, потому что я знал -  до  меня
другим все равно не будет никакого дела, и думать они будут не обо мне,  а
о моей фотографии, с  тем  же  безразличием,  с  которым  я  сам  думаю  о
фотографиях других людей. Поэтому новость о том, что мой подвиг  останется
никому не известным, не была для меня ударом; ударом была новость  о  том,
что придется совершать подвиг.
     К начальнику полета нас с Митьком водили  по  очереди,  на  следующий
день после приезда, сразу после того,  как  одели  в  черную  форму  вроде
суворовской - только ее погоны были ярко желтыми,  с  непонятными  буквами
"ВКУ". Сперва пошел Митек, а часа через полтора вызвали меня.
     Когда передо мной раскрылись высокие дубовые двери, я даже  оторопел,
до того увиденное напоминало сцену из какого-то военного фильма. В  центре
кабинета был накрытый  большой  желтой  картой  стол,  за  которым  стояли
несколько человек в  военной  форме  -  начальник  полета,  три  генерала,
совершенно не похожие друг на друга, но все очень похожие  на  писателя  и
драматурга Генриха Боровика, и два полковника, один низкий  и  толстый,  с
малиновым  лицом,  а  другой  -  худенький  и  жидковолосый,  напоминающий
пожилого болезненного мальчика; он был в темных очках и сидел в инвалидном
кресле.
     - Начальник ЦУПа полковник Халмурадов,  -  сказал  начальник  полета,
указывая на толстяка с малиновым лицом.
     Тот кивнул.
     - Замполит особого отряда космонавтов полковник Урчагин.
     Полковник в кресле повернул ко мне голову, чуть наклонился  вперед  и
снял очки, словно чтобы лучше меня разглядеть. Я непроизвольно вздрогнул -
он был слепым; веки одного его глаза срослись, а между  ресницами  другого
чуть поблескивала беловатая слизь.
     - Можешь звать меня Бамлагом Ивановичем, Омон, -  сказал  он  высоким
тенором. - Надеюсь, мы с тобой подружимся.
     Почему-то начальник полета не представил мне генералов, а  они  никак
своим поведением не показали, что хотя бы видят меня. Впрочем, я, кажется,
видел одного из них на экзамене в Зарайском летном.
     - Курсант Кривомазов, - представил меня начальник полета. -  Ну  что,
можем начинать?
     Он повернулся ко мне, сложил руки на животе и заговорил:
     - Ты, Омон, наверное, читаешь газеты, смотришь фильмы и  знаешь,  что
американцы высадили на Луну несколько своих космонавтов и даже  ездили  по
ней на мотоколяске. Цель вроде бы мирная, но это как посмотреть. Представь
себе простого человека  труда  из  какого-нибудь  небольшого  государства,
скажем, в Центральной Африке...
     Начальник полета наморщил лицо и сделал вид, что засучивает рукава  и
вытирает пот со лба.
     - И вот  он  видит,  что  американцы  высадились  на  Луне,  а  мы...
Понимаешь?
     - Так точно, товарищ генерал-лейтенант! - ответил я.
     - Главная цель космического эксперимента, к  которому  тебя  начинают
готовить, Омон, это показать, что технически мы не уступаем странам Запада
и  тоже  в  состоянии  отправлять  на  Луну   экспедиции.   Послать   туда
возвращаемый пилотируемый корабль нам сейчас не по силам. Но  есть  другая
возможность - послать туда автоматический экипаж, который  не  потребуется
возвращать назад.
     Начальник полета  наклонился  над  рельефной  картой  с  выступающими
горами и маленькими лунками кратеров. По ее центру шла ярко-красная линия,
похожая на свежепрокарябанную гвоздем царапину.
     - Это фрагмент лунной поверхности, - сказал начальник полета.  -  Как
ты знаешь, Омон, наша космическая наука преимущественно исследует обратную
сторону Луны, в отличие от приземляющихся на дневной стороне  американцев.
Вот эта длинная полоса - так называемая  трещина  имени  Ленина,  открытая
несколько лет назад отечественным спутником. Это уникальное  геологическое
образование,  в  район   которого   в   прошлом   году   была   отправлена
автоматическая  экспедиция  по  получению  образцов  лунного  грунта.   По
предварительным результатам исследований сложилось мнение о  необходимости
дальнейшего  изучения  трещины.  Тебе,   наверно,   известно,   что   наша
космическая программа ориентирована в основном на автоматические  средства
- это американцы рискуют человеческими жизнями.  Мы  подвергаем  опасности
только  механизмы.  И  вот  возникла  мысль   об   отправке   специального
самоходного транспортного  средства,  так  называемого  лунохода,  который
проедет по дну трещины и передаст на Землю научную информацию.
     Начальник полета открыл ящик стола и, не отводя глаз, стал шарить там
рукой.
     - Общая длинна трещины - сто пятьдесят километров, а ширина и глубина
крайне незначительны и измеряются  метрами.  Предполагается,  что  луноход
проедет по ней семьдесят километров - настолько должно хватить  энергии  в
аккумуляторах - и установит в ее центре вымпел-радиобуй, который  передаст
в космос преобразованные в радиоимпульсы слова "МИР", "ЛЕНИН" и "СССР".
     В его руке появилась маленькая машинка красного цвета.  Он  завел  ее
ключом и поставил в начале красной линии на  карте.  Машинка  зажужжала  и
поползла  вперед.  Это  была  детская  игрушка:   напоминающий   маленькую
консервную банку корпус на восьми  маленьких  черных  колесах,  со  словом
"СССР"  на  борту  и  двумя  похожими  на  глаза  выступами  впереди.  Все
напряженно провожали  ее  взглядом;  даже  полковник  Урчагин  поворачивал
голову синхронно с остальными. Машинка доехала до края стола  и  свалилась
на пол.
     - Где-то так, - задумчиво сказал начальник полета и вскинул  на  меня
глаза.
     - Разрешите обратиться! - услышал я свой голос.
     - Валяй.
     - Но ведь луноход автоматический, товарищ генерал-лейтенант!
     - Автоматический.
     - Так зачем тогда я?
     Начальник полета опустил голову и вздохнул.
     - Бамлаг, - сказал он, - давай.
     Тихонько зажужжал электромотор кресла,  и  полковник  Урчагин  выехал
из-за стола.
     - Пойдем прогуляемся, - сказал он, подъехав и взяв меня за рукав.
     Я вопросительно поглядел на начальника  полета.  Он  кивнул  головой.
Вслед за Урчагиным я вышел в коридор, и мы медленно двинулись вперед  -  я
шел, а он ехал рядом, регулируя скорость рычагом, на  конец  которого  был
насажен самодельный шарик из розового плексигласа с резной  красной  розой
внутри. Несколько раз Урчагин открывал  рот  и  собирался  заговорить,  но
каждый раз закрывал его, и я уже подумал, что он не знает, с чего  начать,
когда он вдруг метко схватил меня за запястье чуть влажной узкой ладонью.
     -  Слушай  меня  внимательно  и  не  перебивай,  Омон,  -  сказал  он
задушевно, словно мы только что вместе пели у костра под гитару.  -  Начну
издалека. Понимаешь  ли,  в  судьбе  человечества  много  путаного;  много
кажущейся бессмыслицы, много горечи. Надо видеть очень ясно, очень  четко,
чтобы не наделать ошибок. В истории ничего не бывает так, как в учебниках.
Диалектика в том, что учение Маркса,  рассчитанное  на  передовую  страну,
победило в самой отсталой. У нас, коммунистов, не  было  времени  доказать
правоту наших идей - слишком много сил  отняла  война,  слишком  долгой  и
серьезной оказалась борьба с эхом прошлого и врагами внутри страны. Мы  не
успели технологически победить Запад. Но борьба идей - это такая  область,
где  нельзя  останавливаться  ни  на  секунду.  Парадокс  -  и  опять  же,
диалектика - в том, что обманом мы помогаем правде,  потому  что  марксизм
несет в себе всепобеждающую правду, а то, за что ты отдашь  свою  жизнь  -
формально является обманом. Но чем сознательнее...
     У меня под ложечкой екнуло, и я рефлекторно  попытался  вырвать  свою
кисть, но ладонь  полковника  Урчагина  словно  превратилась  в  маленький
стальной обруч.
     - ...сознательнее ты осуществишь свой подвиг, тем в  большей  степени
он будет правдой, тем больший смысл обретет  короткая  и  прекрасная  твоя
жизнь!
     - Отдам жизнь? Какой подвиг? - дурным голосом спросил я.
     - А тот самый, - тихо-тихо и словно испуганно  ответил  полковник,  -
который уже совершило больше ста таких же ребят, как ты и твой друг.
     Он помолчал, а потом заговорил прежним тоном:
     -  Ты  ведь  слышал,  что  наша  космическая  программа  основана  на
использовании автоматики?
     - Слышал.
     - Так вот сейчас мы с тобой пойдем в триста двадцать девятую комнату,
и тебе расскажут, что такое наша космическая автоматика.



                                    7

     - Товарищ полковник!...
     - Товарищ половник! - передразнил он. - Тебя ведь в Зарайском  летном
ясно спросили - готов жизнь отдать? Ты что ответил?
     Я сидел на железном