пасных,  если  охотиться
приезжал  какой-нибудь  небольшой  обком  (Иван  Трофимович   каждый   раз
оскорблялся, совсем как Покрышкин, которому не давали летать с собственным
полком). Ивана Трофимовича берегли.  Они  с  сыном  тем  временем  изучали
повадки и голоса диких обитателей леса - медведей, волков и кабанов,  -  и
повышали свое мастерство.
     Было  это  уже  давно,  когда  в  столицу   нашей   Родины   приезжал
американский политик Киссинджер. С  ним  велись  важнейшие  переговоры,  и
очень многое зависело от того,  сумеем  ли  мы  подписать  предварительный
договор о сокращении ядерных вооружений - особенно это  важно  было  из-за
того, что у нас их никогда не было, а наши недруги не должны были об  этом
узнать. Поэтому за Киссинджером ухаживали на самом высоком государственном
уровне, и задействованы были все службы - например, когда выяснили, что из
женщин ему нравятся полные низкие брюнетки, именно такие  лебеди  проплыли
сомкнутой  четверкой  по  лебединому  озеру  Большого   театра   под   его
поблескивающими в правительственной ложе роговыми очками.
     На охоте проще было вести переговоры, и Киссинджера спросили, на кого
он любит охотиться. Наверно, желая сострить с каким-то тонким политическим
смыслом, он сказал, что предпочитает медведей, и был  удивлен  и  напуган,
когда на следующее утро его действительно повезли на охоту. По дороге  ему
сказали, что для него обложили двух топтыгиных.
     Это были  коммунисты  Иван  и  Марат  Попадья,  отец  и  сын,  лучшие
спецегеря хозяйства. Ивана  Трофимовича  гость  положил  метким  выстрелом
сразу, как только они с Маратом, встав на задние лапы  и  рыча,  вышли  из
леса; его тушу подцепили крючьями за особые петли и подтащили к машине.  А
в Марата американец никак не мог попасть, хотя бил почти  в  упор,  а  тот
нарочно шел медленно как мог, подставив американским  пулям  широкую  свою
грудь. Вдруг произошло совсем непредвиденное - у заморского гостя отказало
ружье, и он, до того, как кто-нибудь успел понять, в чем дело, швырнул его
в снег и кинулся на Марата с ножом. Конечно, настоящий медведь  быстро  бы
справился  с  таким   охотником,   но   Марат   помнил,   какая   на   нем
ответственность. Он поднял лапы и зарычал, надеясь отпугнуть американца  -
но тот, пьяный ли, безрассудный ли, - подбежал и  ударил  Марата  ножом  в
живот; тонкое лезвие прошло между пластин бронежилета. Марат упал. Все это
произошло на глазах у его  отца,  лежащего  в  нескольких  метрах;  Марата
подтащили к нему, и Иван Трофимович понял, что сын еще жив - тот  тихонько
постанывал. Кровь, которую  он  оставил  на  снегу,  не  была  специальной
жидкостью из баллончика - она была настоящей.
     - Держись, сынок!  -  прошептал  Иван  Трофимович,  глотая  слезы,  -
держись!
     Киссинджер был от себя в восторге. Он  предложил  сопровождающим  его
официальным лицам распить бутылку прямо на "мишках", как он сказал, и  там
же подписать договор. На Марата и Ивана  Трофимовича  положили  снятую  со
стены домика лесника доску почета, где были и их фотографии, и  превратили
ее в импровизированный стол. Все, что Иван Трофимович  видел  в  следующий
час - это мелькание множества ног; все, что слышал - это чужую пьяную речь
и быстрое лопотание переводчика; его почти раздавили танцевавшие на  столе
американцы. Когда стемнело, и вся компания ушла, договор был  подписан,  а
Марат - мертв. Узкая струйка крови стекала из раскрытой его пасти на синий
вечерний снег, а на шкуре мерцала в лунном  свете  повешенная  начальником
охоты золотая звезда героя. Всю ночь лежал отец  напротив  мертвого  сына,
плача - и не стыдясь своих слез.


     Я вдруг по-новому понял давно потерявшие смысл и приевшиеся слова  "В
жизни всегда есть место подвигу", каждое утро глядевшие на меня  со  стены
учебного зала. Это была не романтическая бессмыслица, а точная  и  трезвая
констатация того  факта,  что  наша  советская  жизнь  есть  не  последняя
инстанция реальности, а как бы только ее тамбур. Не  знаю,  понятно  ли  я
объяснил. Скажем, в какой-нибудь Америке,  где-нибудь  на  тротуаре  между
горящей витриной и припаркованным "Плимутом", не было и нет места  подвигу
-  если,  конечно,  не  считать  момента,  когда  там  проходит  советский
разведчик. А у нас - хоть и можно оказаться у такой же внешне  витрины,  и
на таком же тротуаре - но произойти это может только  в  послевоенное  или
предвоенное время, и именно здесь приоткрывается ведущая к подвигу  дверь,
но не где-то снаружи, а внутри, в самой глубине души.
     - Молодец, - сказал мне Урчагин,  когда  я  поделился  с  ним  своими
мыслями,  -  только  будь  осторожней.  Дверь  к   подвигу   действительно
открывается внутри  -  но  сам  подвиг  происходит  снаружи.  Не  впади  в
субъективный идеализм. Иначе сразу же, за одну короткую  секунду,  лишится
смысла высокий и гордый твой путь ввысь.



                                    9

     Был май, под Москвой горели торфяные болота,  и  в  затянутом  дымкой
небе висело бледное, но жаркое солнце. Урчагин дал  мне  прочитать  книжку
японского   писателя,   бывшего   во   время    второй    мировой    войны
летчиком-смертником, и я до  крайней  степени  поразился  сходству  своего
состояния с тем, что он описывал. Я точно так же не думал  о  ждущем  меня
впереди, и жил сегодняшним днем - погружался в книги, забывал про  все  на
свете, глядя на полыхающий разрывами  киноэкран  (в  субботу  вечером  нам
показывали военно-исторические фильмы),  искренне  переживал  за  свои  не
слишком высокие оценки. Слово "смерть" присутствовало в  моей  жизни,  как
бумажка с памятной записью, уже давно висящая на стене - я знал,  что  она
на месте, но никогда не останавливал на ней взгляд. Мы не говорили на  эту
тему с Митьком, но когда нам сказали,  что  начинаются,  наконец,  и  наши
занятия на аппаратуре, мы переглянулись и словно ощутили первое  дуновение
приближающегося ледяного ветра.


     Внешне луноход напоминал  большой  бак  для  белья,  поставленный  на
восемь тяжелых колес, похожих на трамвайные. На  его  корпусе  было  много
всяких выступов, антенн разной формы, механических рук и прочего - все это
не работало и нужно  было  в  основном  для  телевидения,  но  впечатление
оставляло очень сильное. По крыше лунохода шли  маленькие  косые  насечки;
это было сделано не специально - просто металлический  лист,  из  которого
она изготовлялась, предназначался для пола у входа в метро, а  там  всегда
так делают. Но выглядела машина из-за этого еще таинственней.
     Странно устроена человеческая психика!  В  первую  очередь  ей  нужны
детали. Помню, когда я был маленький, я часто рисовал танки и  самолеты  и
показывал их своим друзьям. Нравились им всегда рисунки,  где  было  много
всяких  бессмысленных  черточек,  так  что  я  даже   потом   их   нарочно
пририсовывал. Вот так же  и  луноход  -  казался  очень  сложным  и  умным
аппаратом.
     Его  крышка  откидывалась  в  сторону  -  она  была  герметичной,  на
резиновой прокладке,  с  несколькими  слоями  теплоизоляции.  Внутри  было
свободное  место  -  примерно  как  в  башне  танка,  и  там  стояла  чуть
переделанная рама от велосипеда "Спорт" с педалями и  двумя  шестеренками,
одна из которых была аккуратно приварена к оси задней пары колес. Руль был
обычной  полугоночной  баранкой  -  через  специальную  передачу  он   мог
чуть-чуть  поворачивать  передние  колеса,  но  как  мне  говорили,  такой
необходимости не должно было возникнуть. Из стен выступали полки, но  пока
они были пустыми; к середине руля был приделан компас, а к полу - жестяная
зеленая коробка передатчика с телефонной  трубкой.  В  стене  перед  рулем
чернели две крошечных круглых линзы, похожих на дверные глазки; через  них
были видны края  передних  колес  и  декоративный  манипулятор.  С  другой
стороны висело радио - самый обычный кирпич из красной пластмассы с черной
ручкой  регулировки  громкости  (начальник  полета   объяснил,   что   для
преодоления психологического отрыва от страны на все советские космические
аппараты обязательно транслируют передачи "Маяка"). Внешние линзы, большие
и выпуклые, были закрыты шорами сверху и по  бокам,  так  что  у  лунохода
появлялось как бы лицо, или, точнее, морда - довольно  симпатичная,  вроде
тех, что рисуют у арбузов и роботов в детских журналах.
     Когда я впервые залез внутрь, и над моей головой щелкнула  крышка,  я
подумал, что не вынесу такой тесноты  и  неудобства.  Приходилось  как  бы
висеть над рамой, распределяя вес между руками, лежащими на руле,  ногами,
упертыми в педали и седлом, которое не столько  принимало  на  себя  часть
веса, сколько задавало позу,  которую  должно  было  принимать  тело.  Так
наклоняется велосипедист, когда развивает большую скорость  -  но  у  него
хоть есть возможность выпрямиться, а тут ее не было, потому  что  спина  и
затылок практически упирались в крышку. Правда,  недели  через  две  после
начала занятий, когда я пообвыкся,  оказалось,  что  места  внутри  вполне
достаточно, чтобы на целые часы забывать о том, как его мало.
     Круглые "глазки" оказывались прямо напротив лица - но линзы  так  все
искажали, что совершенно невозможно было понять, что там, за тонкой сталью
борта. Зато четким и сильно увеличенным  был  пятачок  земли  прямо  перед
колесами и конец ребристой  антенны;  остальное  расплывалось  в  какие-то
зигзаги и пятна, и казалось, что сквозь слезы смотришь  в  длинный  темный
коридор за стеклами противогаза.
     Машина была довольно тяжелой, и приводить ее в движение было трудно -
так что у меня даже появились сомнения, что я сумею преодолеть в ней целых
семьдесят километров лунной пустыни. Даже сделав круг по двору,  я  сильно
уставал; ныла спина, болели плечи и поясница.
     Теперь через день,  сменяя  Митька,  я  в  лифте  поднимался  наверх,
выходил во двор, раздевался  до  трусов  и  майки,  залезал  в  луноход  и
подолгу, чтобы укрепить мышцы на ногах, ездил кругами по  двору,  разгоняя
кур и иногда даже давя их - конечно, я делал это не нарочно, просто  через
оптику  совершенно  невозможно  было  отличить  замешкавшуюся  курицу  от,
например, газеты или сорванной ветром с бельевой веревки  портянки,  да  и
затормозить я все равно не успевал. Сначала впереди меня на своем  кресле,
показывая дорогу, ездил  полковник  Урчагин  -  сквозь  линзы  он  казался
размытым серо-зеленым пятном, - но постепенно я так наловчился, что мог  с
закрытыми глазами объехать весь двор - для  этого  просто  надо  было  под
определенным углом повернуть руль, и машина сама совершала  плавный  круг,
возвращаясь  на  то  же  место,  где  начинался  маршрут.  Я  иногда  даже
переставал смотреть в глазки, и просто работал мышцами, опустив  голову  и
думая о своем. Иногда я вспоминал детство, иногда представлял себе,  каким
именно будет стремительно приближающийся миг старта в вечность. А иногда я
додумывал старые-старые мысли, опять поднимавшиеся в моем  сознании.  Вот,
например, я часто думал - кто же такой я?


     Надо сказать, что этим вопросом я задавался еще в детстве, просыпаясь
рано утром и глядя в  потолок.  Потом,  когда  я  немного  вырос,  я  стал
задавать его в школе, но единственное, что услышал - что сознание является
свойством высокоорганизованной материи,  вытекающим  из  ленинской  теории
отражения. Смысла этих слов я не понимал, и меня  по-прежнему  удивляло  -
как это я вижу? И кто этот я, который видит? И что  это  вообще  значит  -
видеть? Вижу ли я что-то внешнее, или просто гляжу  сам  на  себя?  И  что
такое - вне меня и внутри меня? Я часто  чувствовал,  что  стою  на  самом
пороге разгадки, но пытаясь сделать последний шаг к ней, я вдруг терял  то
"я", которое только что стояло на этом пороге.
     Когда тетка уходила на работу, она часто  просила  посидеть  со  мной
старуху соседку, которой я и задавал  все  эти  вопросы,  с  удовольствием
чувствуя, как трудно ей на них отвечать.
     - У тебя,  Омочка,  внутри  есть  душа,  -  говорила  она,  -  и  она
выглядывает сквозь глазки, а сама живет в теле, как у тебя хомячок живет в
кастрюльке. И эта душа - часть Бога, который нас всех создал. Так вот ты и
есть эта душа.
     - А зачем Бог посадил меня в эту кастрюлю? - спрашивал я.
     - Не знаю, - говорила старуха.
     - А где он сам сидит?
     - Всюду, - отвечала старуха, и показывала руками.
     - Значит, я тоже Бог? - спрашивал я.
     - Нет, - говорила она. - Человек не Бог. Но он богоподобен.
     - А советский человек тоже  богоподобен?  -  спрашивал  я,  с  трудом
произнося непонятное слово.
     - Конечно, - говорила старуха.
     - А богов много? - спрашивал я.
     - Нет. Он один.
     - А почему в справочнике написано, что их много? - спрашивал я, кивая
на справочник атеиста, стоящий у тетки на полке.
     - Не знаю.
     - А какой бог лучше?
     Но старуха опять отвечала:
     - Не знаю.
     И тогда я спрашивал:
     - А можно, я сам выберу?
     - Выбирай, Омочка, - смеялась старуха, и я начинал рыться в  словаре,
где разных богов была целая куча. Особенно мне нравился Ра, бог,  которому
доверились много тысяч лет назад древние  египтяне  -  нравился,  наверно,
потому, что у него была соколиная голова, а летчиков, космонавтов и вообще
героев по радио часто называли соколами. И я решил, что если уж я на самом
деле подобен богу, то пускай этому. Помню, я взял большую тетрадь и сделал
в нее выписку:


     "Днем Ра, освещая землю, плывет по небесному Нилу  в  барке  Манджет,
вечером пересаживается в барку Месектет и спускается в  преисподнюю,  где,
сражаясь с  силами  мрака,  плывет  по  подземному  Нилу,  а  утром  вновь
появляется на горизонте."


     Древние люди не могли знать, что на самом деле Земля вращается вокруг
Солнца, было написано в словаре, и поэтому создали этот поэтичный миф.
     Сразу  под  статьей  в  словаре   была   древнеегипетская   картинка,
изображавшая переход Ра из одной барки в другую - там были нарисованы  две
одинаковые приставленные друг к другу ладьи, в которых стояли две девушки,
одна из которых передавала другой круг с сидящим в нем соколом - это и был
Ра. Сильнее всего мне понравилось, что в  этих  ладьях,  помимо  множества
непонятных  предметов,  были  еще  четыре  совершенно   явных   хрущевских
шестиэтажки.
     И с тех пор, хоть я и откликался на имя "Омон", сам  себя  я  называл
"Ра"; именно так звали главного героя моих внутренних приключений, которые
я переживал перед сном, закрыв глаза и отвернувшись к стене - до тех  пор,
пока мои мечты не подверглись обычной возрастной трансформации.


     Интересно, придет ли в голову кому-нибудь из тех, кто увидит в газете
фотографию лунохода, что внутри стальной кастрюли, существующей для  того,
чтобы проползти по Луне семьдесят километров и навек  остановиться,  сидит
человек, выглядывающий наружу сквозь две стеклянных линзы? Какая, впрочем,
разница. Если кто-нибудь и догадается об этом, он  все  равно  никогда  не
узнает, что этим человеком был я, Омон Ра, верный сокол Родины, как сказал
однажды начальник полета, обняв меня  за  плечи  и  показывая  пальцем  на
сияющую тучу за окном.



                                    10

     Еще один предмет, появившийся в наших занятиях - "Общая теория  Луны"
- считался факультативным для всех,  кроме  нас  с  Митьком.  Занятия  вел
доктор философских наук  в  отставке  Иван  Евсеевич  Кондратьев.  Мне  он
почему-то был несимпатичен, хотя никаких объективных поводов для неприязни
не существовало, а лекции  его  были  довольно  интересными.  Помню,  свою
первую встречу с нами он начал очень необычно - целых полчаса читал нам по
бумажке всякие стихи о Луне; в  конце  он  так  сам  себя  растрогал,  что
пришлось протирать очки. Я тогда еще вел конспекты, и от этой лекции в них
осталась какое-то  бессмысленное  нагромождение  цитатных  обломков:  "Как
золотая капля меда мерцает сладостно Луна... Луны, надежды, тихой славы...
Как много в этом звуке... Но в мире есть иные области,  Луной  мучительной
томимы. Для высшей силы, высшей доблести  они  навек  недостижимы...  А  в
небе, ко всему  приученный,  бессмысленно  кривится  диск...  Он  управлял
теченьем мыслей, и только потому - луной... Неуютная жидкая лунность..." И
еще полторы страницы в том же  духе.  Потом  он  посерьезнел  и  заговорил
официально, нараспев:
     -  Друзья!  Вспомним  исторические  слова  Владимира  Ильича  Ленина,
сказанные им в тысяча девятьсот  восемнадцатом  году  в  письме  к  Инессе
Арманд. "Из всех  планет  и  небесных  тел,  -  писал  Владимир  Ильич,  -
важнейшим для нас является Луна". С тех пор прошли годы; многое изменилось
в мире. Но ленинская  оценка  не  потеряла  с  тех  пор  своей  остроты  и
принципиальной важности;  время  подтвердило  ее  правоту.  И  огонь  этих
ленинских слов по-особому подсвечивает  сегодняшний  листок  в  календаре.
Действительно, Луна играет в  жизни  человечества  огромную  роль.  Видный
русский ученый Георгий Иванович Гурджиев еще во время нелегального периода
своей деятельности разработал марксистскую теорию луны. Согласно ей, всего
лун у Земли было пять - именно поэтому звезда, символ нашего  государства,
имеет  пять  лучей.  Падение  каждой   луны   сопровождалось   социальными
потрясениями и катастрофами - так, четвертая луна, упавшая  на  планету  в
1904 году и известная под именем  Тунгусского  метеорита,  вызвала  первую
русскую революции, за которой вскоре последовала вторая. До этого  падения
лун приводили к смене общественно-экономических  формаций  -  конечно  же,
космические катастрофы не влияли на уровень развития производительных сил,
складывающийся независимо от воли и сознания людей и излучения планет,  но
способствовали формированию субъективных  предпосылок  революции.  Падение
нынешней луны - луны номер пять, последней из оставшихся - должно привести
к абсолютной победе коммунизма в масштабах солнечной системы.  В  этом  же
курсе мы изучим две основные работы Ленина, посвященные  Луне  -  "Луна  и
восстание" и "Советы  постороннего".  Сегодня  мы  начнем  с  рассмотрения
буржуазных фальсификаций вопроса - взглядов, по которым органическая жизнь
на Земле служит просто пищей для Луны, источником поглощаемых ею эманаций.
Неверно это уже потому, что  целью  существования  органической  жизни  на
земле является не кормление Луны, а, как  показал  Владимир  Ильич  Ленин,
построение нового общества,  свободного  от  эксплуатации  человека  номер
один, два и три человеком номер четыре, пять, шесть и семь...
     И так далее. Он говорил много и сложно, но  лучше  всего  я  запомнил
удививший меня своей поэтичностью пример: тяжесть висящей на цепочке  гири
заставляет часы работать; Луна - такая гиря, Земля - часы, а жизнь  -  это
тиканье шестеренок и пение механической кукушки.


     Довольно часто у нас проводились  медицинские  проверки  -  всех  нас
изучили вдоль и поперек, и это было понятно. Поэтому, услышав, что  нам  с
Митьком нужно пройти какой-то реинкарнационное  обследование,  я  подумал,
что это будет проверка рефлексов или измерение давления - первое слово мне
ничего не сказало. Но когда меня вызвали  вниз  и  я  увидел  специалиста,
который  должен  был  меня  обследовать,  я  почувствовал  детский  страх,
непреодолимый и совершенно неуместный в свете того, что мне  предстояло  в
очень близком будущем.
     Передо мной был не врач в халате с торчащим из кармана стетоскопом, а
офицер, полковник, но не в кителе, а в какой-то  странной  черной  рясе  с
погонами, толстый и крупный, с красным, словно обваренным щами  лицом.  На
груди у него висели никелированный свисток и  секундомер,  и  если  бы  не
глаза, напоминающие смотровую щель тяжелого танка,  он  был  бы  похож  на
футбольного судью. Но вел себя полковник приветливо, много смеялся, и  под
конец беседы я расслабился. Он говорил со мной в маленьком