тилеток нет, - сказал Никита. - Но пятилетний план  остался.  Его
же на пять лет вперед сушили.
     - А-а! - понял Максим.
     - Пойдем быстрее, - сказал Никита, выглянув в окно, - пока  во  дворе
пусто. Еще косяк возьмем?
     - Не вопрос, - сказал Максим и сунул папиросу в карман.
     Никита задержался у двери.
     - Стой, - сказал он, с сомнением глядя на Максима, - так не пойдет.
     - Чего не пойдет?
     - Вид у тебя стремный, вот чего. Переверни пилотку.
     Максим послушно снял пилотку и нацепил ее  желтой  кисточкой  вперед.
Никита остался доволен и открыл дверь.
     На улице дул ветер и было прохладно. Недавно прошел дождь, но асфальт
уже успел высохнуть. Максим с Никитой вышли на дорогу и двинулись в  гору,
по направлению к блестящим  воротам,  образованным  трубой  теплоцентрали,
которая выгибалась над дорогой в форме буквы "П".
     - Слушай, - сказал Никита, - туда не пойдем.
     - А чего?
     - Вон, видишь, - сказал Никита, указывая на арку. -  Что  это  за  пэ
такое?
     Максим поглядел вперед.
     - Брось, - сказал он, - это у тебя думка начинается. Идем.
     Но после никитиных  слов  проходить  под  буквой  "П"  было  довольно
страшно, и Максим с Никитой перелезли  через  трубу  в  нескольких  метрах
справа от арки, промочив штаны в сырой  траве  и  вымазав  ноги  в  грязи.
Никита внимательно посмотрел Максиму на ноги.
     - Чего это ты в сапогах ходишь? - спросил он. - Жарко ведь.
     - В образ вхожу, - ответил Максим.
     - В какой?
     - Гаева. Мы "Вишневый сад" ставим.
     - Ну и как, вошел?
     - Почти. Только не все еще с кульминацией ясно. Я ее до конца пока не
увидел.
     - А что это? - спросил Никита.
     - Ну, кульминация - это такая точка, которая  высвечивает  всю  роль.
Для Гаева, например, это то место, когда он  говорит,  что  ему  службу  в
банке нашли. В это время все вокруг стоят с тяпками в  руках,  а  Гаев  их
медленно оглядывает и говорит: "Буду в банке". И тут ему сзади  на  голову
надевают аквариум, и он роняет бамбуковый меч.
     - Почему бамбуковый меч?
     - Потому что он на бильярде играет, - пояснил Максим.
     - А аквариум зачем? - спросил Никита.
     - Ну как, - ответил Максим. - Постмодернизм. Де Кирико.  Хочешь,  сам
приходи, посмотри.
     - Не, не пойду, - сказал Никита. - У вас в подвале сургучом воняет. А
постмодернизм я не люблю. Искусство советских вахтеров.
     - Почему?
     - А им на посту скучно было просто так сидеть. Вот они  постмодернизм
и придумали. Ты в само слово вслушайся.
     - Никита, - сказал Максим, - не базарь.  Сам,  что  ли,  вахтером  не
работал?
     Слева между холмами мелькнуло море,  но  дорога  сразу  же  повернула
вправо, и море исчезло. Впереди никого не было.  Максим  полез  в  карман,
вынул оттуда косяк и закурил.
     - Ну, работал, - сказал Никита, принимая дымящуюся папиросу, - только
я чужого никогда не портил. А  ты,  даже  когда  в  подвале  этом  еще  не
прижился, уже был паразит. Вот  я  тебя  картину  просил  на  три  корабля
обменять, помнишь?
     - Какую? - фальшиво спросил Максим.
     - А то не помнишь. "Смерть от подводного ружья в саду золотых масок",
- ответил Никита. - А ты  что  сделал?  Вырезал  в  центре  треугольник  и
написал "хуй".
     - Отец, - с холодным достоинством ответил Максим, - чего это ты пургу
метешь, а? Мы ведь это проехали давно. Я тогда был художник-концептуалист,
а это был хэппенинг.
     Никита глубоко вдохнул дым и закашлялся.
     - Говно ты, - сказал он, отдышавшись, - а не  художник-концептуалист.
Ты просто ничего больше делать не умеешь, кроме как треугольники  вырезать
и писать "хуй", вот всякие названия и придумываешь. И на  "Вишневом  саде"
вы тоже треугольник вырезали и "хуй" написали, а никакой это не спектакль.
И  вообще,  во  всем  этом  постмодернизме  ничего  нет,  кроме   хуев   и
треугольников.
     - Художника-концептуалиста я  в  себе  давно  убил,  -  примирительно
сказал Максим.
     - А я-то думаю, чего это у тебя изо рта так воняет?
     Максим остановился и открыл было рот, но вспомнил, что хотел одолжить
у Никиты плана, и сдержался. Никита всегда так себя вел, когда чувствовал,
что у него скоро попросят травы.
     - Ты, Никита, прямо как участковый стал, - мягко сказал Максим. - Тот
тоже жизнь объяснял. Ты, говорил, Максим, на производство идти не  хочешь,
вот всякую ерунду и придумываешь.
     - Правильно объяснял. Ты от этого участкового отличаешься только тем,
что  когда  он  одевает  сапоги,  он  не  знает,  что   это   эстетическое
высказывание.
     - А  сам  ты  кто?  -  не  выдержал  Максим.  -  Может,  скажешь,  не
постмодернист? Такое же говно в точности.
     Но Никита уже успокоился,  и  его  глаза  подернулись  прежней  вялой
меланхолией.
     - А  эта  картина  хорошая  была,  -  сказал  Максим.  -  "Смерть  от
подводного ружья". Она у тебя какого периода? Астраханского?
     - Нет, - ответил Никита. - Киргизского.
     - Да я же помню, - сказал Максим. - Астраханского.
     - Нет, - сказал Никита. - Астраханского - это "Пленные негуманоиды  в
штабе Киевского военного округа". У  меня  тогда  был  длинный  киргизский
период, потом  короткий  астраханский,  а  потом  опять  киргизский.  Чего
Горбачеву никогда не прощу, это что Среднюю Азию  потеряли.  Такую  страну
развалил.
     - Думаешь, он хотел? - спросил Максим,  стараясь  увести  беседу  как
можно дальше от опасной темы. -  У  него  просто  не  было  четкого  плана
действий.
     Никита не поддержал разговора. Шоссе, по которому  они  шли,  уводило
все дальше от моря; вокруг были только голые холмы, и Максим подумал,  что
если опять начнется дождь, спрятаться будет некуда. Он начал замерзать.
     - Пошли обратно, что ли, - сказал он. - Эй, пяточку оставь!
     Никита затянулся последний раз и отдал Максиму окурок.
     - Зачем обратно, - сказал он, - сейчас повернем. Тут  напрямик  можно
выйти.
     От шоссе отходила узкая асфальтовая дорога. Вдоль нее  стоял  длинный
деревянный забор, за которым возвышались недостроенный  санаторий  и  пара
подъемных  кранов.  Максим  с  тревогой  подумал,  что  на  дороге   могут
встретиться собаки, но когда Никита свернул с шоссе, молча  пошел  следом.
Вдруг в голову ему пришла неприятная мысль.
     - Слушай, Никита, - сказал он, - а чего это мы про банку говорили?
     - Это ты про "Вишневый сад" рассказывал.
     - Нет, - сказал Максим, - раньше. Про конопляных клопов.
     - А. Это коробок травы  банкой  накрывают  и  смотрят  -  если  клопы
выползут, значит шухер.
     Папироса в руке у Максима издала треск и выпустила длинную  и  тонкую
струю дыма, похожую на ракетный выхлоп. Максим вздрогнул.
     - Так, - сказал он, - а мы почему из дома вышли?
     - Стремно стало, - сказал Никита. - Я подумал, а вдруг менты придут?
     - Понятно, - сказал Максим и оглянулся. - А ну пошли быстрее.
     Он стал таким бледным, что Никита,  поглядев  на  него,  испугался  и
прибавил шагу.
     - Куда спешить? - спросил он.
     - Ты что, не понял ничего? - сказал Максим. - Нас сейчас брать будут.
     Тут дошло и до Никиты. Он прибавил шагу, оглянулся и увидел на  шоссе
тормозящий у развилки желтый джип  с  голубой  полосой  вдоль  борта  -  к
сожалению, эти цвета  сейчас  не  имели  к  независимой  Украине  никакого
отношения.
     - Стой, - сказал Никита и поглядел на Максима безумными глазами, - мы
так не уйдем. Они на машине.
     - А что ты предлагаешь?
     - Давай ляжем у  обочины  и  притворимся  мертвыми.  Они  тогда  мимо
проедут и сделают вид, что нас не видят. На фига им лишнее дело заводить?
     - Совсем рехнулся, - сказал Максим. - Надо спрятаться.
     - А где здесь спрячешься?
     - На свалке, - сказал Максим.
     Слева от дороги начиналась  огромная  свалка.  Точнее,  это  была  не
совсем свалка, а загаженная до невозможности площадка, на которой устроили
склад стройматериалов - плит разных размеров и  формы,  бетонных  кубов  и
труб, но мусора на ней было гораздо больше. Максим оглянулся и увидел, что
милицейский джип свернул с шоссе на  дорогу,  по  которой  они  с  Никитой
только что прошли.
     - Бегом, - прошептал Максим и кинулся в щель между двумя рядами плит.
Никита побежал следом. Сзади послышалось урчание приближающегося мотора, а
потом стихло.
     - Из машины вышли! - взвизгнул Максим, поскользнулся на мокрой доске,
упал, вскочил на ноги, завернул еще за одну кладку плит и нырнул в  пустую
бетонную трубу, лежавшую на  сырых  досках  перед  огромной  горой  пустых
ящиков. Никита последовал за ним. Труба была диаметром почти в два  метра,
так что не надо было даже особенно пригибаться; Максим с Никитой пробежали
ее всю и остановились, шумно дыша, у тупика, где  стены  смыкались  резким
конусом, в центре которого оставалось отверстие примерно с голову.
     - Они нас видели? - спросил Никита.
     - Тише! - прошептал Максим.
     - Не услышат, - сказал Никита. - Тут просто акустика такая. Не  теряй
голову.
     - Кто голову теряет? - сказал Максим. - Я? Это я, что  ли,  предложил
мертвым притвориться, как эти клопы?
     Никита ничего не сказал и поглядел на дыру выхода - она белела метрах
в пятнадцати и казалась  совсем  небольшой.  В  трубе  было  сыро.  Никита
перевел взгляд на Максима.  Когда  тот  задумывался,  его  лицо  менялось,
теряло обычное выражение вежливого достоинства и  становилось  похожим  на
протез - таких лиц было очень много на фотографиях из архива  министерства
водного  хозяйства  СССР,  часть  которого  случайно  попала  к  Никите  в
результате сложных двойных и тройных плановых обменов.
     - Полчасика подождем, - сказал Максим, - а потом можно будет  вылезти
посмотреть. Тебя как, тащит еще?
     - Ага, - сказал Никита.
     - Меня тоже. Крутой. Я у тебя займу два корабля?
     Никита кивнул.
     - Черт, - сказал Максим, зная по опыту, что после условного  согласия
Никиты надо как можно быстрее перевести разговор на другую тему, - пилотку
потерял. Наверно, когда поскользнулся.
     - Нет, - попался Никита. - Ты ее раньше снял. Посмотри в карманах.
     Максим полез в карман и вынул оттуда пачку "Казбека".
     - Я тут одну вещь осознал, - сказал он. - Что  папиросы  "Казбек"  на
самом деле никакой не "Казбек".
     - Почему?
     - А посмотри. Написано "Казбек", а что нарисовано?
     - Гора Казбек.
     - Так это задний план, - сказал Максим. - Можно сказать,  фон.  А  на
переднем плане что?
     Никита поглядел на пачку так, словно первый раз в жизни ее видел.
     - Действительно, - сказал он.
     - Вот то-то и оно. Черный всадник. А ты когда-нибудь думал,  что  это
за черный всадник на переднем плане?
     - Завязывай, - сказал Никита. - Опять думка начнется.
     Максим собрался было что-то сказать, но Никита поднял палец.
     - Тихо, - прошептал он.
     Снаружи послышались голоса и  сразу  смолкли.  Несколько  минут  было
тихо, а потом Максим услышал  ритмичный  стук,  словно  кто-то  постукивал
пальцами по столу. Звук приближался, и скоро стало  ясно,  что  это  удары
конских копыт. Дробное перестукивание несколько раз облетело вокруг  трубы
и стихло.
     - Слушай, - приподнимаясь, сказал Максим, - по-моему, это  мы  зря  в
панику ударились. Чего стрематься? У нас и плана с собой больше нет. Пошли
отсюда?
     - Пошли, - согласился Никита и тоже встал с пола.
     И вдруг в трубу подул ветер. Сначала его еще можно  было  принять  за
обычный сильный сквозняк, но не успел Максим сделать несколько шагов,  как
ветер достиг такой силы, что сбил  его  с  ног  и  потащил  назад.  Никита
удержал равновесие и даже прошел еще несколько  метров,  сильно  наклонясь
вперед, но ветер усилился до того,  что  старые  дощатые  ящики,  лежавшие
перед круглой дырой выхода, стали срываться с места и катиться в трубу. От
трех или четырех Никита увернулся, но ветер  заставил  его  опуститься  на
четвереньки и ухватиться за выбоины в бетоне. Он оглянулся. Максим лежал в
самом конце трубы, уже заваленный ящиками, и небольшая  черная  дырка  над
его головой страшно гудела, засасывая воздух. Максим закричал,  но  Никита
ничего не разобрал, потому что воздушный поток относил  все  слова  назад.
Мимо пролетело еще несколько ящиков, а потом один из них ударил Никиту  по
рукам, он разжал пальцы и вместе с ящиками покатился в конец трубы.  Ветер
стал еще сильнее, и ящики уже не  катились  по  трубе,  а  летели  в  ней,
сталкиваясь друг о друга и ломаясь о стены. Никита закрыл уши  ладонями  и
зажмурился, чувствуя, как гул становится все громче и тонкие доски со всех
сторон вдавливаются в его тело и трещат. Ветер стих так же  внезапно,  как
начался.
     - Эй, - крикнул Никита, - Максим! Ты живой?
     - Живой, - ответил Максим. - А ты где?
     - Тут, где же еще, - ответил Никита.
     Спина Максима упиралась в  крутой  бетонный  скос,  а  все  остальное
окружающее  пространство  было  загромождено  переломанными  ящиками   так
плотно, что нельзя было даже пошевелиться.  Судя  по  голосу,  Никита  был
недалеко, метрах в  трех-четырех  за  мешаниной  из  досок  и  оргалитовых
листов, но виден он не был.
     - Что это? - спросил Максим.
     - А  ты  что,  не  понял?  -  переспросил  Никита  с  некоторым,  как
показалось Максиму, злорадством. - Это нас в косяк забили.
     - Кто? Менты?
     - Откуда я знаю, - сказал Никита.
     - Я, кажется, ногу сломал, - пожаловался Максим.
     - Так тебе и надо, - сказал Никита. - Я сколько раз говорил: не верти
пятки без табака. Но теперь уже, конечно, никакой  разницы.  Сейчас  такое
будет...
     - А что будет?
     - А ты, Максим, сам подумай.
     Но думать уже не было нужды. Опять потянуло ветром, на  этот  раз  он
принес с собой густые клубы дыма, и Максим с Никитой надолго  закашлялись.
Максим почувствовал волну обжигающего жара и увидел в щелях между  досками
красные отблески пока далекого огня.  Потом  все  вокруг  опять  заволокло
дымом, и Максим зажмурился - держать глаза открытыми стало невозможно.
     - Никита! - крикнул он.
     Никита не отвечал.
     "Так, - стал соображать Максим, - я в самом  конце,  а  косяк  -  это
затяжек восемь. Две уже было. Значит..."
     На Максима обрушилась  новая  волна  жара,  и  он  почувствовал,  что
задыхается. По его рукам и лицу потек горячий деготь.
     - Никита! - опять позвал он и попытался приоткрыть глаза. Сквозь  дым
сверкнуло багровое сияние, уже близкое, и там, где раньше  звучал  никитин
голос, раздался оглушительный треск. Максим с трудом  отвернул  голову  от
дыры, в которую стягивался весь дым, и попытался вдохнуть немного воздуха.
Это удалось.
     "А если короткий косяк, - с ужасом подумал он, - то ведь  и  за  пять
тяг можно... Господи! Если ты меня слышишь!"
     Максим  попытался  перекреститься,  но  руки  были  намертво   зажаты
наваленными вокруг ящиками.
     - Господи! Да за что это мне? - прошептал он.
     - Неужели ты думаешь, - послышался громовой и одновременно задушевный
голос из отверстия, в которое стягивался дым, - что я хочу тебе зла?
     - Нет, - закричал Максим, вжимаясь в бетон от подступившего  жара,  -
не считаю! Господи, прости!
     - За тобой нет никакой вины, - прогремел голос. - Думай о другом.



                        10. ПОЛЕТ НАД ГНЕЗДОМ ВРАГА

     По крыше автобусной остановки барабанил дождь. Наташа сидела на узкой
железной лавке, забившись в холодный стеклянный  угол,  и  плакала.  Рядом
сидел Сэм и ежился от долетающих брызг.
     - Наташа, - позвал он, пытаясь отвести ее руки от лица.
     - Сэм, - сказала Наташа, - не смотри на меня. У меня глаза потекли.
     - Тебе надо успокоиться, - сказал Сэм. - Выпить чего-нибудь или...
     Он сунул два пальца в нагрудный карман рубашки, вынул оттуда  длинную
папиросу  со  скрученным  концом,  похожим  на  наконечник  стрелы,  и,  с
некоторым сомнением осмотрев ее,  сунул  в  рот.  Прикурив,  он  пару  раз
затянулся и похлопал Наташу по плечу.
     - На вот, попробуй.
     Наташа осторожно выглянула из-под ладоней.
     - Что это? - спросила она.
     - Марихуана, - ответил Сэм.
     - Откуда у тебя?
     - Не поверишь, - сказал Сэм. - Иду сегодня утром по  набережной,  она
еще пустая была, и слышу - копыта стучат. Оборачиваюсь,  смотрю  -  скачет
всадник, весь в черном, в длинной такой бурке. Подъезжает ко мне,  коня  -
на дыбы, и протягивает папиросу. Я и взял. И тут конь как заржет...
     - А дальше? - спросила Наташа.
     - Ускакал.
     - Очень странно.
     - Да нет, - сказал Сэм, - это, по-моему, древний татарский обычай.  Я
что-то похожее читал у Геродота, еще в колледже.
     - А мне плохо не будет? - спросила Наташа.
     - Будет хорошо, - сказал Сэм и затянулся еще раз.
     Как бы подтверждая эти слова,  папироса  в  его  пальцах  щелкнула  и
выпустила длинную узкую струю дыма. Наташа с опаской, словно это был голый
электрический провод, взяла папиросу и недоверчиво поглядела на Сэма.
     - Я боюсь, - прошептала она, - я не пробовала никогда.
     - Неужели ты думаешь, - нежно спросил Сэм, - что я хочу тебе зла?
     Наташино лицо  искривилось,  и  Сэм  понял,  что  вот-вот  она  опять
заплачет.
     - За тобой нет никакой вины, - так же нежно  сказал  он.  -  Думай  о
другом.
     Наташа сморгнула слезы, поднесла к губам папиросу и потянула  в  себя
дым. Папироса снова щелкнула и с шипением выпустила синюю струйку.
     - Что это щелкает? - спросила Наташа. - Второй раз уже.
     - Не знаю, - сказал Сэм. - Какая разница.
     Наташа кинула окурок в покрытый пузырями ручей, текущий  по  асфальту
прямо между  ее  тапочками.  Окурок  шлепнулся  в  воду,  погас  и  поплыл
покачиваясь вдаль; ручей водопадиком обрушивался с тротуара на мостовую, и
когда картонная гильза перевалилась через бетонный бордюр, Наташа потеряла
ее из виду.
     - Видишь, Наташа, эти  пузыри?  -  спросил  Сэм.  -  Вот  так  и  мы.
Насекомые убивают друг друга, часто даже не догадываясь об этом.  И  никто
не знает, что будет с нами завтра.
     - Я даже не заметила,  как  он  подлетел,  -  сказал  Наташа.  -  Все
машинально вышло.
     - Он был пьян, - сказал Сэм. - И потом, кто же в ляжку кусает? Только
самоубийцы. Это ведь самое чувствительное место.
     Он положил руку на наташину ногу.
     - Вот сюда, да?
     - Да, - тихонько ответила Наташа.
     - Не болит?
     Наташа подняла на Сэма пустые и загадочные зеленые глаза.
     - Поцелуй меня, Сэм, - попросила она.
     Дождь постепенно стихал.  Стеклянная  стена  остановки  была  оклеена
выцветшими объявлениями. Впившись  в  наташины  губы,  Сэм  заметил  прямо
напротив своего лица бумажку с надписью: "Дешево продается жирная  собака.
Звонить вечером, спросить Сережу." Полоски с телефонами были  оборваны,  а
почерк был крупный, твердый и наклоненный влево. Сэм перевел глаза.  Рядом
висело другое объявление: "Скромный молодой  массажист  приходит  на  дом.
Оплата по договоренности". Из-под него выглядывало  третье  объявление,  в
котором некто по имени Андрис выражал нетерпеливое желание  купить  кресло
"Мемфис" из гарнитура "Атлантис".
     - Ох, Сэм, - сказала Наташа, - так меня еще никто не целовал.
     - Куда бы нам пойти, - сказал Сэм.
     - У меня мать дома, - сказала Наташа, - а я с ней в ссоре.
     - Может, ко мне в гостиницу?
     - Что ты! Что про меня подумают? Тут же все всех знают. Уж  лучше  ко
мне.
     - А мать?
     - Она нас не увидит. Только у нее есть одна ужасная  привычка  -  она
все время вслух читает. Иначе до нее смысл не доходит.
     - Далеко это?
     - Нет, - сказала Наташа, - совсем рядом. Минут  семь  идти  от  силы.
Сэм, я, наверно, страшная, да?
     Сэм встал, вышел из-под навеса и поглядел вверх.
     - Идем, - сказал он. - Дождь кончился.
     За время дождя ведущая к пансионату грунтовка превратилась в сплошной
разлив грязи, и увитый виноградом серебристый Ильич, торчащий на ее  краю,
казался носов