лубине, было неразличимо,  и  когда  начался  спектакль,
Марина никак не могла взять в толк, о чем он. Николай наклонился к  ней  и
шепотом стал объяснять, что большие черные муравьи  напали  на  муравейник
рыжих, а один старый муравей, пообещав провести их в  камеру,  где  лежала
главная матка  и  хранились  яйца,  на  самом  деле  завел  их  в  воронку
муравьиного льва. На Николая сзади шикнули, и он замолчал, но  Марина  уже
разобралась, в чем дело.
     Большую часть действия она только слышала, но зато когда настал самый
главный момент и на сцене остались старый муравей и муравьиный лев, Марина
сумела отлично все рассмотреть. Муравьиный лев был бритым  наголо  румяным
мужчиной в военной форме двадцатых годов, с орденом на груди; он с видимой
скукой сидел на стуле, хлопая серой папахой  по  его  ножке  и  дожидаясь,
когда старый муравей кончит петь; наконец  тот  затих  и  отполз  в  глубь
сцены, тогда муравьиный лев встал и медленно пошел вслед за ним.  Тревожно
и страшно заиграл оркестр, по залу  прошел  вздох  ужаса,  но  Марина  уже
ничего не видела. Она смотрела на тяжелую зеленую кулису и мечтала о  том,
что Николай станет генералом и выхлопочет такую же для нее.
     Когда спектакль кончился, Николай предложил сходить  в  буфет  выпить
шампанского. Марина с радостью согласилась - она  помнила,  что  в  фильме
мордастый мужчина все время пил со своими женщинами шампанское из  высоких
узких бокалов. И тут случилась беда.
     На  пустой  лестнице,  затянутой  широким  красным  ковром,   Николай
споткнулся, потерял равновесие и упал, ударившись затылком о  ступени.  Он
сразу же потерял сознание и быстро задрыгал  ногами,  а  на  лице  у  него
проступило отвращение. Марина попыталась поднять его за руку,  но  Николай
был слишком тяжел, и Марина кинулась вниз,  чтобы  позвать  на  помощь.  К
счастью, на следующей же площадке она наткнулась на двух майоров,  которых
Николай перед спектаклем представил ей как своих друзей. Они молча курили,
дожидаясь, когда подойдет  их  очередь  в  буфете.  Выслушав  Марину,  они
побросали окурки и поспешили за ней.
     Николай лежал все в той же позе и так же  подергивал  ногами,  только
теперь у него вдобавок стали непроизвольно двигаться руки - они  совершали
плавные движения в стороны, будто растягивали и сжимали  баян,  но  больше
всего Марину напугало то,  что  Николай  тихо-тихо  напевал  "Подмосковные
вечера".
     Один из майоров сел на корточки  возле  Николая,  взял  его  кисть  и
нащупал пульс, а другой стал отсчитывать время по часам. Через минуту  они
переглянулись,  и  тот,  который  щупал  пульс  (свободной  рукой  Николай
продолжал играть на невидимом баяне), отрицательно помотал головой.
     Оба майора поглядели на Марину, и тут  она  впервые  заметила,  какие
страшные жвала шевелятся у них под носами. Собственно, и у  Николая,  и  у
самой Марины были точно  такие  же,  но  раньше  она  не  придавала  этому
значения. Глаза Марины заволокло слезами;  сквозь  их  мутную  пленку  она
увидела, что ей протягивают большой темный предмет; она подставила руки, и
в них лег  баян  в  футляре.  Ее  словно  парализовало  -  она  безучастно
наблюдала, как первый майор приподнял николаеву  ногу,  а  второй,  быстро
работая жвалами, отгрыз ее по пах вместе с защитной штаниной, на которой в
такт движениям его челюстей подергивался тонкий красный лампас.  Когда  он
перегрызал вторую  ногу,  вокруг  появилось  еще  несколько  майоров;  они
поставили свои бокалы с шампанским на пол, и работа пошла быстрее. Николай
перестал играть на невидимом баяне  только  тогда,  когда  один  из  вновь
появившихся стал отгрызать ему голову и, видимо,  перекусил  нерв.  Другой
майор принес стопку газет "Магаданский муравей" и начал заворачивать в них
отпиленные конечности Николая.  Дальше  у  Марины  в  памяти  был  длинный
провал.
     Она пришла в себя на улице, от уколов холодных снежинок в лицо. Театр
остался далеко за спиной; в одной руке она держала  ящик  с  баяном,  а  в
другой - два продолговатых тяжелых свертка, плотно упакованных в несколько
слоев газетной бумаги. Кое-как она дошла до того места,  откуда  несколько
часов назад начинался поход  в  театр,  огляделась  и  увидела  в  глубине
занесенного снегом двора два ржавых гаража,  стоявших  под  углом  друг  к
другу. Между гаражами под тонким слоем  свежего  снега  виднелось  круглое
углубление и недавние следы. Марина сунула  руку  в  снег,  сняла  с  лаза
крышку - это был борт картонного ящика от папирос "Север" -  и  спустилась
вниз.
     Там было темно и тихо. Марина положила свертки в снег, который намело
внизу, и поползла спать. Уже вскарабкавшись на сено,  она  вспомнила,  что
произошло в театре, когда Николая почти кончили разделывать:  не  в  силах
глядеть на это,  она  отвернулась  и  увидела,  как  по  затянутым  ковром
ступеням под руку с большим рыжим полковником  в  сверкающих  сапогах,  не
спуская с ее лица торжествующего  взгляда,  спускается  сраная  уродина  с
рынка,  завернутая  в  лимонную  портьеру   с   фиолетовыми   виноградными
гроздьями.



                          7. ПАМЯТИ МАРКА АВРЕЛИЯ

     Прогулочный катер успел отойти в море  довольно  далеко,  а  шел  все
прямо, как будто действительно направлялся в Турцию. Слева выступила часть
побережья, раньше скрытая горой, и хоть сам берег не был виден в  темноте,
появились огни. Казалось, они  горят  на  поверхности  моря,  словно  мимо
катера медленно движутся свечи в бумажных коробочках, стоящие на маленьких
плотах. Луна тоже казалась висящим среди облаков бумажным шаром с  горящей
внутри свечой. Облака вокруг были высокие  и  редкие,  с  ярко-голубой  от
лунного света кромкой, и небо из-за этого казалось в несколько  раз  выше,
чем обычно.
     Митя стоял у борта, облокотившись на поручень,  и  молча  смотрел  на
берег.
     - О чем ты столько времени думаешь? - спросил Дима.
     - Все о том же, - сказал Митя. - О том, что со мной происходит.
     - Ты сейчас едешь по морю на катере и смотришь на берег.
     - Нет, - сказал Митя, - не прямо сейчас, а вообще в жизни. Никогда не
замечал такой странности? Кому-нибудь другому очень просто рассказать, как
надо жить и что делать. Я бы любому все объяснил. И  даже  показал  бы,  к
каким огням лететь и как. А если то же самое надо сделать  самому,  сидишь
на месте или летишь совсем в другую сторону.
     - Не понимаю, - сказал Дима, - какие сложности. Вон, видишь,  сколько
их горит. Выбрал любой и лети, пока сил хватит.
     - В том-то и дело, - сказал Митя, - что лично во мне  выбирают  сразу
двое. И я даже не могу отделить их друг от друга. Не знаю, кто  настоящий,
и не знаю, когда один сменит другого. Потому что  оба  вроде  бы  намерены
двигаться к свету, только по разным маршрутам.  А  делать  они  предлагают
совершенно противоположное.
     - Кому предлагают?
     - Мне.
     - Ага, - сказал Дима, - значит, в тебе уже трое?
     - Как трое?
     - Первый, второй и тот, кому они предлагают.
     - Ты цепляешься к словам. Я могу по-другому сказать. Когда я  пытаюсь
принять решение, я все время натыкаюсь в себе на кого-то, кто принял прямо
противоположное, и именно этот кто-то потом все и делает.
     - А ты?
     - А что я? Когда он появляется, я им и становлюсь.
     - Так значит, это ты и есть?
     - Но я ведь хотел делать прямо противоположное.
     Митя надолго замолчал.
     - Эти двое как бы делят мое время, - заговорил он опять. - Один - это
настоящий я, окончательный, тот, кого я считаю самим собой. Тот, кто хочет
лететь к свету. А второй - это временный я, существующий  только  секунду.
Он тоже, в общем, собирается лететь к свету, но перед этим  ему  необходим
короткий и последний отрезок тьмы. Как  бы  проститься.  Кинуть  последний
взгляд. И что странно, у того меня, который хочет лететь к свету, есть вся
жизнь, потому что он и есть я, а у того, кто хочет лететь к тьме -  только
одна секунда, и все равно...
     - И все равно ты постоянно замечаешь, что летишь во тьму.
     - Да.
     - И тебя это удивляет?
     - Очень.
     Дима кинул за борт скомканную конфетную бумажку и следил за фантиком,
пока его не накрыла полоса пены от винта.
     - Вся жизнь ночного мотылька, - сказал он,  -  и  есть  эта  секунда,
которую он тратит,  чтобы  попрощаться  с  темнотой.  Ничего,  кроме  этой
секунды,  просто  нет.  Понимаешь?  Вся  огромная  жизнь,  в  которой   ты
собираешься со временем повернуть к  свету,  на  самом  деле  и  есть  тот
единственный момент, когда ты выбираешь тьму.
     - Почему?
     - А что еще может быть, кроме этой секунды?
     - Вчера. Завтра. Послезавтра.
     - И вчера, и завтра, и послезавтра, и даже позавчера тоже  существуют
только в этой секунде, - сказал Дима. - Только в тот момент,  когда  ты  о
них думаешь. Так что  если  ты  хочешь  выбрать  свет  завтра,  а  сегодня
попрощаться с тьмой, то на самом деле ты просто выбираешь тьму.
     - А если я хочу перестать выбирать тьму? - спросил Митя.
     - Выбери свет, - сказал Дима.
     - А как?
     - Просто полети к нему. Прямо сейчас. Никакого  другого  времени  для
этого не будет.
     Митя поглядел на берег.
     Что-то мелькнуло в воздухе, и раздался громкий удар о верхнюю палубу.
Потом послышалось звяканье ботинок о тонкую металлическую палубу и  бодрые
голоса.
     - Что это там? - задрав голову, спросил Митя.
     - Комары, - сказал Дима. - Сразу трое.
     - Ночью? - спросил Митя. - И от берега вроде далеко.
     - Для них сейчас день, - ответил Дима. - Солнце вовсю светит.
     - Что они там делают?
     -  Откуда  я  знаю,  -   сказал   Дима.   -   Кажется,   борются   за
производственное помещение. Не хочу даже им в мозги смотреть.
     Справа по борту катера медленно поплыла огромная скалистая гора.  Она
была похожа на каменную птицу, расправившую крылья  и  наклонившую  голову
вперед, а на ее вершине мигали два красных огня.
     - Видишь, - сказал Дима, - сколько вокруг света и тьмы.  Выбирай  что
хочешь.
     - Допустим, я хочу выбрать свет. Но как я  узнаю,  настоящий  он  или
нет? Ты же сам недавно про луну говорил, про лампочки Ильича, и так далее.
     - Настоящий свет - любой, до которого  ты  долетишь.  А  если  ты  не
долетел хоть чуть-чуть, то  к  какому  бы  яркому  огню  ты  до  этого  ни
направлялся, это был обман. Дело ведь не в том, к чему ты летишь, а в том,
кто летит. Хотя это одно и то же.
     - Да, - сказал Митя, - наверное. Тогда я выбираю вон те  два  красных
огня.
     Дима поглядел на вершину горы.
     - Не так уж близко, - сказал он. - Но это не имеет значения.
     - И что теперь делать? - спросил Митя.
     - Лететь.
     Митя с сомнением посмотрел ему в глаза.
     - Ты так на меня смотришь, - сказал Дима, - словно хочешь понять, что
у меня на уме.
     - Я действительно хочу. Может, ты сам скажешь, что?
     - Абсолютно ничего, - сказал Дима и  сделал  такое  движение  руками,
словно снял с плеч голову и раскрыл ее, как сумку на защелке.
     - Что, прямо сейчас?
     - А когда же еще? - спросил Дима.
     Митя потоптался на  месте,  потом  перелез  через  ограждение  борта,
схватился за привязанную к флагштоку короткую веревку  и  раскрыл  крылья.
Ветер рывком поднял его тело, и он стал похож на поднятый на корме  темный
флаг или взлетевшего над ней воздушного  змея.  Потом  он  разжал  пальцы,
катер поплыл  вперед  и  вниз,  стали  видны  три  фигурки  на  заваленной
надувными спасательными плотами верхней палубе.
     Когда рядом появился Дима  -  взлетел  он  незаметно  и  быстро,  без
всякого нарциссизма, - фигурки на верхней палубе пришли в  движение.  Одна
из них, с зачехленной гитарой, неожиданно приподнялась с четверенек, в два
шага разбежалась и, провалившись в  воздухе  почти  до  поверхности  моря,
кое-как полетела к берегу, постепенно набирая  скорость.  Оставшиеся  двое
начали спорить и некоторое время яростно жестикулировали, а  потом,  когда
Мите уже трудно было различать их контуры, тоже взлетели. Еще через минуту
катер стал просто светлым пятнышком внизу, и Митя перевел взгляд вперед.
     Там был отвесный каменный склон. Когда он оказался достаточно близко,
лететь пришлось почти  вертикально  вверх.  Через  несколько  минут  этого
воздушного  восхождения  внезапно  изменилась  перспектива  -  Мите  стало
казаться, что склон горы уходит не вверх, а вдаль, и он летит на небольшой
высоте над каменистой пустыней, где в лунном свете различимы каждый выступ
и каждая трещина; красные огни на вершине стали похожи на  лампы  далекого
железнодорожного семафора.
     Ему в спину ударил ветер, и Митя чуть не врезался в каменный  карниз,
далеко выступающий от поверхности горы. После этого он полетел  медленнее.
Иногда в трещинах  скалы  появлялись  кусты,  которые  казались  согнутыми
сильным ветром; стоило напомнить себе,  что  на  самом  деле  они,  как  и
положено, тянутся вверх, и пустынная равнина внизу превращалась в то,  чем
она и была, - в каменную стену. Но лишь только Митя переставал  напоминать
себе об этом, как внизу опять появлялась бесконечная пустыня,  по  которой
неслись, растягиваясь и искривляясь на трещинах, две длинные черные  тени.
Митя поднял глаза - впереди уже не было никаких красных огней.
     Луна ушла за край облака,  и  каменистая  равнина,  над  которой  они
летели, показалась ему крайне мрачной. Далеко за ее границей  горели  огни
нескольких прибрежных поселений, похожие на  звезды  с  какого-то  другого
неба. Митя еще раз посмотрел  в  темную  пустоту  впереди  и  почувствовал
внезапный страх и желание развернуться и полететь вниз.
     - Слушай, - сказал он  летящему  рядом  Диме,  -  а  куда  мы  сейчас
направляемся? Огней ведь уже нет.
     - Как это нет, - сказал Дима, - если мы к ним летим.
     - Какой смысл к ним лететь, если их нет? Давай вернемся.
     - Тогда нас тоже не будет. Тех нас, которые к ним полетели.
     - Может, эти огни просто были не настоящие, - сказал Митя.
     - Может быть, - сказал Дима, - а может, мы были не настоящие.
     Опять вышла луна, и на каменной поверхности склона появились короткие
резкие тени выступов.  Митя  ощутил  беспричинную  тоску  и  беспокойство,
помотал  головой  и  понял,  что  уже   долгое   время   слышит   странный
пронзительный лай. Этот лай  был  очень  громким,  но  таким  тонким,  что
ощущался не ушами, а животом. Иногда лай стихал, и ему на  смену  приходил
не то вой, не то свист, от которого к  горлу  подступала  легкая  тошнота.
Свист был очень неприятного тембра, и Митя подумал, что  если  бы  красные
кхмеры в Кампучии делали электронные будильники, то те, наверное,  звенели
бы именно так.
     - Слышишь? - спросил он Диму.
     - Слышу, - спокойно ответил тот.
     - А что это?
     - Летучая мышь, - сказал Дима.
     Митя даже не успел испугаться:  на  залитом  луной  каменном  склоне,
перекрывая несущиеся вверх тени, мелькнула еще одна -  огромная,  размытая
по краям и бесформенная. Митя с  Димой  метнулись  к  скале  и  с  разгона
плюхнулись на крохотную площадку, на  которой  росло  несколько  маленьких
кустов; Митя при этом чуть не вывихнул ногу. Свист сразу же стих.
     - Не шевелись, - прошептал Дима.
     - Она нас заметила?
     - Конечно, - сказал Дима. -  Если  ты  ее  услышал,  то  она  тебя  и
подавно.
     - Она слышит, как мы говорим?
     - Нет, - сказал Дима. - У  нее  очень  интересные  взаимоотношения  с
реальностью. Она сначала кричит, а потом вслушивается в отраженный звук  и
делает соответствующие выводы. Так  что  если  не  шевелиться,  она  может
оставить нас в покое.
     Несколько минут они стояли молча.  Вокруг  было  тихо,  только  снизу
долетал слабый шум далекого моря.
     - Помнишь вопрос, который я тебе задал?  -  спросил  Дима.  -  Насчет
того, какой свет отражает солнце?
     - Помню.
     - На самом деле и солнце, и свет тут ни при чем. О том же самом можно
сказать по-другому. Взять хотя бы то, что происходит с нами прямо  сейчас.
Как ты думаешь, что видит летучая мышь, когда до нее  долетает  отраженный
от тебя звук?
     - Меня, надо полагать, - вглядываясь в небо, ответил Митя.
     - Но ведь звук ее собственный.
     - Значит, не меня, а свой звук, - ответил Митя.
     Лай летучей мыши стих, и она была не видна, но Митя  чувствовал,  что
мышь рядом, и это беспокоило его куда сильнее, чем логические построения.
     - Да, - сказал Дима, - но ведь звук отразился от тебя.
     Митя еще раз оглядел небо. Размеренный неторопливый тон Димы  начинал
действовать ему на нервы.
     - И выходит, -  говорил  Дима,  -  что  ты  просто  один  из  звуков,
издаваемых летучей мышью. Так сказать, куплет ее песни.
     Вдруг перед площадкой, обдав их волной воздуха,  бесшумно  пронеслась
тяжелая черная масса и исчезла из виду. Минуту  или  две  не  было  слышно
ничего, а потом издалека донесся прежний пронзительный лай. Он приближался
- видимо, летучая мышь легла на боевой курс.
     - Ты - один из звуков, издаваемых летучей мышью. А что такое  летучая
мышь?
     - Это то, что нас сейчас будет есть, - ответил Митя, чувствуя, как от
несущегося со стороны моря свиста слабеют ноги и наезжают одна  на  другую
мысли в голове.
     Далеко в небе мелькнуло темное пятнышко, и свист  стал  громче;  Митя
животом различил в нем запредельную, на две октавы выше всего слышанного в
жизни, мелодию.
     - Подумай, - сказал Дима, - чтобы исчез ты, летучей  мыши  достаточно
перестать свистеть. А что нужно сделать тебе, чтобы исчезла летучая мышь?
     Он оттолкнулся от края площадки и головой вперед бросился вниз.  Митя
прыгнул следом, и в то место,  где  он  только  что  стоял,  врезалась,  с
треском ломая кусты, тяжелая черная масса.
     Несколько метров он неуправляемо падал вниз,  а  потом  затормозил  и
быстро полетел вдоль склона, почти цепляя за него крыльями. Дима исчез.
     Сзади опять долетел  тошнотворный  свист.  Митя  оглянулся  и  увидел
ныряющую вверх-вниз темную тень. Пролетев еще с десяток метров, он заметил
узкую расщелину в скале и метнулся к ней. Втиснувшись внутрь, он вжался  в
неровности камня и замер. Несколько минут было тихо, и  он  слышал  только
собственное громкое дыхание, а потом со стороны моря опять долетел  свист,
почти сразу же темная масса мягко врезалась в скалу, закрыла просвет, и  в
нескольких сантиметрах от лица  Мити  полоснула  воздух  черная  когтистая
лапа.  Митя  мельком  увидел  серую  широкоскулую  и  остроухую  морду   с
маленькими глазками и огромной зубастой пастью - отчего-то  она  напомнила
ему радиатор старой "Чайки". Мышь зашуршала крыльями по скале  и  исчезла.
От всего этого события у Мити осталось такое ощущение,  что  в  расщелину,
где он прятался, попыталась въехать мягкая  и  мохнатая  правительственная
машина, управляемая полуслепым шофером.
     Митя перенес вес тела на левую ногу,  а  правую  отвел  назад.  Опять
раздался свист, и когда черное тело мыши забилось у входа, Митя  изо  всех
сил пнул его ногой. Он попал во что-то податливое и услышал громкий  визг.
Мышь исчезла. Затаив дыхание, Митя  ждал,  но  мышь  не  подавала  никаких
признаков жизни. Осторожно подобравшись к выходу из расщелины, он  высунул
голову и сразу услышал пронзительный свист. У него перед глазами мелькнуло
перепончатое крыло, а над ухом лязгнули зубы. Митя отпрыгнул назад и  чуть
не потерял равновесие.
     Прошло  несколько  минут,  Мите  стало  казаться,  что  он  различает
издаваемые мышью звуки - тихий шорох крыльев  и  скрип  царапающих  камень
когтей. Может быть, эти звуки производил ветер, но Митя  был  уверен,  что
мышь по-прежнему ждет его у входа. "Вот так, - подумал он.  -  Как  только
понимаешь, что живешь в  полной  темноте,  из  нее  немедленно  появляются
летучие мыши..."
     Вдруг у Мити мелькнула слабая надежда.
     "А чего она может бояться?" - подумал он.
     Первым, что пришло ему в голову, был летучи