ой фигурой корабля, засосанного вязким рыжим месивом. Сначала
Сэм пытался ступать в те места, где  грязь  казалась  менее  глубокой,  но
через несколько метров дорога стала  казаться  ему  хитрым  и  злым  живым
существом, старающимся как можно сильнее нагадить ему за то время, пока он
пользуется ее услугами. Он выбрался на траву и пошел по ней -  ноги  сразу
промокли, но зато грязь с мокасин быстро обтерлась о сырые стебли.  Наташа
шла  впереди,  держа  в  каждой  руке  по  тапочке  и  балансируя  ими   с
удивительным изяществом.
     - Почти пришли, - сказала она, - теперь направо.
     - Но там же газон, - сказал Сэм.
     - Да, - сказала Наташа, - живем мы скромно, но другие еще  хуже.  Вот
сюда. Не поскользнись. Руку держи.
     - Ничего, слезу. А, черт.
     - Я же говорила, руку возьми. Ничего,  застираем,  за  час  высохнет.
Теперь вперед и налево. Пригнись только, а то головой заденешь.  Ага,  вот
сюда.
     - Можно посветить?
     - Не надо, мать проснется. Сейчас глаза  привыкнут.  Ты  только  тише
говори, а то ее разбудишь.
     - А где она? - шепотом спросил Сэм.
     - Там, - прошептала Наташа.
     Постепенно Сэм начал различать окружающее. Они с  Наташей  сидели  на
небольшом диване; рядом стояла тумбочка  с  двухкассетником  и  письменный
стол, над которым висела полка с несколькими  книжками.  В  углу  тихонько
трещал маленький белый холодильник, на дверце которого, как бы компенсируя
очевидное отсутствие  мяса  внутри,  помещался  плакат  с  голым  по  пояс
Сильвестром Сталлоне. Метрах в трех от дивана  комната  была  перегорожена
доходившей почти до низкого потолка желтой ширмой.
     Сэм достал сигарету и щелкнул зажигалкой. Наташа  попыталась  поймать
его за руку, но было уже  поздно  -  комната  осветилась,  и  из-за  ширмы
долетел тихий женский стон.
     - Ну все, - сказала Наташа, - разбудил.
     За ширмой что-то тяжело пошевелилось и прокашлялось, потом  зашуршала
бумага, и тонкий женский голос начал громко и членораздельно читать:
     - ...Но, конечно же, у  всех  сколько-нибудь  смыслящих  в  искусстве
насекомых уже  давно  не  вызывает  сомнения  тот  факт,  что  практически
единственным квазиактуальным  постэстетическим  эпифеноменом  современного
литературного процесса является  на  сегодняшний  день  -  разумеется,  на
эгалитарно-эсхатологическом внутрикультурном плане - альманах "Треугольный
хуй", первый номер которого скоро появится в  продаже.  Обзор  подготовили
Всуеслав Петухов и Семен Клопченко-Конопляных. Примечание. Мнение  авторов
может не  совпадать  с  мнением  редакции.  Полет  над  гнездом  врага.  К
пятидесятилетию со дня окукливания Аркадия Гайдара...
     - Теперь можно вслух говорить, - сказала  Наташа,  -  она  ничего  не
услышит.
     - И часто она так? - спросил Сэм.
     - Целыми днями. Может, музыку включим?
     - Не надо, - сказал Сэм.
     - Дай я затянусь, - сказала Наташа, присаживаясь к Сэму на  колени  и
вынимая из его пальцев горящую сигарету.
     Сэм обнял ее за живот и нащупал под  мокрой  зеленой  тканью  горячую
впадинку пупка.
     - И получается, - монотонно читал  за  ширмой  тонкий  голос,  -  что
прочесть его, в сущности, некому: взрослые не станут,  а  дети  ничего  не
заметят, как англичане не замечают, что читают  по-английски.  "Прощай!  -
засыпал я. - Бьют барабаны марш-поход. Каждому отряду  своя  дорога,  свой
позор и своя слава. Вот мы и разошлись. Топот смолк, и в поле пусто..."
     - Как это она без света читает? - тихо спросил Сэм, стараясь  отвлечь
внимание Наташи от неловкой паузы, в которой  была  виновата  неподатливая
пластмассовая молния.
     - Не знаю, - прошептала Наташа. - Сколько себя помню, все время  одно
и то же...
     - Видишь мир глазами маленького мальчика, - читал голос, - и не из-за
примитивности описанных чувств - они достаточно  сложны,  -  а  из-за  тех
бесконечных возможностей, которые таит в себе  мир  "Судьбы  барабанщика".
Это как бы одно из свойств жизни, на котором не надо и  нельзя  специально
останавливаться, равнодушная и немного печальная легкость, с которой герой
встречает новые повороты своей жизни. "Никто теперь меня не  узнает  и  не
поймет, - думал я. - Отдаст меня дядя в мичманскую школу, а  сам  уедет  в
Вятку... Ну и пусть! Буду жить один, буду  стараться.  А  на  все  прошлое
плюну и забуду, как будто его и не было..."  Вселенная,  в  которой  живет
герой, по-настоящему прекрасна: "А  на  горе,  над  обрывом,  громоздились
белые здания, казалось - дворцы,  башни  светлые,  величавые.  И  пока  мы
подъезжали,  они  неторопливо  разворачивались,  становились  вполоборота,
поглядывая одно за другим через могучие каменные плечи, и сверкали голубым
стеклом, серебром и золотом..."
     - Наташа, - сдался Сэм, - как это расстегнуть?
     - Да она и не расстегивается, - хихикнула Наташа, - она так  пришита,
для красоты.
     Она взялась за подол и одним быстрым движением стянула  платье  через
голову.
     - Фу, - сказала она, - волосы растрепались.
     - Но кто смотрит на этот удивительный и все время обновляющийся  мир?
- вопросил голос за ширмой. - Кто  тот  зритель,  в  чувства  которого  мы
погружаемся? Можно ли сказать, что это сам автор?  Или  это  один  из  его
обычных мальчиков,  в  руку  которому  через  несколько  десятков  страниц
ложится холодная  и  надежная  рукоять  браунинга?  Кстати  сказать,  тема
ребенка-убийцы - одна из главных у Гайдара. Вспомним хотя бы "Школу" и тот
как бы звучащий на всех ее страницах выстрел из  маузера  в  лесу,  вокруг
которого крутится все остальное повествование. Да и в последних работах  -
"Фронтовых записях" - эта линия нет-нет, да и вынырнет: "Боясь, что ему не
поверят, он вытягивает из-за пазухи  завернутый  в  клеенку  комсомольский
билет... Я смотрю ему в глаза. Я кладу ему в горячую  руку  обойму...  Ой,
нет! Этот паренек заложит обойму не в пустую кринку..."
     Расстегнув рубаху Сэма,  Наташа  прижала  нежные  присоски  на  своих
ладонях к его покрытой жесткими волосками груди.
     - Но нигде эта нота, - усилился голос, - не звучит так отчетливо, как
в "Судьбе барабанщика". Собственно, все  происходящее  на  страницах  этой
книги  -  прелюдия  к  тому  моменту,  когда  барабанной  дроби  выстрелов
откликается странное эхо, приходящее не то с небес, не то  из  самой  души
лирического во  всех  смыслах  героя.  "Тогда  я  выстрелил  раз,  другой,
третий... Старик Яков вдруг остановился и неловко попятился.  Но  где  мне
было  состязаться  с  другим  матерым   волком,   опасным   и  беспощадным
снайпером!.. Даже падая, я не переставал слышать все тот же звук, чистый и
ясный, который не смогли  заглушить  ни  внезапно  загрохотавшие  по  саду
выстрелы, ни тяжелый удар разорвавшейся неподалеку бомбы..."
     Наташины ладони поползли  вниз  и  наткнулись  на  что-то,  на  ощупь
напоминающее теплый блок цилиндров гоночной машины. Наташа сообразила, что
это место, откуда у Сэма растут лапки, нежно погладила его и повела ладонь
ниже, пока не коснулась первой полоски на его  покрытом  короткой  щетиной
перепончатом брюшке.
     - Oh yeah, honey, - пробормотал Сэм, - I can feel it.
     Его лапка легла на прохладную и твердую  наташину  спину  и  нащупала
поросшее влажным мхом основание подрагивающего крыла.
     - It's been my dream for ages, - прошептала Наташа с  оптимистической
интонацией лингафонного курса, - to learn American bed whispers...
     -  Убийство  здесь,  -  откликнулся  голос  за  ширмой,  -  мало  чем
отличается от, скажем, попыток открыть ящик стола с помощью напильника или
от мытарств с негодным фотоаппаратом -  коротко  и  ясно  описана  внешняя
сторона происходящего  и  изображен  сопровождающий  действия  психический
процесс, напоминающий  трогательно  простую  мелодию  небольшой  шарманки.
Причем этот поток ощущений, оценок  и  выводов  таков,  что  не  допускает
появления сомнений  в  правильности  действий  героя.  Конечно,  он  может
ошибаться, делать глупости и сожалеть о них, но он всегда прав, даже когда
неправ. У него есть естественное право поступать так, как он поступает.  В
этом смысле Сережа Щербачев -  так  зовут  маленького  барабанщика  -  без
всяких усилий достигает того состояния духа, о котором  безнадежно  мечтал
Родион Раскольников. Можно сказать, что герой Гайдара - это  Раскольников,
который идет до конца, ничего не пугаясь, потому что по  молодости  лет  и
из-за уникальности своего жизнеощущения просто не знает, что можно чего-то
испугаться, просто не видит того, что так мучит  петербургского  студента;
тот обрамляет свою топорную работу унылой и болезненной саморефлексией,  а
этот начинает весело палить  из  браунинга  после  следующего  внутреннего
монолога: "Выпрямляйся, барабанщик! - уже тепло и  ласково  подсказал  мне
все тот же голос. - Встань и не гнись! Пришла пора!" Отбросим фрейдистские
реминисценции...
     Сэм почувствовал, как его хоботок выпрямляется под проворными лапками
Наташи, и разомлело посмотрел ей в лицо. От ее подбородка отвисал  длинный
темный язык с мохнатым кончиком, разделяющимся на два небольших  волосатых
отростка.  Этот  язык  возбужденно  подрагивал,  и  по  нему   скатывались
темно-зеленые капли густой секреции.
     - Eat me, - прошептала Наташа, потянула за длинные шершавые  антенны,
торчавшие из-под глаз Сэма, и он с жужжанием и  стоном  вонзил  хоботок  в
хрустнувший зеленый хитин ее спины.
     -  ...всегда  были  сложные  отношения  с  ницшеанством.  Достоевский
пытался художественно обосновать его  несостоятельность  -  и  сделал  это
вполне убедительно. Правда, с некоторой оговоркой: он доказал,  что  такая
система взглядов не подходит для выдуманного им Родиона  Раскольникова.  А
Гайдар создал такой же убедительный и такой же художественно правдивый, то
есть  не  вступающий  в  противоречие  со  сформированной  самим   автором
парадигмой,  образ  сверхчеловека.  Сережа  абсолютно  аморален,   и   это
неудивительно, потому что любая мораль или то, что ее  заменяет,  во  всех
культурах вносится в детскую душу с помощью особого леденца, выработанного
из красоты жизни. На месте  пошловатого  фашистского  государства  "Судьбы
барабанщика"  сережины  голубые  глаза  видят   бескрайний   романтический
простор, он населен возвышенными исполинами, занятыми мистической борьбой,
природа которой чуть приоткрывается, когда Сережа  спрашивает  у  старшего
сверхчеловека, майора НКВД Герчакова, каким силам служил  убитый  на  днях
взрослый. "Человек усмехнулся. Он не ответил ничего,  затянулся  дымом  из
своей кривой трубки (sic!), сплюнул на траву и неторопливо показал рукой в
ту сторону, куда плавно опускалось сейчас багровое вечернее солнце."
     Прижимаясь к быстро надувающемуся  и  твердеющему  брюшку  Сэма,  уже
багровому, Наташа сжала его всеми шестью лапками.
     - Oh, - шептала она, - it's getting so big... So big and hard...
     - Yeah, baby, - нечленораздельно отвечал Сэм. - You smell  good.  And
you taste good.
     - Итак, - сказала женщина за ширмой, - что написал Гайдар,  мы  более
или менее выяснили. Теперь подумаем, почему. Зачем бритый наголо мужчина в
гимнастерке и папахе на ста страницах убеждает кого-то, что мир прекрасен,
а убийство, совершенное ребенком, -  никакой  не  грех,  потому  что  дети
безгрешны в силу своей природы? Пожалуй, по-настоящему близок  Гайдару  по
духу только Юкио Мисима. Мисиму можно было бы назвать  японским  Гайдаром,
застрели он действительно из лука хоть одного из святых себастьянов своего
прифронтового детства. Но Мисима идет от вымысла к  делу,  если,  конечно,
считать делом ритуальное самоубийство после того,  как  его  фотография  в
позе  Святого  Себастьяна   украсила   несколько   журнальных   статей   о
нарождающемся японском культуризме, а Гайдар идет от дела к вымыслу, если,
конечно,  считать  вымыслом  точные  снимки  переживаний   детской   души,
перенесенные из памяти в физиологический раствор  художественного  текста.
"Многие записи в его дневниках не поддаются прочтению,  -  пишет  один  из
исследователей. -  Гайдар  пользовался  специально  разработанным  шифром.
Иногда он отмечал, что его снова мучили повторяющиеся сны "по  схеме  N_1"
или "по схеме N_2".  И  вдруг  открытым  текстом,  как  вырвавшийся  крик:
"Снились люди, убитые мной в детстве..."
     Голос за ширмой замолчал.
     - Чего это она? - спросил Сэм.
     - Уснула, - ответила Наташа.
     Сэм нежно погладил колючий кончик ее брюшка  и  откинулся  на  диван.
Наташа тихонько сглотнула. Сэм подтянул  к  себе  стоящий  на  полу  кейс,
раскрыл его, вынул маленькую стеклянную баночку, сплюнул  в  нее  красным,
завинтил и кинул обратно -  вся  эта  операция  заняла  у  него  несколько
секунд.
     - Знаешь, Наташа, - сказал он. - По-моему, все мы,  насекомые,  живем
ради нескольких таких моментов.
     Наташа уронила побледневшее лицо на  надувшийся  темный  живот  Сэма,
закрыла глаза, и по ее щекам побежали быстрые слезы.
     - Что ты, милая? - нежно спросил Сэм.
     - Сэм, - сказала Наташа, - вот ты уедешь, а я здесь останусь. Ты хоть
знаешь, что меня ждет? Ты вообще знаешь, как я живу?
     - Как? - спросил Сэм.
     - Смотри, - сказала Наташа и показала овальный шрам на  своем  плече,
похожий на увеличенный в несколько раз след от оспяной прививки.
     - Что это? - спросил Сэм.
     - Это от ДДТ. А на ноге такой же от раствора формалина.
     - Тебя что, хотели убить?
     - Нас всех, - сказала Наташа, - кто здесь живет, убить хотят.
     - Кто? - спросил Сэм.
     Вместо ответа Наташа всхлипнула.
     - Но ведь есть же права насекомых, наконец...
     - Какие там права, - махнула лапкой Наташа. - А ты знаешь, что  такое
цианамид  кальция?  Двести  грамм  на  коровник?  Или  когда  в   закрытом
навозохранилище распыляют железный купорос, а улететь уже поздно?  У  меня
две подруги так погибли. А третью, Машеньку, хлористой известью залили.  С
вертолета. Французский учила, дура... Права  насекомых,  говоришь?  А  про
серно-карболовую смесь слышал? Одна часть неочищенной  серной  кислоты  на
три части сырой карболки - вот и все наши права. Никаких прав  ни  у  кого
тут не было никогда и не будет, просто этим, -  Наташа  кивнула  вверх,  -
валюта нужна. На теннисные ракетки и колготки для жен. Сэм, здесь  страшно
жить, понимаешь?
     Сэм  погладил  наташину  голову,  поглядел  на  украшенный   плакатом
холодильник и  вспомнил  Сильвестра  Сталлоне,  уже  раздетого  неумолимым
стечением обстоятельств до  маленьких  плавок  и  оказавшегося  на  берегу
желтоватой вьетнамской реки рядом с вооруженной косоглазой  девушкой.  "Ты
возьмешь меня с собой?" - спросила та.
     - Ты возьмешь меня с собой? - спросила Наташа.
     Рэмбо секунду подумал. "Возьму", - сказал Рэмбо.
     Сэм секунду подумал.
     - Видишь ли, Наташа, - начал он и вдруг оглушительно чихнул.
     За ширмой что-то большое пошевелилось, вздохнуло, и оттуда  монотонно
понеслось:
     - Закрывая "Судьбу барабанщика",  мы  знаем,  что  шептал  маленькому
вооруженному Гайдару описанный им теплый и ласковый голос.  Но  почему  же
именно этот юный стрелок, которого даже красное командование наказывало за
жестокость, повзрослев, оставил нам такие чарующие и безупречные  описания
детства? Связано  ли  одно  с  другим?  В  чем  состоит  подлинная  судьба
барабанщика? И кто он на самом деле? Наверное, уже настала  пора  ответить
на этот вопрос.  Среди  бесчисленного  количества  насекомых,  живущих  на
просторах нашей необъятной страны, есть и такое - муравьиный лев.  Сначала
это отвратительное существо, похожее  на  бесхвостого  скорпиона,  которое
сидит на дне песчаной воронки и поедает скатывающихся туда муравьев. Потом
что-то происходит, и монстр со страшными клешнями  покрывается  оболочкой,
из которой через неделю-две вылупляется удивительной  красоты  стрекоза  с
четырьмя широкими крыльями  и  зеленоватым  узким  брюшком.  И  когда  она
улетает в сторону багрового вечернего солнца, на которое в  прошлой  жизни
могла только коситься со дна своей воронки, она, наверное, не помнит уже о
съеденных когда-то муравьях. Так, может... снятся иногда. Да и  с  ней  ли
это было? Майор Е.  Формиков.  Весна  тревоги  нашей.  Репортаж  с  учений
магаданской флотилии десантных ледоколов...



                                11. КОЛОДЕЦ

     Стебли травы сгибались под собственной  тяжестью,  образуя  множество
ворот, а вверху в зеленое ночное небо  уходили  светло-коричневые  колонны
огромных деревьев - собственно, их смыкающиеся кроны и  были  этим  небом.
Митя летел между стеблями,  все  время  меняя  направление,  и  перед  ним
возникали новые и новые коридоры покачивающихся триумфальных арок,  каждая
из которых отличалась от других и была, видимо, посвящена  одному  из  его
многочисленных подвигов. К сожалению, природа этих подвигов тоже все время
менялась из-за ветра, шевелившего траву, и  собственное  величие  делалось
крайне зыбким. Трава светилась в темноте, когда ее сгибал ветер,  или  это
сияние появлялось из воздуха всякий раз, когда в нем перемещался  один  из
стеблей, словно качающаяся трава выцарапывала свет из темноты.
     Внизу делала свои однообразные движения жизнь - мириады  разноцветных
насекомых ползли по земле, и каждое из них толкало  перед  собой  навозный
шар. Некоторые раскрывали крылья и пытались  взлететь,  но  удавалось  это
немногим, да и они почти сразу падали на землю под тяжестью шара.  Большая
часть насекомых двигалась в одном направлении, к  залитой  светом  поляне,
которая иногда мелькала в просветах между стеблями. Митя полетел в  ту  же
сторону и вскоре увидел впереди большой пень неизвестного южного дерева  -
он был совершенно гнилой и светился в темноте. Вся поляна перед  ним  была
покрыта шевелящимся пестрым ковром насекомых; они завороженно  глядели  на
пень, от которого  исходили  харизматические  волны,  превращавшие  его  в
несомненный и единственный источник смысла и света во вселенной.  Каким-то
образом Митя понял,  что  эти  волны  были  просто  вниманием,  отраженным
вниманием всех тех, кто собрался на поляне.
     Подлетев чуть ближе, он разглядел небольшую кучку насекомых, стоявших
по периметру пня, повернувшись к поляне. Они были самыми разными  -  среди
них были очень красивые древесные клопы с мозаиками на хитиновых панцирях,
черные богомолы с молитвенно сложенными лапками, осы, сверкающие скарабеи,
множество стрекоз и бабочек с цветными крыльями; за их  спинами  виднелось
несколько строго-серых пауков, которые, впрочем, не очень лезли  на  глаза
собравшимся внизу насекомым. Что происходило в самом центре пня,  не  было
видно, и от этого возникало ощущение темной тайны -  казалось,  там  сидит
очень грозное и могущественное насекомое,  настолько  могущественное,  что
видеть его не положено никому, и очень хотелось думать, что оно в  глубине
души хорошее и доброе. Насекомые  на  краю  пенька  легонько  дирижировали
лапками,  как  бы  следуя  беззвучной  музыке,  и  в  такт  их   движениям
покачивалась  собравшаяся  внизу  огромная  толпа.  Ее   движения   словно
следовали неслышному мотиву, и так  четко,  что  он  был  почти  слышен  -
казалось,  на  далеком  органе  играют  мелодию,  которая  была  бы   даже
величественной, если бы  ее  время  от  времени  не  прерывало  непонятное
"умпс-умпс".  Но  стоило  перестать   смотреть   на   пенек   и   ритмично
покачивающуюся вокруг толпу  насекомых,  и  сразу  становилось  ясно,  что
вокруг тишина.
     Митя поднялся довольно высоко, скоро пень оказался под ним  -  теперь
он мог посмотреть, что находится в самом его центре, и от этой возможности
стало  чуть  не  по  себе,   особенно   когда   вспомнились   разоблачения
многочисленных тайн этого пня в газетах, которые продают муравьи  в  самых
глубоких и темных переходах  прорытого  ими  метрополитена.  Митя  опустил
взгляд и вздрогнул.
     В центре пня была