л еще  одну
попытку отцепиться  от  трупа,  но  хоть  его  движения  были  быстрыми  и
сильными,  а  труп  двигался  крайне  медленно  и  вяло,  не  успел   Митя
повернуться, как на плечо ему опять легла собственная ладонь.
     Митя обернулся к трупу, слегка - так, чтобы можно было дышать -  сжал
пальцами его горло и сказал:
     - Ну что? Долго так стоять будем?
     Труп не отвечал. Приглядевшись,  Митя  заметил,  что  его  веки  чуть
приоткрыты и он словно бы  смотрит  вниз.  Труп  тихо-тихо  дышал  и,  как
почему-то показалось Мите, пытался о чем-то вспомнить.
     - Эй, ты! - позвал Митя.
     - Сейчас, - сказал труп и опять тихо задышал.
     "А может, - мелькнула у Мити мысль, - просто  его  задушить  надо?  А
самому потерпеть чуть-чуть."
     Он стал осторожно вдыхать, чтобы набрать в легкие достаточно воздуха,
но почувствовал, что пальцы трупа сдавили его горло и с каждой секундой их
нажим становится сильнее.  Митя  попытался  отодрать  холодные  пальцы  от
своего горла, но это не  помогло  -  труп,  кажется,  решил  задушить  его
первым. Митя всерьез испугался,  и  пальцы  трупа  на  его  горле  тут  же
оторопело разжались.
     "Нет, - подумал Митя, - так не выйдет. А может, перекрестить его?  На
всякий случай? Хуже ведь не будет".
     Вдруг труп высвободил одну руку, торопливо перекрестил Митю  и  опять
схватил его за горло.
     "Не помогает", - подумал Митя и вдруг  понял,  что  все  то,  что  он
думает, думает не он, а труп.
     - Эй, - раздался сверху димин голос, - ты еще долго с ним  обниматься
будешь?
     Митя поднял глаза. Дима,  свесив  ноги,  сидел  на  высоком  камне  в
нескольких метрах справа и глядел на вяло текущую внизу схватку.
     - Дай ему по яйцам, - посоветовал он. - А потом,  когда  согнется,  -
замком по шее.
     - Что с ним делать? - просипел Митя.
     - Не знаю, - ответил Дима. - Это ведь не мой труп, а твой. Делай  что
хочешь. Все в твоих руках.
     Несколько минут Митя стоял напротив трупа, глядя ему в  лицо.  Ничего
ужасного в этом лице не было - оно было спокойным, усталым и грустным, как
будто труп держался руками не за его горло, а за поручень вагона метро,  в
котором возвращался домой с давно обрыдлой работы.
     - Если бы это, не дай Бог, происходило со мной, - наконец сказал Дима
со своего камня, - я бы перво-наперво как следует рассмотрел,  кто  передо
мной стоит.
     Митя еще раз поглядел на усталое лицо трупа и заметил  на  нем  почти
неуловимую гримасу легкой грусти и обиды, тень какой-то несбывшейся мечты.
Митя понял, какой именно мечты - его собственной. И  вместо  отвращения  и
страха он испытал к своему трупу  искреннюю  жалость,  а  как  только  это
случилось, холодные пальцы опять сжали его горло. Но на этот раз Митя ясно
чувствовал, что его душит внешняя сила, и никак не мог ослабить хватку  на
своем горле. Он изо всех сил пнул ногой голень трупа и только ушиб  пальцы
ноги - казалось, он ударил железный столб. Перед  его  глазами  замелькали
разноцветные  полосы  и  точки,  он  почувствовал,  что  вот-вот  потеряет
сознание, и понял, что, задушив его, труп пойдет  домой  дочитывать  Марка
Аврелия.
     И тут его внимание привлекло одно  из  плясавших  перед  его  глазами
цветных пятен. Точнее, как раз это маленькое голубое пятнышко не  плясало,
а оставалось на месте, поэтому Митя его  и  заметил.  Это  была  та  самая
голубая точка, которая пропала после того, как он разглядел с  ее  помощью
цикаду. Митя понял,  что  снова  может  смотреть  с  помощью  этой  точки,
направил луч внимания на утомленное синее  лицо  перед  своими  глазами  и
почувствовал, что его пальцы сжимают уже не горло, а что-то мягкое и  чуть
влажное.
     Перед ним на земле стоял большой навозный шар, и его руки  уходили  в
него почти по локоть.
     Он вытащил их, несколько раз брезгливо встряхнул и повернулся к Диме,
который спрыгнул с камня и подошел к шару.
     - Что это? - спросил Митя.
     - А то ты сам не знаешь, - сказал Дима. - Навозный шар.
     Это было правдой. Митя знал, что это, и  отлично  знал,  что  с  этим
делать.
     "Сколько ты у меня украл, - подумал он, с ненавистью глядя на шар,  -
ведь вообще все, что было, украл..."
     Он поднял было ногу, собираясь пнуть его, но понял, что бить  некого,
и в этом было самое обидное. Осторожно, чтобы не увязли руки, он нажал  на
поверхность шара - тот стронулся с места неожиданно легко, - подкатил  его
к обрыву и толкнул вперед.
     Шар прокатился несколько метров по крутому склону, оторвался от  него
и исчез из виду. А через несколько долгих мгновений снизу долетел  громкий
всплеск.
     Митя повернулся, медленно дошел до места, где  сидел  раньше,  и  сел
прямо на землю, прислонясь спиной к камню.
     - Странно, - сказал он после нескольких минут тишины, - но  я  сейчас
совершенно четко вижу, что эта точка всегда была  у  меня  перед  глазами.
Абсолютно все время. Я просто никогда не обращал на нее внимания.
     - Ты просто не знал, что можно обратить на  нее  внимание,  -  сказал
Дима. - А есть еще очень много такого, на что ты сейчас точно  так  же  не
обращаешь внимания, потому что не знаешь, что это можно сделать.
     - Например?
     - Ты любишь читать книги. Но  в  них  все  время  написано  о  ком-то
другом. Тебе никогда не хотелось прочитать книгу о себе?
     - Я ее еще только пишу, - сказал Митя.
     - Кто "я"?
     Митя показал на себя пальцем, и Дима засмеялся.
     - Это сильное преувеличение, - сказал  он.  -  Если  ты  увидишь  эту
книгу, ты это сам поймешь.
     - А как ее увидеть?
     - Ты же сам только что сказал. Обратить внимание.
     Митя закрыл глаза и некоторое время сидел молча.
     - Не могу, - сказал он.
     - Потому что ты до сих пор считаешь, что эту книгу пишешь ты  сам,  -
сказал Дима, - хотя тот "ты сам", который так считает, скорее и  есть  эта
книга.
     Он присел на корточки напротив Мити и прошептал:
     - Что будет, если голубая точка перед твоими глазами  посмотрит  сама
на себя?
     - Сама на себя?
     Митя зажмурился, и его лицо даже перекосилось от напряжения, так  что
Дима снова засмеялся.
     - Недавно ты упал вниз, - сказал он, - в колодец. Помнишь?  А  теперь
попробуй упасть прямо вверх.
     Вдруг у Мити в ушах громко хлопнуло, и он увидел, что перед ним опять
не Дима. Перед ним был кто-то другой. И сидели они уже не  среди  каменных
выступов на маленькой земляной площадке, а совсем в  другом  месте,  и  не
сидели, а просто находились,  потому  что  сидеть  там  было  не  на  чем.
Собственно, и не они - Мити уже не было, а был  только  тот,  на  кого  он
смотрел.
     Это была фигура в чем-то вроде длинного  сияющего  плаща  -  а  может
быть, так выглядели сложенные светящиеся  крылья.  Ее  лицо  и  руки  были
чистым светом, но на них можно было смотреть так же, как на  любые  другие
руки или лицо. Он знал все про эту фигуру -  точнее,  она  знала  все  про
него, но это было одно и то же, потому что это и был он сам.  Но  не  тот,
каким он себя знал.
     То, что было перед ним, на самом деле не имело ни тела, ни какой-либо
определенной формы. Но чтобы можно было смотреть на это, надо было придать
ему какую-нибудь форму, что,  как  Митя  понял,  он  и  сделал  совершенно
автоматически. Ясно было только одно  -  все  лучшее,  настоящее,  что  он
считал главным в себе и всю жизнь охранял от других и даже от самого себя,
было просто кривым и тусклым отражением того, что находилось сейчас  перед
ним. Все лучшее в его жизни было просто каплями свободы и счастья, которые
медленно, по одной, просачивались к нему из  неизвестного  резервуара,  из
мира, где ничего, кроме свободы и счастья, не было. А сейчас дверь в  этот
мир широко распахнулась.
     И Митя  понял,  что  он  всегда  был  просто  искаженным  и  неполным
отражением этого существа, его слабой и бессильной тенью.
     И одновременно он понял, что всегда и был этим существом, а  то,  что
он считал собой раньше,  было  просто  солнечным  зайчиком,  лучом  света,
который упал на какую-то поверхность и  образовал  множество  разноцветных
пятен, так притянувших к себе его внимание, что то ли он стал думать,  что
он и есть эти разноцветные движущиеся пятна, то ли пятна стали думать, что
они - это он.
     Как будто он был изображением на экране, а сейчас  изображение  вдруг
повернулось, посмотрело в ту точку, откуда падал свет, и увидело, что  оно
и есть эта точка и  этот  свет.  Но  что  тогда  было  изображением?  Митя
посмотрел на него и увидел, что это тоже он.
     У Мити мелькнула мысль, что все дело в экране, но когда он  посмотрел
на него, он увидел, что это тоже  он  сам,  после  чего  стало  совершенно
непонятно, как это он смог упасть сам на себя  и  образовать  изображение,
которое тоже он.
     Митя попытался назвать собой хоть что-нибудь  из  всего  этого  и  не
смог. Он был всем этим и абсолютно ничем - просто игрой света и  тени,  на
которую смотрело то, что было им на самом деле, хотя на самом деле не было
ничего такого, что было бы  им  -  Митей,  сидящим  на  холодной  каменной
поверхности огромного и прекрасного мира, прислонясь  спиной  к  неровному
выступу скалы.
     Он встал и огляделся. Димы нигде не  было  видно.  Потом  он  заметил
слабый дрожащий свет, мелькнувший  в  расщелине  между  двумя  скалами,  и
подумал, что Дима там. Дойдя до расщелины, он щелкнул зажигалкой, протянул
ее вперед и шагнул через похожий на порог каменный выступ. Скалы смыкались
над головой, образуя подобие высокой пещеры. Митя  увидел  впереди  слабый
огонек, как будто у Димы в руках догорала спичка, и позвал:
     - Дима! Где ты?
     Тот не ответил.
     - Кто ты такой? - крикнул Митя и пошел вперед.
     Огонек тронулся ему навстречу, и через несколько шагов его  вытянутая
вперед рука с быстро нагревающейся зажигалкой  уперлась  в  непонятно  как
оказавшееся здесь зеркало в тяжелой полукруглой раме из темного дерева.



                              15. ЭНТОМОПИЛОГ

     - То есть я как хочу сделать, Паш, - тонким тенорком говорил Арнольду
Сэм, - я туда поеду и возьму корыто, а назад своим  ходом.  Тут  я  корыто
продам, а продам я его, Паша, круто. Они сейчас дорогие. И тогда у меня  с
прибабахом на два новых выйдет.
     Они  сидели  свесив  ноги  на  высоком  деревянном  заборе  в  начале
набережной. Пальцы Сэма были вжаты  в  пластмассовые  бока  чемоданчика  с
такой силой, что  их  ногти  побелели,  а  лицо  было  покрыто  маленькими
бусинками пота и до крайности сосредоточено; глядел он в сторону моря,  но
явно видел на его месте что-то другое.
     - Но это, понятно, через баксы, - продолжал он, - а то их все  сейчас
продали, вот с рублями, козлы, и остались. Ты ведь понимаешь, Паш,  не  на
голое место еду. А кстати, тебе охотничий билет нужен?
     - Зачем это? - спросил Арнольд.
     - А чтоб официально на стене висело. Если придут квартиру  грабить  -
снимешь и... Ты подумай только, Паш, какая сильная вещь! Я сейчас оформляю
себе - четыре инстанции надо  пройти,  и  везде  взятки  платишь.  Выходит
примерно два с полтиной. И еще у меня одна мысль есть...
     Снизу послышался скрип, и  Арнольд  увидел  приближающийся  к  забору
навозный шар, облепленный зелеными и желтыми листьями.
     "Уже осень", - подумал он с грустью.
     За шаром бежал маленький мальчик.
     - Эй, - крикнул он, - вас зовут! Просили к столикам подойти.
     - Кого зовут? - спросил Арнольд. - И кто?
     - Не знаю, - ответил  мальчик.  -  Просто  просили  передать,  что  с
Наташей плохо. Вы не знаете, где тут пляж? А то в тумане не видно ничего.
     - Прямо, - сказал Арнольд и неопределенно махнул рукой.
     - Спасибо, - недоверчиво сказал мальчик.
     Он толкнул свой шар дальше, и  Арнольд  некоторое  время  глядел  ему
вслед, прислушиваясь к путаному бормотанию Сэма.
     - А если ты хочешь, Паш, - говорил  тот,  -  то  поезжай  со  мной  в
Венгрию. Билет шестьдесят долларов, дорогой, но поехать  стоит.  И  насчет
ружья тоже подумай - вещь очень сильная...
     Арнольд потряс его за плечо.
     - Сэм, - сказал он, - очнитесь.
     Сэм встрепенулся, помотал головой и поглядел по  сторонам.  Потом  он
раскрыл чемодан, поплевал красным в стеклянную баночку и спрятал ее назад.
     - Это уже интересней, - своим обычным голосом сказал он, - здесь хоть
какая-то перспектива видна. Что случилось?
     - Не знаю, - сказал Арнольд. - С Наташей плохо.
     - О Господи, - сказал Сэм, - вот оно. Начинается.
     Он спрыгнул на газон и стал  ждать,  пока  Арнольд  завершит  сложные
эволюции с переносом веса, полным оборотом жирного тела на сто восемьдесят
градусов и повисанием на руках.
     -  Если  хотите  знать  мое  мнение,   -   сказал   Арнольд,   грузно
приземлившись в траву, - в таких ситуациях надо вести себя жестко с самого
начала. Иначе обоим  будет  только  хуже.  Никогда  не  подавайте  никаких
надежд.
     Сэм ничего не сказал. Они вышли на набережную и молча пошли в сторону
летнего кафе.
     У одного из его столиков собралась небольшая толпа, и уже при  первом
взгляде на нее было ясно, что произошло что-то нехорошее. Сэм побледнел  и
побежал вперед. Растолкав зрителей, он протиснулся вперед и замер.
     Со стола свисал, покачиваясь под ветром, узкий желтый лист липучки. К
нему пристало несколько мелких листьев и бумажек, а в  самом  его  центре,
бессильно склонив голову, висела Наташа. Ее  крылья  были  распластаны  по
поверхности листа и уже успели  пропитаться  ядовитой  слизью;  одно  было
отогнуто в сторону, а другое непристойно задрано вверх. Под  ее  закрытыми
глазами чернели синяки в пол-лица, а зеленое платьице, когда-то  пленившее
Сэма своим веселым блеском, теперь потускнело и покрылось бурыми пятнами.
     - Наташа! - вскрикнул Сэм, кидаясь вперед. - Наташа!
     Его удержали.  Наташа  открыла  глаза,  заметила  Сэма  и  с  испугом
поправила челку на лбу. Усилие, видимо, оказалось для нее чрезмерным -  ее
рука бессильно упала и впечаталась в ядовитый клей.
     - Сэм, - с усилием открывая  рот,  сказала  она,  -  хорошо,  что  ты
пришел. Видишь, как...
     - Наташа, - прошептал Сэм, - прости.
     - Представляешь, Сэм, - тихо заговорила Наташа, - я ведь,  как  дура,
перед зеркалом тренировалась. Плиз  чиз  энд  пепперони.  Думала,  уеду  с
тобой...
     Ветер донес от репродуктора над лодочной станцией еле  слышную  трель
балалайки.
     - Понимаешь, Сэм, не в Америку,  а  с  тобой...  Волновалась,  как  я
там... Помнишь, как мы купаться ходили? А мама,  представляешь,  из  своей
шторы мне новое платье сшила. Я и не знала даже, смотрю - на диване лежит.
Все говорила - Наташенька, поиграй мне еще на баяне,  а  то  уедешь  скоро
насовсем... Только  ей  не  говорите...  Пусть  лучше  думает,  что  я  не
попрощавшись уехала...
     Наташа опустила голову, и на ее длинных ресницах заблестели маленькие
капельки слез.
     - Осторожно, - раздался слева женский бас. - Пропустите-ка.
     К столику подошла официантка с багровым  лишаем  на  строгом,  как  у
судьбы, лице. В ее руке  была  огромная  алюминиевая  кастрюля  с  красной
надписью "III отряд". Официантка поставила кастрюлю на  землю,  вытряхнула
туда остатки пищи из стоявших на столе тарелок, а  потом  одним  движением
сильной и жестокой ладони сорвала со стола лист липучки с  Наташей,  смяла
его в маленький желтый комок и кинула следом. Сэма опять удержали на месте
чьи-то руки. Официантка прикрепила  к  столу  свежую  липучку,  подхватила
кастрюлю и пошла к следующему столу. Граждане стали расходиться, а Сэм все
стоял на месте и глядел на свисающую со стола липкую желтую полоску.
     - Пойдемте, Сэм, - услышал он тихий голос  Арнольда.  -  Ей  уже  все
равно не помочь. Идемте. Вам выпить надо, вот что. Пойдемте к  Артуру,  он
сейчас в домик к покойному Арчибальду переехал. Две  цистерны  поставил  и
факс. Там тихо, уютно. Не смотрите только на эту липучку, я вас  умоляю...
Сэм, дайте человеку пройти...
     Сэм шагнул в сторону, и мимо него прошла  странная  фигура  в  чем-то
вроде серебристого плаща, край которого волочился по земле - а может быть,
это были сложенные за спиной тяжелые длинные крылья.


     Два крупных навозных шара необычного красноватого отлива  раскатились
в стороны,  и  навстречу  поплыла  длинная  пустынная  набережная.  Далеко
впереди  стоял  шезлонг,  в  котором  полулежал  еще  один  навозный  шар,
рыжевато-черный. Когда  шезлонг  оказался  ближе,  стало  видно,  что  это
толстый рыжий муравей в морской форме; на его бескозырке золотыми  буквами
было выведено "Iван Крилов", а на груди  блестел  такой  огород  орденских
планок, какой можно вырастить только унавозив  нагрудное  сукно  долгой  и
бессмысленной жизнью. Держа в руке открытую консервную банку, он  слизывал
рассол с американской гуманитарной сосиски, а на парапете перед ним  стоял
переносной телевизор, к антенне которого был прикреплен треугольный  белый
флажок. На экране телевизора в лучах нескольких прожекторов пританцовывала
стрекоза.
     Налетел холодный ветер, и муравей, подняв ворот  бушлата,  наклонился
вперед. Стрекоза несколько раз подпрыгнула,  расправила  красивые  длинные
крылья и запела:

                          - Только никому
                          Я не дам ответа,
                          Тихо лишь тебе я прошепчу...

     Рыжий затылок муравья, по  которому  хлестали  болтающиеся  на  ветру
черные ленточки  с  выцветшими  якорями,  стал  быстро  наливаться  темной
кровью.
     Дмитрий сунул руки в карманы и пошел дальше. С  его  крыла  сорвалась
чешуйка и, качнувшись под ветром,  приземлилась  на  покрытый  облетевшими
листьями бетон. Она  была  размером  примерно  с  ладонь,  с  одного  края
лиловая, расщепленная на несколько темнеющих к концу хвостов, а с  другого
- белая, плавно сходящаяся в сияющую точку.

                          ...Завтра улечу
                          В солнечное лето,
                          Буду делать все что захочу.