оскресных отлучек, она волновалась, но, привыкшая
к тому, что у нас в семье никогда ничего не случается, волновалась
скорее по традиции, машинально, нежели под воздействием каких-то
конкретных причин. Правда, когда к десяти часам вечера я не вернулся,
подсознательное волнение переросло во вполне осознанную тревогу. Но в
десять часов она, как обычно, легла спать, хотя тревога в ее душе
осталась. Даже в снах ее сквозило беспокойство. (Я с удивлением
обнаружил, что могу "просматривать" чужие сны.) Недоумение вызвал
громадный осетр, и уж совершенно небывалый взрыв эмоций произошел при
виде космических роз. Здесь мыслей не было почти никаких, зато чувства
били фонтаном. Радость и восторг, восхищение и неподдельное изумление,
сомнение в реальности чудесного видения и искренняя благодарность
соперничали в ее душе, не оставляя места для дурного настроения и
подготовленных заранее нравоучений по поводу моего позднего приезда с
рыбалки. Женщины вообще любят цветы, а она их любила в особенности --
наверное, потому, что так редко получала их в дар. Где, у кого и как я
достал эти розы, существуют ли такие в природе, водятся ли в Истринском
водохранилище осетры -- все это Машу не интересовало. Вернее,
интересовало, но не настолько, чтобы ставить под сомнения слова мужа.
Раз муж сказал -- значит, так оно и есть. И потом, не все ли равно, где
я достал эти цветы? Главное, что достал -- для нее...
     Я читал мысли жены и мне становилось гадко. Наверное, я сильно
покраснел. Подглядывание в замочную скважину всегда претило моей в
общем-то благородной натуре.
     Маша вертелась у зеркала, собираясь на работу, и что-то тихонько
напевала. Да, знала бы она сейчас, что ее мозг коварно прощупывается
телепатическими щупальцами мужа!
     Я окончательно смутился. Я чувствовал, что поступил некрасиво,
даже подло, и тут же, сидя на кухне, поклялся никогда больше не
копаться в мыслях и чувствах супруги без ее ведома. Принятое решение
принесло мне некоторое облегчение. Я встал, подошел к жене и нежно
обнял ее за плечи.
     -- Прости, -- шепотом сказал я.
     -- За что? -- удивилась она, оборачиваясь.
     Я промолчал, слегка пожав плечами. А по комнате носился
божественный аромат неземных цветов. Она шумно потянула носом, и на ее
губах заиграла блаженная улыбка. Подбежав к серванту, она, словно
пчелка, заглянула в каждый цветок, слегка повернула вазу и посмотрела
на меня. Глаза ее светились счастьем.
     -- Спасибо, милый! Я рада, что ты не забыл про наш день...
     Часы пробили половину восьмого.
     -- Ой! -- испуганно вскрикнула Маша. -- Я же страшно опаздываю!
Все, бегу! Пока, Коленька...
     Она чмокнула меня в щеку и выскочила за дверь.
     Я тупо глядел ей вслед. Какой же я болван! Хуже! Бесчувственный,
черствый кретин! Осел! Как я мог забыть! Ведь сегодня четырнадцатое мая
-- годовщина нашей свадьбы! Двадцать лет совместной жизни...
     Подводя итог прожитым вместе годам, я вдруг понял, что все это
время, все двадцать лет, был счастлив -- счастлив так, как бывает
счастлив человек, проживший тихую, спокойную жизнь, не знавший ни
радости побед, ни горести поражений, ни внезапности потрясений. Кто-то,
может быть, скажет, что это не жизнь, а прозябание (кстати, Арнольд
именно так и выразился), что счастье в борьбе, а не в тишине и
спокойствии. Все это верно -- но только отчасти, считал я. Не всем же,
в конце концов, бороться, надо же кому-то и жить! Просто жить, не
загромождая свой мозг решениями глобальных проблем. У меня есть сын,
Василий, неплохой, в принципе, парень, и жена, Маша, о которой я, чего
греха таить, так часто забывал. Вот и сейчас... Как я мог забыть!
Хорошо, что она этого не заметила, решила, что эти необыкновенные цветы
я достал специально к нашему юбилею. Нет, что ни говори, а Арнольд
Иванович оказал мне неоценимую услугу. Как знал, что у меня двадцатая
годовщина свадьбы! А может, и правда знал? Что ему стоило поворошить
мою память и выудить оттуда сведения о свадьбе и, в частности, дату
регистрацию брака? Ровным счетом -- ничего.
     Часы пробили восемь. Я спохватился и, подцепив указательным
пальцем дипломат, вылетел на лестничного площадку.
     День был хотя и солнечный, но холодный. Дул северный ветер и гнал
куцые облака на юг. На углу пятиэтажки стоял газетный киоск, где
работала тетя Клава, наша соседка по подъезду. Долгие годы она снабжала
меня дефицитной периодикой, оставляя специально для меня нужные мне
экземпляры, а я помогал ей по дому чем мог: она ведь жила одна. Но
сейчас, вместо обычной приветливой улыбки, тетя Клава одарила меня
сердитым взглядом из-под насупленных бровей и высокомерно поджатыми
губами. Я оробел.
     -- Здравствуйте, соседушка, -- сказал я настороженно. -- Для меня
ничего нет?
     -- Какая я тебе соседушка! И не стыдно в глаза смотреть? Здоровый
мужик, а позволяешь себе такое! Мало того, что полночи где-то шлялся,
да еще домой пьяный заявился. Думаешь, я не знаю? Я, братец ты мой, все
знаю, все видела!
     Я стал белее бумаги, а киоск "Союзпечати" поплыл куда-то вдоль
улицы.
     -- И нечего мне тут бледнеть! Нашкодил, так держи ответ! А жена
ведь верит ему! На рыбалку он ездил... Как же! Поди, за сорок уже
перевалило, а все туда же...
     Первый шок прошел. Я взял себя в руки, но еще не решил, как себя
вести с этой вздорной старухой -- разыграть ли оскорбленную невинность
или обернуть все в шутку. Тон тети Клавы вдруг резко изменился.
     -- Ну, хватит дуться, -- добродушно сказала она, доставая из-под
прилавка пачку газет и журналов. -- Не сержусь я боле. Мне-то, в общем,
дела нет до твоих похождений. Бабу твою жалко, хорошая она, работящая.
Да и ты, видно, мужик неплохой, только... Ничего жена-то? Молчит? Не
догадывается?
     Я все-таки решил возмутиться.
     -- Да что вы такое говорите, тетя Клава! Вы же меня знаете. Чтоб
я... Да никогда! Провалиться мне на этом самом месте, если вру!
     -- А, все вы так говорите, -- махнула она рукой. -- На вот, я тебе
тут подобрала на твой вкус и цвет. И "Футбол", и "Советский спорт", и
"Англия". А с Арнольдом не связывайся, алкаш он, знаю я его.
     У меня перехватило горло, а ноги стали ватными; единственным моим
желанием было исчезнуть, раствориться в воздухе, превратиться в
собственную тень.
     -- С к-каким Ар-рнольдом? -- заикаясь, прохрипел я.
     -- Да вон из того дома. -- Тетя Клава ткнула пальцем в фонарный
столб. -- Слышала я, как ты с ним вчера прощался и по имени его
называл. Вот я и догадалась, ведь Арнольд у нас здесь один, имя-то,
поди, такое не каждый день встретишь. Жаль только, не видела я вас,
темно очень было. Но голос его узнала, часто здесь околачивается.
     Я облегченно вздохнул.
     -- Да не тот это Арнольд... -- начал было я, но в этот момент мне
на голову упало что-то небольшое и твердое, больно ударив меня по
макушке, потом отскочило и со звоном покатилось по асфальту. Я нагнулся
и, оторопев от удивления, поднял золотой царский червонец, совершенно
новый и нигде не потертый, словно только что вышедший с монетного
двора.
     -- Папаша, таймер на ходу? -- послышался сзади грубый, скрипучий
бас.
     -- А? -- испуганно вскочил я, машинально пряча монету за спину.
Тетя Клава ехидно захихикала.
     Обладатель противного баса был одет в "вареные" джинсы, яркий,
морковного цвета, свитер и темные цейсовские очки. Но не его одеяние
заставило меня вздрогнуть аж до кончиков ушей. Незнакомец начисто был
лишен подбородка и бровей. Я понял, что передо мной инопланетянин.
Оттуда, с Большого Колеса.
     -- Я... э-э... вы оттуда? -- пролепетал я шепотом. -- Прилетели?..
Может, я что-то не так... не того?..
     -- Ты часом не сбрендил, папаша? -- пробасил инопланетянин и,
махнув рукой, ступил на мостовую.
     -- Осторожно! -- крикнул я, но было поздно: огромный КАМАЗ,
груженный ржавыми трубами, налетел на инопланетянина и сшиб его. Я
зажмурился и до крови закусил нижнюю губу. Когда я вновь открыл глаза,
все было тихо. Ни КАМАЗа, ни инопланетянина, ни даже цейсовских очков.
Прохожие как ни в чем не бывало торопились по своим делам, а тетя Клава
спокойно и непринужденно беседовала с клиентом об исчезновении сахара и
предстоящем визите Рейгана в Москву.
     "Показалось, что ли?" -- недоумевал я, садясь в подошедший
автобус.
     -- Николай Николаевич! -- крикнула мне вдогонку тетя Клава. --
Прессу забыли!
     Но я уже не слышал ее. Я стоял на задней площадке "Икаруса" и был
похож на человека, над которым поработал первоклассный гипнотизер: я
ничего не видел, не слышал, не чувствовал. "Что же это было? Что же это
было?" -- неустанно спрашивал я себя, но ответа не находил.
     На работу я опоздал. Евграф Юрьевич, заведующий лабораторией и мой
непосредственный начальник, высокий, тучный мужчина лет пятидесяти со
строгим голосом, обширной лысиной (но моя все равно была больше) и
большими очками на крупном носу, при виде меня покачал головой и
демонстративно посмотрел на часы. Я виновато развел руками и произнес
дежурное оправдание: "Транспорт!", на что завлаб согласно кивнул.
Считалось, что после этого кивка опоздавший реабилитирован. Я возвестил
общее "Здрасьте!", плюхнулся на скрипнувший подо мной стул и приступил
к своим непосредственным обязанностям.
     Но не прошло и пяти минут, как мои мысли вновь вернулись в русло
событий часовой давности. Безбородый инопланетянин в морковном свитере
никак не выходил у меня из головы. "Сшибла его машина или нет? -- думал
я. -- Если да, то почему не осталось никаких следов, почему никто
ничего не заметил? А если нет... Если он не попал под этот чертов
КАМАЗ, то был ли он вообще? Дьявольщина! Опять, что ли, мистификация? И
еще этот червонец..."
     Я разжал руку. Золотая монета 1912 года выпуска удобно лежала в
моей пятерне и в ее реальности мог усомниться лишь слепой или идиот. Ни
тем, ни другим я себя не считал. "Значит, был, -- решил я. -- И,
значит, его сшибли. Или не сшибли?.." И опять тот же круг вопросов, на
которые никак не находилось ответов.
     -- Что это вы там разглядываете, Николай Николаевич? -- раздался
вдруг над самым моим ухом любопытный голос Тамары Андреевны, дамы
вполне определенной наружности и совершенно неопределенного возраста.
Относительно ее возраста существовал ряд поразительнейших гипотез, но
все они сводились к одному: сорок ей уже было, восьмидесяти еще нет, а
где именно на этом интервале лет она в данный момент застряла,
неизвестно, пожалуй, даже ФБР. Работала она старшим экономистом.
     -- Ну-ка, покажите! -- потребовала она игриво, пытаясь скрыть за
фамильярностью свое беспредельное любопытство.
     "Сейчас, разбежалась", -- со злостью подумал я и спрятал руку с
монетой в карман.
     -- Ай-яй-яй! Нехорошо, Николай Николаевич, -- укоризненно покачала
головой Тамара Андреевна. -- Я же видела, у вас новый юбилейный рубль с
изображением Горького. Ну покажите!
     В этот момент дверь отворилась, и в лабораторию ввалился
запыхавшийся Завмагов, здоровенный круглый детина на исходе четвертого
десятка лет, сотрудник соседнего отдела и к тому же страстный
футбольный болельщик.
     -- Здорово, старик, -- прохрипел он, подкатываясь ко мне. -- Не
занят? Пойдем отравимся.
     -- Прежде всего следовало бы поздороваться с дамой, -- обиженно
поджав губы, произнесла Тамара Андреевна и гордо вскинула голову.
     Изобразив на круглом лице удивление только что разбуженного
человека, Завмагов сказал:
     -- А, черт... Извините, сударыня, не заметил. Тут такое
случилось...
     -- Что, что случилось? -- встрепенулась Тамара Андреевна, не в
силах более выдерживать тон обиженной добродетели. Глаза ее так и
пылали от любопытства.
     Я встал.
     -- Пойдем, -- буркнул я, беря приятеля под локоть, -- а то, сам
знаешь -- не отвертишься...
     -- Угу, -- кивнул Завмагов, и мы вышли.
     -- Что стряслось? -- спросил я, закуривая.
     -- Как -- что? Ты что, еще ничего не знаешь? -- удивился Завмагов.
-- Наши голландцам продули! Два -- ноль!
     -- Тьфу! -- с досадой плюнул я. -- Сапожники! Не смогли чуть-чуть
до золота дотянуть. Впрочем, этого и следовало ожидать. Удивительно,
как вообще наши в финал вышли.
     -- Во-во!.. А все равно обидно.
     Мне пришла в голову озорная мысль: "А что, если прочесть думы
этого битюга? Если они у него есть, конечно".
     Выяснилось следующее. Мыслей, как я и опасался, в голове у
Завмагова практически не оказалось. Обычная констатация фактов, которые
Завмагов аккуратно складировал в своей поистине феноменальной памяти.
Внушительные размеры черепной коробки предполагали не менее
внушительный объем головного мозга, который, в свою очередь, целиком и
полностью использовался его владельцем как вместилище для всего, что он
видел, слышал, обонял и осязал.
     Такие функции мозга, как анализ накопленной информации, принятие
решений на основе этого анализа, отбор наиболее значительных фактов и
предоставление им приоритетных мест в памяти напрочь отсутствовали у
Завмагова. Нагромождение никому не нужной информации, обрывки каких-то
сведений, слухов, историй, анекдотов в изобилии хранились в его круглой
голове. И лишь одна область человеческих знаний перерабатывалась мозгом
Завмагова полностью; этой привилегией пользовался футбол и все, что его
окружает. Он помнил поименно всех игроков как наших команд, так и
зарубежных, включая запасных, он знал, кто, с кем, в каком году и с
каким счетом сыграл, он знал всех призеров всех чемпионатов на
протяжении всей истории существования футбола, он, наконец, знал
биографии самых выдающихся игроков. Завмагов слыл ходячим справочником
по футболу, и не раз сотрудники института, такие же страстные
поклонники футбола, обращались к нему за справкой или информацией, а в
разрешении футбольных споров его мнение считалось истиной в последней
инстанции. В разговорах о футболе Завмагов проявлял чудеса
сообразительности и ума, за что и прослыл человеком эрудированным и
знающим. Он не только давал верные оценки футбольным событиям, но и
абсолютно точно предсказывал, кто сколько кому настучит, кому
достанется золото, кому -- серебро, а кому прочие металлы. Это дало ему
возможность несколько раз крупно выиграть в "Спортпрогноз", за что он
получил в общей сложности довольно кругленькую сумму, которую и вложил
в новенькую "восьмерку". Обо мне, как выяснилось, Завмагов не думал ни
хорошо, ни плохо. Он никак обо мне не думал. Он вообще ни о ком ничего
не думал. Фиксировал факт встречи с тем или иным человеком, записывал
на корочку тот или иной разговор -- и все, баста, на этом мозг
Завмагова заканчивал свою работу. Ни мнения о ком-либо, ни своей оценки
поведения окружающих его людей этот феномен не имел.
     Говорить с ним можно было только о футболе. Только о футболе, и ни
о чем другом. Садясь на своего любимого конька, он раскрывал перед вами
то талант великолепного рассказчика, то способности внимательного
слушателя, то дар глубокого аналитика, но стоило его (умышленно или
случайно) увести в сторону от футбольной тематики, как перед вами
представал лупоглазый туповатый субъект, напоминающий рыбу, только что
вытащенную из родной стихии и брошенную на горячий песок.
     -- А все-таки были у наших моменты, -- продолжал ходячий феномен,
-- были, старик, я сам видал. Протасов трижды такую возможность
упустил! Эх!.. Хотя, спору нет, голландцы играли сильнее. Первоклассная
команда, не нам чета. Да что уж там говорить, прошлого не вернуть. И
все же могли, могли ведь!..
     Весть о проигрыше расстроила меня. Нахмурив брови и тупо глядя на
покрытую шапкой бычков некогда белоснежную урну, я молчал. Молчал бы я
и дальше, если бы Завмагов вдруг не изменил тему разговора.
     -- А ты, старик, кажется, рыбачишь по выходным? Или я тебя о
кем-то спутал? -- спросил он, с нескрываемым любопытством глядя на мою
переносицу.
     -- Ну, рыбачу, -- нехотя ответил я.
     -- А где, если не секрет?
     Я забеспокоился. Если даже этот тип заинтересовался подробностями
моей рыбалки, то чего же ожидать от других!
     -- Секрет, -- буркнул я. -- Сам знаешь, грибники и рыбаки своих
тайн не выдают. А что это ты вдруг моей рыбалкой заинтересовался?
     Завмагов заговорщически подмигнул, огляделся и, перейдя на шепот,
вдруг зачастил:
     -- Знаешь, старик, я тут краем уха слыхал жуткую вещь: будто бы в
районе то ли Истринского, то ли Клязьменского водохранилища засекли
летающую тарелку. Вот я и подумал, может, ты что-нибудь знаешь...
     -- Когда? -- затаив дыхание, спросил я.
     -- Да вот как раз в эти выходные. А ты что, видел?
     -- Ничего я не видел, -- резко ответил я, отворачиваясь к окну. --
Я двое суток просидел на Истринском и могу поклясться, что ни тарелок,
ни блюдец, ни тем более самоваров над водохранилищем не пролетало.
     -- Значит, остается Клязьменское, -- сказал Завмагов. -- Ну ладно,
старик, извини за назойливость, пойду вкалывать, а то начальство мне
все ухи оборвет. Пока!
     Мы расстались, и я вернулся на свое рабочее место.
     -- Николай Николаевич, подойдите, пожалуйста, ко мне, --
послышался требовательный голос Евграфа Юрьевича. -- Вот тут у меня
отчет лежит, тот самый, возьмите его и откорректируйте третий раздел,
это как раз по вашей части. Пришли новые данные из Главка, просьба их
всесторонне учесть. Будьте добры, сделайте до вечера.
     -- Хорошо, Евграф Юрьевич, сделаю, -- ответил я, беря отчет и
чертыхаясь в душе. По пути к своему месту меня перехватил Балбесов
Антон Петрович, тридцатипятилетний кандидат наук, старший научный
сотрудник и карьерист с вредным характером.
     -- Что, Николай Николаевич, -- ехидно спросил он, -- озадачил тебя
шеф?
     Я уныло махнул рукой и плюхнулся на свой стул. За моей спиной
фыркнула Тамара Андреевна. "Интересно, что они все обо мне думают?" --
подумал я и решил "прощупать" мысли своих коллег по лаборатории.
     Карьерист Балбесов думал обо мне совсем немного, все его мысли
можно было сформулировать в виде одного понятия: "Тюфяк". "Так. Поделом
мне. А я ему еще диссертацию помогал писать. Вот она, человеческая
благодарность", -- сокрушенно покачал головой я. Петя-Петушок, молодой
специалист двадцати трех лет от роду, вообще ни о чем не думал.
Облокотившись на левую руку и прижав ладонью к уху миниатюрный наушник
от спрятанного в кармане джинсовой куртки плейера, он имитировал
процесс бурной производственной деятельности. В недрах его сознания я
все же отыскал скудную информацию о себе, но и здесь она укладывалась в
одно единственное понятие: "Неудачник". "Настроившись на волну" Тамары
Андреевны, я вдруг с ужасом обнаружил, что сия достойная дама безумно
влюблена в меня вот уже более десяти лет. Меня бросило в жар и тут же
прошиб холодный озноб. Этого еще не хватало! Вот так подарочек свалился
на мою бедную головушку... Я расстегнул ворот рубашки и перевел
дыхание, заметив мимоходом, что оно у меня стало судорожным и неровным.
Попытка прочитать мысли Евграфа Юрьевича привела к неожиданному
эффекту. Завлаб вдруг шумно вздохнул и ласковым, совсем
неначальственным, голосом произнес:
     -- Николай Николаевич, дорогой мой, займитесь, пожалуйста, делом.
Очень вас прошу.
     Я растерялся.
     -- Да я разве чего, я ничего... -- промычал я и покраснел.
     -- Влип, -- ехидно прошептал Балбесов.
     В этот момент дверь отворилась, и на пороге вновь возник Завмагов.
     -- А ты врешь, старик, будто на Истринском не было тарелочки, --
пробасил он, снова подкатываясь ко мне. -- Была, мне очевидец
рассказывал. Большая, черная такая, и грохот от нее неимоверный. Не мог
ты ее не видеть.
     -- А я тебе говорю -- не было тарелочки, -- сердито прошептал я,
косясь в сторону шефа. -- Гроза это была, обыкновенная майская гроза.
Действительно, была, большая такая, вся черная, но туча, и грохот от
нее, совершенно верно, был неимоверный. А очевидец твой врет, надеясь
на дешевую сенсацию, или просто страдает галлюцинациями. И потом, разве
сейчас