у перечисление полученных вами конвертов,
а их было, поверьте мне, ох как немало! Прощайте.
     Но еще прежде, чем истекли эти две недели, произошли события,
избавившие меня от необходимости еще раз встречаться с майором
Прониным.



     Глава девятая

     Я настолько увлекся расследованием этого гнусного убийства, что
пропустил даже традиционную рыбалку, посещение которой считал делом
более важным, чем сон, еда и -- даже страшно признаться -- работа. Но
мои телепатические способности настолько перевернули всю мою жизнь, что
невозможное стало обыденным, а в повседневность стали вкрадываться
такие невероятные изменения, о каких я раньше даже помыслить боялся.
     Во-первых, я перестал терпеть издевки и смешки Балбесова, и в один
прекрасный момент осадил его так крепко, что он стал обращаться ко мне
только на "вы" и исключительно по работе, а в глазах его затаилось
нескрываемое любопытство, разбавленное изрядной дозой чисто животного
страха. Во-вторых, я посмел выразить свое несогласие с мнением нашего
шефа, Евграфа Юрьевича, чего ранее себе позволить никогда не мог.
Инцидент возник из-за пустяка: один из пунктов квартального отчета
вызвал у меня сомнения, и я его высказал. Воспринят этот факт нашими
сотрудниками (кроме, разве, самого Евграфа Юрьевича) был с затаенным
дыханием и раскрытыми ртами. Еще бы! Я осмелился сделать то, чего до
меня не делал никто. Самым же знаменательным оказался финал инцидента:
шеф отказался от своего мнения и принял мое. Этим я нанес Балбесову еще
один удар, окончательно сокрушивший его. В коридорах при виде меня
сотрудники стали шушукаться и откровенно тыкать пальцами. Но я сносил
эти знаки внимания и милостиво разрешал им бесплатно восхищаться мною.
     Как-то на институтской доске объявлений появилась запись о том,
что через два дня нас посетит великий шахматист, непобедимый
гроссмейстер Иванов-Бельгийский. После обширной вступительной части и
рассказа о своем тернистом пути к вершинам шахматного Олимпа гений
намеревался снизойти до местных любителей шахмат и дать им
непродолжительный сеанс одновременной игры. Разговоры о предстоящем
визите великого гроссмейстера велись в каждом закутке, знатоки и
признанные мастера древней индийской игры досконально разбирали
знаменитые партии Иванова-Бельгийского, пытаясь понять его стиль,
методы защиты и нападения. Откуда-то из недр письменных столов выплыли
пыльные шахматные доски с комплектами фигур, на треть и более
замененных предметами, к шахматам не имеющими никакого отношения.
Бурные дебаты и обсуждения с проигрыванием наиболее выдающихся партий
Иванова-Бельгийского велись даже в туалетах, причем общему шахматному
вирусу поддались не только мужчины, но и значительная часть прекрасной
половины рода человеческого.
     Я сейчас уже не помню, что именно толкнуло меня на эту авантюру и
когда в моей голове засела эта безрассудная мысль, но в день проведения
встречи с великим шахматистом моя фамилия красовалась в списке желающих
принять участие в сеансе одновременной игры. Друзья и знакомые при
встрече косились на меня, хлопали по плечу и качали головами: дерзай,
мол, Коля, в душе мы с тобой. Следует сразу же оговориться: в последний
раз я сидел за шахматной доской где-то классе в третьем, так что о
способе передвижения некоторых фигур я имел довольно-таки смутное
представление. Словом, в шахматы я играть не умел. Полагаю, что сей
безрассудный шаг я предпринял исключительно в расчете на свое шестое
чувство -- телепатию. Именно его я намеревался использовать в
предстоящем поединке с признанным мастером шахматных баталий. Не имея
практических навыков в этом виде спорта и абсолютно не зная теории, я
надеялся строить свою защиту -- о нападении я и не помышлял, --
опираясь на богатый опыт противника и попутно раскрывая все его
замыслы.
     И вот настал тот знаменательный день. Если еще вчера в мужских
разговорах наряду с шахматной тематикой уверенно конкурировали такие
извечные темы, как женщины, пьянки и анекдоты, то сегодня все это ушло
на второй план -- остались только шахматы. Еще бы! Поди, не каждый день
и не в каждый институт приезжает такой корифей от шахмат, как
Иванов-Бельгийский!
     К шести часам вечера конференц-зал был набит до отказа. Великий
гроссмейстер, как и все уважающие себя знаменитости, позволил себе
опоздать на сорок минут, но, несмотря на его опоздание, ни один из
любителей шахмат не посмел возроптать против этой задержки. Когда на
сцену слегка вихляющей походкой вышел чрезвычайно худой, высокий,
чем-то недовольный субъект и скучающе-надменным взглядом окинул всех
присутствующих, зал взорвался овациями. Субъект терпеливо принял
причитающуюся ему долю народного восхищения, затем поднял руку и
толкнул вялую, никому не нужную речь часика этак на полтора. Где-то
около восьми прямо на сцене установили шесть столов, один из которых
предстояло занять мне. Несмотря на уже довольно-таки поздний час ни
один человек не покинул помещения -- ведь именно сейчас начиналось
самое интересное. Весь зал затаил дыхание в предвкушении грандиозного
зрелища. И пока избранные, в число которых затесался и я, занимали
места на сцене, шахматный гений подкреплялся за кулисами черным кофе и
бутербродами с красной икрой, причем сия скромная трапеза оплачивалась
за счет профсоюзных средств, а значит -- за наш счет. Но такова
традиция -- гостя надо угощать. Слегка "заморив червячка" и сразу
повеселев, Иванов-Бельгийский выскочил на сцену и деловито потер руки.
     -- Тэк-с, начнем, -- произнес он, когда все шесть соперников были
усажены за столы спинами к залу.
     Справа от меня сидел Апоносов, большой, грузный человек с усами
рукомойником и бровями, напоминающими крылья орла, -- тот самый
Апоносов, который ходил в начальниках у футбольного феномена Завмагова;
слева нетерпеливо ерзал шустрый очкарик с ежиком на голове по фамилии
Пепсиколов, из патентно-лицензионного отдела. Остальных трех смельчаков
я разглядеть не успел.
     Сеанс начался. Великий Иванов-Бельгийский легко порхал по сцене
(потом, из компетентных источников, я выяснил, что в кофе, им питый,
был подмешан коньяк) и, снисходительно ухмыляясь, ловко передвигал
фигуры. Игра шла быстро. Его пятеро партнеров пыхтели, краснели,
бледнели, скрипели стульями и зубами, морщили высокоинтеллектуальные
лбы, делали ходы, тут же забирали их обратно, снова ходили, теряли
слона или, скажем, ферзя, сокрушенно качали головами и обреченно
разводили руками. Шестой же, то есть я, лихорадочно копался в шахматных
мозгах великого гроссмейстера. К величайшему моему удивлению львиную
долю его сознания занимали не шахматы, а красная икра, бразильский кофе
и предстоящая поездка в Рио-де-Жанейро. О шахматах он вообще мало думал
и, как я понял, играл большей частью руками, а не головой. В его памяти
был зафиксирован целый ряд комбинаций, порой довольно сложных, которые
он автоматически извлекал и использовал по мере надобности, но все эти
защиты, гамбиты и тому подобные "иты" были привнесены извне,
позаимствованы у других, может быть, менее удачливых, но зато более
богатых оригинальными идеями и собственными разработками, шахматистов.
Словом, гроссмейстер Иванов-Бельгийский был просто ловким (в хорошем
смысле этого слова) малым, виртуозно владеющим техникой игры, но
совершенно далеким от шахмат как вида искусства.
     Черпая информацию в его обширной памяти, я имел возможность
раскрыть его тайные замыслы и тем самым предотвратить их осуществление,
спасая ту или иную фигуру и нарушая развитие той или иной комбинации,
на которую он возлагал надежду. Я не играл, а всячески мешал ему
разделаться со мной, чем приводил его в недоумение и раздражение. К
чести его надо заметить, что к девяти часам он разделался почти со
всеми своими соперниками, а когда стрелка перевалила через зенит
циферблата, на сцене осталось только трое: я, Иванов-Бельгийский и
Пепсиколов. Последний был напряжен до предела, постоянно листал
какие-то тетрадки, записные книжки, брошюры, что-то высчитывал на
карманном микрокалькуляторе, перекладывал многочисленные шпаргалки из
кармана в карман и как две капли воды походил на студента, сдающего
экзамен по сопромату. Но он уже был обречен -- это нетрудно было
заметить глазу даже такого дилетанта, каковым являлся я. И вот он
наконец, красный, потный, удрученный неудачей и все-таки счастливый,
покинул сцену. Я остался один на один с гроссмейстером. Спинным мозгом
я чувствовал пристальное внимание зала к своей персоне -- зал не дышал.
А я истекал потом и сомнениями. Иванов-Бельгийский хмурился, откровенно
смотрел на часы и выражал явное свое неудовольствие по поводу моего
упрямства. Я же вдруг понял, что это уже не просто упрямство, а дело
чести всего нашего института. Я представлял интересы не только свои, но
и своих побежденных товарищей, своих коллег по работе, отрасли
народного хозяйства, наконец. На мою спину сейчас смотрит тысяча пар
глаз -- смотрит не мигая, с надеждой, тревогой и ожиданием. Теперь я
просто не имел права проиграть. Но и о выигрыше я не смел помыслить.
Когда нас осталось только двое, он перестал метаться по сцене и уселся
напротив меня. Игра приняла ожесточенный характер: на карту был
поставлен его престиж.
     Моя тактика страшно раздражала его. Я только защищался, но
защищался бессистемно, без какой бы то ни было определенной цели -- и
это-то ввергало его в недоумение и сбивало с толку. Вот он двинул ладью
по левому краю. Ага, вместе со слоном и пешкой готовит ловушку моему
коню! Не выйдет, господин гроссмейстер... Конь сделал отчаянный скачок
через ряд чужих пешек и замер где-то в середине его обороны. Он
мысленно чертыхнулся, но я отчетливо "услышал" это на фоне заметно
потускневших мыслей об икре, кофе и Бразилии. И снова попытки достать
моего коня -- и опять неудача. Убегая, я попутно и совершенно случайно
съел его пешку и слона. Он же все больше и больше терял бдительность и
осторожность, в его голове засела навязчивая идея -- уничтожить моего
коня во что бы то ни стало. А конь тем временем носился по его тылам и
создавал панику при вражеском дворе его короля. В его глазах появилось
беспокойство, смешанное с подозрением. Он никак не мог понять, что же я
из себя представляю: профана, действия которого совершенно невозможно
предсказать из-за его глупости, либо тонкого и умелого игрока,
скрывающего свою личину под маской дилетанта. Ему бы двинуть все свои
силы на моего короля, а он зачем-то погнался за конем. Словом...
Словом, как-то так само собой получилось, но мы вдруг оба с недоумением
обнаружили, что мой отчаянный конь загнал его короля в угол и... Да,
это был мат! Мат, которого ни он, ни я поначалу даже не заметили...
     Что тут началось! Шум, гам, беготня, поздравления, удивление,
чьи-то руки, фотоаппараты -- и вопросы, вопросы, вопросы... Бедного
Иванова-Бельгийского совсем затерли и оттеснили в сторону. Никто и не
заметил, как он исчез.
     Это поистине был мой триумф. Все произошло столь молниеносно, что
я не успел даже как следует удивиться. А когда до меня дошел все-таки
весь смысл происходящего, я вдруг возгордился самим собой и понял, что
шахматная карьера для меня -- это дело вполне реальное. А почему бы,
черт возьми, и нет?! Пока тянется этот эксперимент, я мог бы легко
разделаться со многими видными деятелями этого вида спорта и -- кто
знает? -- стать чемпионом, пусть даже и местного значения. Нет, этот
вопрос обязательно надо продумать, обязательно...
     Наши институтские шахматные фанаты хотели было нести меня до дома
на руках, но я категорически запротестовал, после чего они с явной
неохотой спустили меня с небес на твердь земную. Домой я вернулся лишь
в начале двенадцатого ночи.
     Чествование новой шахматной звезды продолжалось и весь следующий
день. Нескончаемым потоком шли ко мне почитатели моего таланта, причем
многие из тех, кто раньше меня даже замечать не хотел, жали теперь мне
руки и сыпали поздравлениями. Апоносов, всегда надменный и
неприступный, и тот снизошел до легкого похлопывания по плечу и
одобрительного ворчания. И даже Завмагов, сияя своей ряхоподобной
физиономией, первым сломал лед отчуждения и нанес визит вежливости.
     -- Ну ты, старик, и дал! -- выразил он свое восхищение. -- Не
ожидал.
     Что же касается моих ближайших коллег по работе, то Балбесов и
Петя-Петушок почему-то решили разделить со мной все тяготы триумфатора
и героя дня и приняли на себя часть предназначенных мне поздравлений,
за что я им остался весьма благодарен. Тамара же Андреевна вилась
вокруг меня, сияя обворожительной (как она сама думала) улыбкой и сыпля
комплиментами, и была, по-моему, на седьмом небе от счастья. Еще бы!
Пол-института имело возможность лицезреть ее сегодня! Не было одного
лишь Евграфа Юрьевича. Как выяснилось чуть позже, он укатил в местную
командировку и обещал быть завтра.
     Кульминацией дня был звонок поверженного мною гроссмейстера
Иванова-Бельгийского и предложение выступить с ним в паре на
предстоящем вскоре международном состязании на приз... в общем,
какой-то там приз. Я надулся, как индюк, и обещал дать ответ в самом
ближайшем будущем. И даже не имея возможности читать мысли по телефону,
я по его тону понял, что мои слова большого удовольствия ему не
доставили. Но, согласитесь, после столь сокрушительной победы мне
как-то не к лицу было сломя голову кидаться на любую авантюру, и хотя в
глубине души я конечно же сразу принял предложение моего вчерашнего
соперника (разумеется, поеду, куда же я денусь! ведь Бразилия же!), то
тон выдержать я все же считал необходимым. Мол, пусть знают наших!
     Но утром следующего дня ореол славы и почета вокруг моей особы
внезапно рассыпался и оставил лишь некий неприятный осадок в душах
всех, кто так или иначе оказался причастен к этому делу. И виной тому
стал Евграф Юрьевич. Не успел я войти в помещение нашей лаборатории,
как меня пронзил пристальный взгляд моего шефа. "И не стыдно?" -- как
бы спрашивал этот взгляд. И я вдруг понял, что да, стыдно, но что ж
теперь делать, раз все так получилось...
     -- Проходите, проходите, дорогой Николай Николаевич, -- сказал он
вслух, не опуская глаз и не моргая. -- Проходите и садитесь. -- Я
прошел и сел, но сел почему-то не на свое рабочее место, а на стул
рядом со столом шефа. -- Наслышан, наслышан о ваших подвигах. Удивили
вы меня, Николай Николаевич, право же, не ожидал. Как же вам это
удалось?
     Я развел руками и слегка пожал плечами.
     -- Да знаете ли... -- я замялся, трепеща перед шефом всем своим
нутром. -- Я и сам не ожидал.
     -- Вот как? -- усмехнулся шеф. -- Интересное дельце. А знаете что,
Николай Николаевич, я ведь тоже в молодости в шахматишки поигрывал. Не
желаете ли партейку сыграть? -- вдруг спросил он и извлек откуда-то
из-под стола шахматную доску с уже расставленными фигурами. -- А?
     Надо заметить, шеф всегда ставил меня в тупик своим поведением.
Вот и сейчас: я ожидал от него всего что угодно, вплоть до выговора с
занесением (хотя, вроде бы, и не за что), но такого... Нет, моей
фантазии на такое не хватило бы. И если уж говорить честно, то я
опешил.
     -- Как! Прямо сейчас? Здесь? -- спросил я, не веря своим ушам.
     -- А почему бы, собственно, и нет? -- спросил он.
     Тамара Андреевна ойкнула, Балбесов захихикал и запрядал ушами от
восторга, а Петя-Петушок сотворил такое, от чего человек, знающий его,
наверняка бы пришел в неописуемый ужас, -- он выключил плейер и снял
наушники, а лицо его приняло осмысленное выражение. В этот самый момент
в помещение заглянуло еще несколько человек (принесла ж их нелегкая!),
чтобы выразить мне свое восхищение и если надо -- предложить взаймы, --
и тоже замерли в изумлении, услышав предложение шефа. Все смотрели на
меня и ждали, что же я отвечу. А ответить я мог только одним --
согласием, ибо теперь я не просто старший инженер Нерусский, а
шахматный гений, и ответь я сейчас отказом, несмываемое пятно легло бы
на мою репутацию как человека смелого и бесстрашного. Я просто обязан
был принять вызов Евграфа Юрьевича, невзирая на то, что он начальник, а
я подчиненный, невзирая на рабочее время, невзирая на явно
провокационный характер самого предложения -- невзирая ни на что. И я
принял его.
     -- Согласен! -- махнул я рукой. -- Была не была!
     -- Три партии, идет? -- тут же подхватил Евграф Юрьевич,
прищуривая один глаз.
     -- Идет! -- снова махнул я. -- Э-эх, гулять так гулять!
     Шеф тотчас же освободил свой стол от посторонних предметов,
оставив только шахматную доску, и деловито предложил:
     -- Играйте белыми, Николай Николаевич. Уступаю.
     -- Нет, ну зачем же, -- проявил я великодушие. -- Я могу и
черными. С Ивановым-Бельгийским я играл именно черными.
     -- О! -- Евграф Юрьевич понимающе кивнул. -- Я понимаю -- черные
приносят счастье. Именно поэтому и уступите их мне: я очень боюсь
проиграть. Особенно вам.
     В его словах звучала какая-то двусмысленность, но я никак не мог
уловить ее смысл. Тем более, что его мозг был закрыт для меня.
     И тут я вдруг осознал всю глубину пропасти, в которую увлекал меня
Евграф Юрьевич. Ведь я не смогу прочесть ни одной его мысли, и, значит,
я обречен на верный проигрыш: играть в шахматы я практически не умел.
Даже если шеф не ахти какой игрок, то хуже меня он все равно не сыграет
-- хуже, как говорится, некуда. Более того, я оказался в положении даже
худшем, чем некий герой одной из песен Высоцкого, который мог себе
позволить ненароком бицепс обнажить, мне же не дано было даже этого
удовольствия -- как-никак соперник был моим шефом. Одним словом, я
понял, что дело стремительно и бесповоротно мчится к катастрофе.
     Я с треском проиграл все три партии. Евграф Юрьевич разделал меня
под орех -- причем так, что я даже глазом моргнуть не успел. Все
закончилось за какие-нибудь пятнадцать минут. Даже я, совершеннейший
профан в шахматном деле, понял, насколько сильно играл мой шеф. Его
комбинации были блестящи, стремительны и неожиданны. Шесть-семь ходов
-- и мне объявлялся мат. И какой мат! Любо-дорого посмотреть. Но самое
обидное, самое неприятное было в другом. Весь мой позор проистекал в
присутствии не только моих ближайших коллег по работе, но и множества
других, порой совершенно посторонних, лиц, припершихся с утра пораньше
лицезреть гения в моем лице и насладиться общением с ним. Более того,
как только весть о необычном турнире разнеслась по институту, толпы
любопытных тут же хлынули в наше малогабаритное и совершенно не
предназначенное для подобных паломничеств помещение. Таким образом, к
концу третьей партии мне в затылок дышало не менее полусотни жадных до
зрелищ ртов. Третий мат исторг у толпы шахматных болельщиков жуткий
стон, в котором сквозило и разочарование, и сожаление, и страстное
желание залить горе вином, и порядком испугавшее меня намерение
определенной части сотрудников, преимущественно мужского пола, намылить
мне шею за халтуру, обман и надувательство. Я был окончательно
уничтожен.
     С победой закончив турнир, Евграф Юрьевич поднялся и удивленным
взглядом окинул помещение. Толпа тут же притихла и затаилась в
ожидании.
     -- Вы что, все ко мне? -- спросил он тоном проголодавшегося
людоеда.
     Толпа все поняла и безропотно стала рассасываться, попутно обливая
меня презрением, жалостью и возгласами типа "э-эх!", "халтурщик!" и "ну
что, съел?" Когда мы остались в своем первоначальном составе, то есть
впятером, шеф произнес, небрежно смахивая шахматы в ящик стола:
     -- А теперь за работу, Николай Николаевич, за работу. Хватит
предаваться забавам -- не место, да и не время.
     Хороши забавы! Можно сказать, в душу плюнул, растоптал, выставил
на всеобщий позор, унизил на глазах у всего института -- и это у него
называется забавой! Впрочем, и я хорош, нечего было хвост распускать,
словно павлин. Ведь если на то пошло, то у Иванова-Бельгийского я
выиграл обманом, применив недозволенный прием, что-то