ур,  и  стало  заметно,  что  выдержка  начинает
изменять ему:
     - Pardonnez-mois, но если бы вы наслаждались своим статусом  Двойника
хоть чуточку больше, вы поняли бы, что великих людей крайне редко  удается
воскресить. Их сущности слишком выкристаллизованы, сэр, их жизненные линии
слишком туго натянуты.
     - Простите, но мне кажется, что это вздор. Я полагаю, что большинство
великих людей отказываются иметь дело и со Змеями, и с нами, Пауками.  Они
отвергают Воскрешение на предлагаемых им условиях.
     - Ну, братец мой, уж это они не из-за своего величия, - прошептала я,
а Бур продолжил:
     - Как бы то ни было, сэр, вы не отвергли Воскрешения, и возложили  на
себя обязательства, которые вы, как джентльмен, обязаны уважать.
     - Да, я согласился на Воскрешение, - сказал Брюс, и глаза  его  вновь
заблестели, - когда они  вытащили  меня  из  моей  жизни  в  Паскендале  в
семнадцатом году за десять минут до смерти, и я ухватился за  предложенную
мне жизнь, как запойный пьяница хватается утром за стакан. Но даже и тогда
я думал,  что  у  меня  появляется  шанс  исправить  исторические  ошибки,
поработать на благо мира, - он все больше взвинчивался.  Я  заметила,  что
новая дева, стоящая в сторонке, уставилась на него с немым обожанием. - Но
что же я обнаружил? Оказалось, что Пауки жаждут все новых  и  новых  войн,
ведут их все более  жестокими  и  омерзительными  способами,  коса  смерти
размахивается все шире с каждым Большим Изменением, всякий  раз  приближая
нас к смерти космоса.
     Сид  тронул  меня  за  руку  и,  пока  Брюс  продолжал  свои  бредни,
прошептал:
     - Скажи мне, какой  игрушкой  можно  умилостивить  этого  полоумного?
Подумай, пожалуйста.
     Не отрывая взгляда от Брюса, я ответила ему, тоже шепотом:
     - Я знаю кое-кого, кто будет счастлив дать ему  любую  игрушку,  если
только Брюс обратит на нее внимание.
     - Ты имеешь в виду  новую  деву,  миленькая?  Верно.  Этот  полоумный
вещает, как разгневанный ангел. Он бередит мое сердце  и  это  мне  не  по
душе.
     Брюс охрип, но продолжал вещать:
     - И вот нас отправляют на операции в прошлое  и  после  каждой  такой
операции  Ветры  Перемен  дуют  в  будущее,  то  сильнее,  то  слабее,   в
зависимости  от  того,  какое  сопротивление  они  встречают;  иногда  они
сталкиваются друг с другом, и любой из этих  ветров  может  сдвинуть  дату
нашей собственной смерти так, что она окажется  раньше  даты  Воскрешения,
так что в любое  мгновение  -  и  даже  здесь,  вне  космоса  -  мы  можем
рассыпаться  в  прах  и  исчезнуть.  Предназначенный   вам   Ветер   может
просочиться сквозь Дверь.
     Лица  слушателей  напряглись,  потому  что  считается  дурным   тоном
говорить о Смерти Перемен, и Эрих вспылил:
     - Halt's Maul, Kamerad! Заткнись!  Всегда  есть  возможность  второго
Воскрешения.
     Но Брюс не пожелал заткнуться. Он сказал:
     - Действительно есть? Я знаю, что Пауки это обещают, но даже если они
вернутся назад и вырежут из моей  жизненной  линии  еще  одного  двойника,
разве это буду я? - он хлопнул себя по  груди  той  рукой,  что  была  без
перчатки. - Мне так не кажется. И даже если это буду я, с  непрерывающимся
потоком сознания, к чему это новое Воскрешение?  Только  для  того,  чтобы
переиграть итоги бесчисленного множества войн и  еще  раз  встретиться  со
Смертью Перемен  ради  всемогущей  силы,  -  его  речь  явно  близилась  к
кульминации, - ради всемогущей силы, настолько чудовищно беспомощной,  что
она не в состоянии даже снабдить одного бедного  Солдата,  вытащенного  из
грязи Пашендейла, одного ничтожного  коммандос  Перемен,  одного  забытого
Богом воскрешенного - снабдить его комплектом форменной амуниции!
     И он простер к нам свою правую руку, слегка  растопырив  пальцы,  как
будто это было что-то на редкость интересное и удивительное, и  как  ничто
иное на всем белом свете нуждалось в симпатии и поддержке.
     Выход на сцену новой девы был как  нельзя  более  своевременным.  Она
юркнула мимо  нас,  и  не  успел  Брюс  шевельнуть  своими  растопыренными
пальцами, как она напялила на них черную форменную рукавицу  и  все  сразу
увидели, что та сидит на руке, как влитая.
     И тут мы расхохотались - до колик в животе; мы хлопали друг друга  по
спинам и снова покатывались со смеху.
     - Ach, der Handschuch, Liebchen! Где она ее раздобыла?  -  задыхаясь,
сопел Эрих мне в ухо.
     - Может, просто вывернула другую наизнанку - при этом  она  из  левой
стала правой - я и сама бы так сделала, - я взвизгнула, снова  зайдясь  со
смеху от этой остроумной идеи.
     - Но тогда же подкладка окажется снаружи, - возразил он.
     - Ну не знаю... У нас на Складе полно всякого хлама.
     - Это неважно, Liebchen, - он махнул рукой. - Ach, der Handschuch!
     Все это время Брюс так и простоял, любуясь  своей  перчаткой,  шевеля
пальцами туда и сюда, а новая дева стояла  и  глазела,  как  будто  он  ел
пирог, который она испекла.
     Когда истеричный смех утих, Брюс посмотрел на нее с широкой улыбкой.
     - Как, вы сказали, вас зовут?
     - Лили, - ответила она, и уж можете мне поверить, что с этого момента
она для меня стала Лили, даже в мыслях. Еще бы  -  суметь  одолеть  такого
лунатика!
     - Лилиан Фостер, -  продолжила  она.  -  Я  тоже  англичанка.  Мистер
Маршан, а я перечитала ваши "Мечты молодого человека" даже не знаю сколько
раз.
     - Действительно? Это вообще-то так,  ерунда.  Воспоминания  о  Темных
Днях - я имею в виду учебу в Кембридже. Но вот пока я сидел  в  окопах,  я
написал несколько стихотворений, и они вроде бы получше.
     - Мне не нравится, что вы так говорите. Но я  страшно  хочу  услышать
новые. Да, мистер Маршан, мне так странно показалось, что вы произносите -
Пашендейл.
     - Почему, позвольте спросить?
     - Потому что и я сама произношу точно  так  же.  Но  я  посмотрела  в
словаре и оказалось, что вернее будет Пас-кен-даль.
     - Ну да?! Все томми называли его Пашендейл, точно так же  как  вместо
"Ипр" говорили "Вайперс".
     - Как интересно. Знаете, мистер Маршан, я могу биться об заклад,  что
нас завербовали во время одной и той  же  операции,  летом  1917  года.  Я
оказалась во Франции как сестра милосердия, но они узнали, что я прибавила
себе возраст и собирались отослать меня назад.
     - А сколько вам было лет? То есть, сколько вам лет? Я хотел  сказать,
ведь это одно и то же.
     - Семнадцать.
     - Семнадцать лет в семнадцатом году, - пробормотал Брюс и его голубые
глаза затуманились.
     Диалог был настолько напыщенно-сентиментальный, что я даже  не  стала
обижаться на ехидную реплику Эриха:
     - Что за прелесть, Liebchen, глупая  маленькая  английская  школьница
развлекает Брюса между операциями!
     И все равно, когда я смотрела на Лили с ее темной челкой и  жемчужным
ожерельем, на ее облегающее серое платьице, едва достающее до колен, и  на
Брюса, ласково и неуклюже нависавшего над ней в своем  вычурном  гусарском
одеянии, я поймала себя на чувствах, которых во мне не было с тех пор, как
в бою с франкистами погиб Дейв, это было за  много  лет  до  того,  как  я
попала в Большое Время. И вот сейчас я подумала, как было бы хорошо,  если
бы у меня в Меняющемся Мире были дети. Почему мне ни разу не  приходило  в
голову подстроить дело так, чтобы Дейв был воскрешен? А  потом  я  сказала
себе: нет, все изменилось, и я тоже изменилась, пусть лучше Ветры  Перемен
не беспокоят Дейва - или пусть я об этом ничего не буду знать.
     - Нет, я не  умерла  в  1917  -  просто  меня  тогда  завербовали,  -
объясняла Лили Брюсу. - Я прожила все двадцатые годы - это видно по  тому,
что я ношу. Но давайте не будем об  этом,  ладно?  О,  мистер  Маршан,  не
сможете ли вы попробовать вспомнить какие-нибудь из этих  стихов,  которые
вы написали в окопах? Я не могу представить себе, чтобы они превзошли  тот
сонет, который кончается: "The bough swings in  the  wind,  the  night  is
deep; Look at the stars, poor little ape, and sleep"  (Ветка  качается  на
ветру, ночь темна; Погляди на звезды, бедная маленькая обезьянка, и усни).
     Я от этого чуть не завопила - ну и обезьяны же мы, подумала я -  хотя
я первая  соглашусь,  что  на  поэта  наилучшее  действие  окажут  его  же
собственные стихи - и чем больше, тем лучше.  И  я  решила,  что  могу  не
беспокоиться о наших маленьких бриттах, а посвятить себя Эриху или  иному,
кто во мне нуждается.



                       3. ВЕЧЕРИНКА НА ДЕВЯТЬ ПЕРСОН

                               Ад - это место для меня. Потому  что  в  ад
                            попадают и почтенные верующие и добрые рыцари,
                            убитые на турнире или в великой битве,  бравые
                            солдаты и благородные господа.  Туда  лежит  и
                            мой путь. С нами отправятся и изящные дамы,  у
                            которых было два или три возлюбленных,  помимо
                            их законного господина. Туда приходят золото и
                            серебро, соболь и  горностай.  Там  арфисты  и
                            менестрели встречаются с королями земными.
                                                                   Окассин

     Я взяла новую  порцию  выпивки  с  подноса,  с  которым  Бур  обходил
публику. Серый фон пустоты  вокруг  уже  начинал  казаться  приятным,  как
теплый густой туман, в котором плавают мириады крошечных бриллиантов.  Док
величественно восседал у бара со стаканом чая, над которым поднимался  пар
- видимо, для опохмелки, потому что он  только  что  принял  хорошую  дозу
спиртного. Сид весело беседовал с Эрихом, и я сказала себе, что наконец-то
стало похоже на вечеринку, хотя чего-то все же не хватает.
     Это  не  имело  отношения  к  Главному   Хранителю;   его   индикатор
успокаивающе светился алым, как уютный домашний огонек, затерявшийся среди
нагромождения  переключателей,  которые  контролировали  все  вокруг,   за
исключением Интроверсии - этот зловещий тумблер, к которому никто  никогда
не прикасался, был расположен отдельно от прочих.
     Завеса у кушетки Мод исчезла - они с римлянином сидели  рядышком.  Он
оглядел свои сверкающие сапоги и остальную свою черную амуницию, как будто
только что проснулся и ничего не мог понять, и сообщил нам:
     - Omnia mutantur, nos et mutamur in illis.
     Я вопросительно посмотрела на Бура, который как раз собрался  отнести
поднос, и он, не посрамив чести Виксбурга, перевел:
     - Все меняется, и мы меняемся.
     Затем Марк медленно огляделся вокруг, и я  могу  засвидетельствовать,
что римляне улыбаются так же тепло, как люди любой другой  национальности.
Потом он сказал:
     - Нас девять, в самый раз для вечеринки. И кушетки есть. Хорошо.
     Мод горделиво напыжилась.
     - Добро пожаловать из Пустоты, Kamerad! - воскликнул Эрих, а затем  -
он ведь немец и считает, что все вечеринки обязательно должны быть шумными
и помпезными, - он вскочил на стул и провозгласил:
     -  Herren  und  Damen,  позвольте   представить   вам   достойнейшего
римлянина, Марка  Випсауса  Нигера,  легата  Нерона  Клавдия  (прозванного
Германиком в прошлом временном потоке), который в 763  году  от  основания
Рима (Правильно, Марк? Поясняю для тупоголовых - это 10 год  от  Рождества
Христова!) погиб, храбро  сражаясь  с  парфянами  и  Змеями  в  битве  при
Александрии. Hoch, Hoch, Hoch!
     Мы все чокнулись и поприветствовали его, а Сид прикрикнул на Эриха:
     - Убери ноги с мебели, мужлан неотесанный! - а  потом  ухмыльнулся  и
заорал, обращаясь ко всем трем гусарам. - Насладитесь досугом, отдыхающие!
- и Мод с Марком тоже получили свою выпивку, причем Марк  расстроил  Бура,
отказавшись от фалернского  вина  и  предпочтя  ему  шотландский  виски  с
содовой, и после этого языки у всех развязались.
     У  нас  было  что  обсудить.  Шел  обычный  треп  про  войну:   "Змеи
закладывают минные поля в Пустоте"; "Не могу я в  это  поверить,  как  это
можно заминировать ничто?" -  и  о  том,  чего  нам  здесь  не  хватает  -
например, бурбона, заколок для волос и стабилитина, который живо привел бы
Марка в порядок - и что с кем стало: "Марсия? А, ее здесь больше нет". (Ее
унесла Буря Перемен - тело позеленело и разложилось в пять секунд,  но  не
буду же я об этом рассказывать.) А еще  надо  было  рассказать  Марку  про
Брюсову перчатку, и мы снова корчились от хохота, вспоминая этот эпизод, а
римлянин в ответ вспомнил про гонца,  который  весь  долгий  путь  мучился
животом, потому что  ему  небывало  повезло  -  вместо  обычной  соли  ему
нечаянно  выдали  сахар.  Эрих  поинтересовался  у  Сида,  нет  ли   новых
девушек-призраков на складе, а Сид выставил свою бороду, как старый  козел
(каковым он и является):  "И  ты  посмел  в  этом  усомниться,  похотливый
германец?   У   меня   есть   замечательные   прелестницы,    среди    них
графиня-австриячка из Вены времен Штрауса, и  если  она  не  украсит  наше
общество... М-м-м..."
     Я ткнула  пальцем  в  грудь  Эриха  между  сверкающими  пуговицами  с
изображенными на них черепами.
     - Ты, крошка фон Гогенвальд,  представляешь  собой  угрозу  для  нас,
настоящих  девушек.  Слишком  уж  ты   интересуешься   этими   полусонными
призраками.
     Он назвал меня своим маленьким Демоном и сдавил в объятиях  изо  всех
сил, стараясь переубедить, а затем предложил, чтобы  Брюса  познакомили  с
Галереей Искусств. Мне показалось, что это прекрасная  идея,  но  когда  я
попыталась отговорить его самого от участия в экскурсии, он уперся. Нужно,
видите ли, проявить внимание к Брюсу и Лили. Об  ударе  саблей  напоминала
только тонкая красная полоска на щеке Брюса; Лили смыла запекшуюся кровь.
     Наша Галерея впечатляет. Это куча рисунков и  скульптур,  и  особенно
всяких странных безделушек. Все это сделано отдыхающими здесь Солдатами из
того барахла, которое они понатащили с Войны Перемен  -  медных  патронов,
осколков стекла, обломков древних  горшков,  склеенных  в  футуристические
конструкции, переплавленного золота инков, которое заново  чеканил  кто-то
из марсиан, клубков  сверкающей  проволоки  с  Луны.  Здесь  были  рисунок
темперой на покрытом трещинами толстом кварцевом диске,  который  когда-то
служил иллюминатором космического корабля, и шумерская надпись, высеченная
на кирпиче из стенки ядерного реактора.
     В Галерее  множество  всякой  всячины  и  я  каждый  раз  обнаруживаю
что-нибудь, чего никогда не видела прежде. Я всегда волнуюсь, когда  думаю
о тех парнях, которые все это сделали, и о том, что они думали, о  древних
временах и местах, откуда они пришли, а  иногда,  когда  у  меня  скверное
настроение, я прихожу сюда и смотрю на все это, а  настроение  еще  больше
ухудшается; так что наконец появляется желание встряхнуться и выйти отсюда
в нормальном состоянии духа.  Только  здесь  пишется  история  Станции,  и
меняется она на удивление мало,  потому  что  вещи,  которые  находятся  в
Галерее и чувства, которыми  они  наполнены,  лучше,  чем  что-либо  иное,
противостоят Ветрам Перемен.
     Ну а пока что разговор Эриха со мной свелся к обсуждению моих больших
ушей, которые я пытаюсь скрыть под своей мальчишеской стрижкой;  а  я  тем
временем раздумывала, как это ужасно, что существуют не только  изменения,
но и Изменения. Невозможно быть уверенным, что твое настроение или  мысль,
пришедшая в голову - действительно твои собственные, а не результат  того,
что прошлое изменено Пауками или Змеями.
     Ветры Перемен могут принести не только смерть, но и все, что  угодно,
вплоть до самых причудливых фантазий. Они дуют гораздо быстрее, чем  бежит
время, но никто не может точно сказать, насколько быстрее,  и  что  именно
принесет с собой тот или иной порыв Ветра, как далеко распространится  его
действие и когда оно затихнет. Большое Время - это вам не малое время.
     И еще, что касается  Демонов,  все  мы  боимся,  что  изменится  наша
личность, и что кто-то иной по-хозяйски влезет в твою шкуру, а ты об  этом
и не узнаешь. Считается, правда, что мы, Демоны, способны  сохранять  свое
сознание вне зависимости  от  Изменений;  потому-то  мы  и  Демоны,  а  не
Призраки, как другие Двойники, не говоря уже о Зомби или Неродившихся;  и,
как верно сказал Бур, среди нас нет великих людей. Вообще нас очень мало -
мы относимся к редкому сорту людей - поэтому Паукам  приходится  вербовать
нас, где бы они нас не нашли, не задумываясь о том, кем мы были и  что  мы
знали и умели раньше. Иностранный Легион Времени - странный народ,  всегда
на заднем плане, невзирая на заслуги. Наш цинизм и наша ностальгия  всегда
при  нас.  Мы  так  же  легко  приспосабливаемся  к  обстоятельствам,  как
метаморфисты  с  Центавра  и  обладаем  такой  же  крепкой  памятью,   как
шестирукие обитатели Луны - одним словом, Люди Перемен,  сливки  общества.
Общества прОклятых.
     Но иногда я задумываюсь, действительно ли наша память так хороша, как
мы полагаем; что, если все прошлое было когда-то совершенно другим, чем мы
помним, а мы забыли, что мы это забыли...
     Как я уже говорила,  созерцание  Галереи  навевает  дурные  мысли,  и
поэтому я сказала себе, "Возвращайся-ка к своему  паршивому  комендантику,
детка" и мысленно дала себе крепкого пинка.
     Эрих держал в руках зеленый кубок, на котором были нарисованы золотые
- не то дельфины, не то космические корабли - и говорил:
     - Как мне кажется, это доказывает, что этрусское искусство происходит
от египетского. Согласен, Брюс?
     Брюс, еще весь сияющий от общения с Лили, переспросил его:
     - О чем ты говоришь, дружище?
     Лицо Эриха стало мрачным, как Дверь, и  я  порадовалась,  что  гусары
убрали свои сабли вместе с киверами, но, прежде  чем  он  успел  вспомнить
свои немецкие ругательства, к  нему  подплыл  Док,  находившийся  в  такой
стадии опьянения, что казался загипнотизированным  трезвенником.  Протянув
руку, как марионетка, он изъял у Эриха чашу и сообщил:
     - Прекрасный образец Средне-системного Венерианского искусства. Когда
Эйгтайч завершил работу над ней, он сказал мне, что невозможно глядеть  на
нее и не  ощутить,  как  над  тобой  плещутся  волны  Северо-Венерианского
мелководья. Но после инверсии  она,  наверное,  выглядела  бы  еще  лучше.
Любопытно... Кто вы, юный офицер? Nichevo, - он аккуратно поставил чашу на
ее полку и покатил дальше.
     Дело в том, что Док наизусть знает все, что  есть  в  Галерее,  лучше
любого из нас, он ведь старейший  здешний  житель.  Другое  дело,  что  он
выбрал неудачное время для демонстрации  своих  познаний.  Эрих  порывался
последовать за ним, но я его удержала:
     -  Спокойно,  Kamerad,  вспомни  о  перчатках  и  сахаре,  -   и   он
довольствовался тем, что пожаловался мне:
     - Это "nichevo" звучит так уныло и безнадежно, ungeheuerlich.  Я  уже
говорил тебе, Liebchen, что не следовало бы  брать  русских  на  работу  к
Паукам, даже в качестве Развлекателей.
     Я улыбнулась ему и сжала его руку.
     - Да, Док не очень-то нас здесь развлекает.
     Он усмехнулся мне в ответ как-то по-овечьи, лицо его смягчилось, и  в
голубых глазах на мгновение вновь мелькнула нежность.
     - Мне бы не надо все время так  огрызаться  на  всех,  но  временами,
Грета, я  становлюсь  просто  брюзгливым  старикашкой,  -  это  не  вполне
соответствовало действительности, потому что ему тридцать три  года  и  ни
днем больше, хотя волосы у него почти совсем седые.
     Наши голубки переместились тем временем  еще  на  несколько  шагов  и
почти уткнулись в экран Хирургии. Если бы мне пришлось выбирать место  для
того,  чтобы  скромненько,  по-британски  почмокаться,  то  о  Хирургии  я
подумала бы в последнюю  очередь.  Но  Лили,  похоже,  не  разделяла  моих
предрассудков,  хотя,  помнится,  как-то   говорила,   что   ей   пришлось
повертеться в полевом госпитале Паукообразных до того, ка