тоял  сам  по  себе.  Конечно,  новой  деве  следовало  бы
заняться им, но ее нигде не было  видно  и  я  решила,  что  эта  соплячка
наверняка отправилась укреплять нервы в буфет.
     - Римлянин выглядит довольно скверно, Эрих.
     - Ничего, Марк парень крепкий. Достойный, как говорят там  у  них.  А
наша маленькая астронавточка вернет его к жизни, если  это  только  вообще
возможно и...
     - ...и если это вообще можно назвать жизнью, - закончила я за него.
     Эрих  был  прав.  У  Мод  за   плечами   пятьдесят   с   лишним   лет
психомедицинской практики где-то в двадцать третьем  веке.  Вообще-то,  им
должен был бы заняться Док, но с ним мы опоздали стопок на пятьдесят.
     - Мод и Марк, это был бы  неплохой  эксперимент,  -  сказал  Эрих.  -
Чем-то напоминающий  эксперименты  Геринга  с  замороженными  мужчинами  и
обнаженными цыганочками.
     - Гнусный нацист. Она  будет  использовать  электрофорез  и  глубокое
внушение, насколько я в этом разбираюсь.
     - Как ты можешь в этом разбираться, Liebchen,  если  она  всякий  раз
включает экран перед тем,  как  приступить  к  процедуре?  Вот  и  сейчас,
кстати, тоже.
     - Я уже сказала, что ты гнусный нацист.
     - Так  точно,  -  он  щелкнул  каблуками  и  поклонился  -  ровно  на
миллиметр. - Эрик Фридрих фон Гогенвальд,  обер-лейтенант  армии  Третьего
Рейха. Погиб под Нарвой, где и был  завербован  Пауками.  Жизненная  линия
усилена Большим Изменением после первой смерти и, по последним  сведениям,
он является комендантом Торонто, где содержит обширную сеть детских яслей,
откуда   получает   мясо   для    завтрака,    если    верить    листовкам
"путешественников"-подпольщиков. К вашим услугам.
     - Ой, Эрих, это все так глупо, - я коснулась его руки, вспомнив,  что
он был одним из тех несчастливцев - оживленных  в  точке  своей  жизненной
линии, весьма удаленной от смерти - в его случае эта  дата  была  сдвинута
вперед Большим Изменением, происшедшим уже после его воскрешения.  И,  как
осознает в конце концов всякий Демон,  если  он  не  догадывался  об  этом
прежде, это сущий ад - помнить свое будущее,  и  чем  короче  время  между
воскрешением и вашей смертью там, в космосе, тем лучше. У меня, к счастью,
оставалось лишь десять очень напряженных минут на Северной Кларк-стрит.
     Эрих нежно накрыл мою ладонь своею.
     - Так уж складываются судьбы в Войне Перемен,  Liebchen.  По  крайней
мере я Солдат и иной раз меня отправляют на операции в будущее -  хотя  не
понимаю, откуда у нас это болезненное внимание  к  нашим  судьбам  там,  в
прошедшем будущем. Мне предстоит стать тупым оберстом,  тощим  как  щепка,
все время негодующим на "путешественников"! Но мне немножко легче от того,
что я вижу его в перспективе и я, по крайней мере,  возвращаюсь  в  космос
достаточно регулярно. Так что, Gott sei Dank, мне  немножко  полегче,  чем
вам, Развлекателям.
     Я не стала говорить вслух, что с моей точки зрения, меняющийся космос
- это хуже, чем ничего, но поймала себя на том, что  молюсь  своему  Бонни
Дью, чтобы не был нарушен покой моего отца, чтобы Ветры  Перемен  спокойно
дули себе чуть в стороне от жизненной линии Антона А.Форзейна,  профессора
физиологии, родившегося в Норвегии и похороненного в  Чикаго.  Вудлоунское
кладбище - довольно унылое, но спокойное место.
     - Все нормально, Эрих. У Развлекателей тоже бывает Год Медузы.
     Он с недоумением уставился на меня, как будто проверял, все ли у меня
пуговицы застегнуты.
     - Медузы? Что ты имеешь в виду? Может, когда мы появляемся здесь,  мы
похожи на медуз? Серьезно, Грета, что ты хотела этим сказать?
     - Только то, что мы часто простужаемся. Как я, например. Я же говорю,
Год Медузы.
     На морде моего  пруссачка  наконец  забрезжил  огонек  понимания.  Он
забормотал:
     - Год Медузы... Gott mit uns... С нами бог, - и притворно зарычал:  -
Грета, не понимаю, как я могу тебя выносить с  твоими  дешевыми  шуточками
над великим языком!
     - Придется тебе принимать меня такой, какая я есть,  со  всеми  моими
Медузами и Бонни Дью, - и я поспешно пояснила: - Это из французского -  le
bon Dieu - Боже милостивый; только не дерись. Я  не  собираюсь  раскрывать
тебе прочие свои секреты.
     Он хмыкнул с такой кислой миной, как будто вот-вот отдаст концы.
     - Не унывай! - подбодрила я его. - Не всегда же я здесь  буду,  да  и
вообще есть на свете места похуже этой Станции.
     Он оглянулся и нехотя кивнул.
     - Знаешь что, Грета - только обещай мне  не  отпускать  своих  глупых
шуточек - когда я бываю  на  операции,  я  иногда  представляю  себе,  как
прохожу  за  кулисы  театра,  чтобы  выразить  свое  восхищение   всемирно
известной балерине Грете Форзейн.
     Насчет кулис он был прав. Станция - это круглая театральная сцена,  а
в качестве зрителя выступает Пустота, и на ее сером фоне выделяются только
пятна экранов, отделяющих Хирургию (Уф-ф!), от  сектора  Восстановления  и
Складом. Между Восстановителем и Складом - бар, кухня и рояль Бура.  Между
Хирургией и тем сектором, где обычно появляется Дверь - полки  и  табуреты
Галереи Искусств. В центре сцены - контрольный диван. Вокруг, на приличном
расстоянии друг от друга, шесть больших низких кушеток - над одной из  них
сейчас как раз взметнулась вверх, в окружающую серость, завеса  экрана.  И
еще несколько столиков. В  точности  как  сцена  из  какого-то  балета,  а
дурацкие костюмы и персонажи ничуть не разрушают иллюзию. Ни коим образом.
Дягилев, если бы только увидел, тут же забрал бы все это в Русский  балет,
даже не задумываясь, соответствуют ли музыке декорации и актеры.



                         2. ПЕРЧАТКА С ПРАВОЙ РУКИ

                                              Последняя неделя в Вавилоне,
                                              Последняя ночь в Риме
                                                                   Ходжсон

     Бур отправился за стойку бара и спокойно разговаривал там с Доком, но
взгляд его был отсутствующим. Глядя на  его  болезненно-белое  лицо,  лицо
профессионала, я вдруг поймала себя на мысли - Дамбалла! - что я очутилась
во французском квартале. Что-то не  видно  новой  девы.  А  Сид,  наконец,
добрался до новенького после всей этой суматохи с Марком. Он дал мне  знак
и я снова занялась Эрихом.
     - Приветствую тебя, достойный юноша. Я хозяин этого заведения,  зовут
меня Сидней Лессингем, и я твой соотечественник. Родился я в Кингс Линне в
1564 году, обучался в Кембридже, но всей судьбой своей, до  самой  смерти,
привязан к Лондону, хотя я и пережил там Бесси, Джимми, Чарли  и  Олли.  И
что мне выпало пережить! Перебывал я и клерком, и шпионом, и  сводником  -
хотя два последних ремесла сродни друг другу - был и поэтом, хоть никому и
не известным; нищенствовал  и  разносил  брошюрки  о  спасении  души.  Бур
Лесситер, наши глотки давно пересохли!
     На слове "поэт", новичок, хоть и через силу, поднял взгляд от пола.
     - И чтобы тебе, доблестный воин, не пришлось использовать свою глотку
иначе, как для питья, я наберусь смелости угадать твой вопрос  и  ответить
на него, - продолжал трещать Сид. - Да, я знал Уилла Шекспира  -  мы  ведь
одногодки - он был такой скромный плутишка, что называется себе на уме;  и
мы всегда сомневались, действительно ли он написал все эти  пьесы.  Прости
меня, достойнейший, но надо бы поглядеть на эту царапину.
     И я увидела, что новая дева не потеряла голову, а сходила в  Хирургию
(Уф-ф) за аптечкой первой помощи. Она протянула свою клешню к поцарапанной
щеке новенького, и пропищала: "Можно я..."
     Время она  для  этого  выбрала  неудачное.  Последние  слова  Сида  и
приближение Эриха омрачили лицо юного Солдата и  он  сердито  отбросил  ее
руку, даже не глянув на нее. Эрих сжал  мою  руку.  Поднос  с  лекарствами
грохнулся на пол - и один из стаканов с выпивкой, которую нес Бур, чуть не
последовал за ним. Как только  появилась  новая  дева,  Бур  вбил  себе  в
голову, что он несет за нее ответственность, хотя я не думаю, что они  уже
достигли согласия. Он еще и потому вешался на нее, что у меня с Сидом  как
раз в то время дело было в самом разгаре,  а  Мод  крутила  с  Доком,  она
обожает тяжелые случаи.
     - Полегче, парень, любезный мой! - рявкнул Сид,  одновременно  бросив
Буру повелительный взгляд, означавший "Следи за ним".  -  Бедная  язычница
старается обиходить тебя. Так что сдержи свою желчь,  черный  плут,  а  со
временем, она, быть может, выльется в стихи. А, поймал я  тебя?  Сознайся,
ведь ты поэт?
     У Сида не так уж много достижений, но в это мгновение  я  забыла  про
свою психологию и задумалась, сознает ли он,  куда  он  дойдет  со  своими
озарениями.
     - Да, я поэт, вы правы, - прорычал в ответ новенький.  -  Мое  имя  -
Брюс Маршан, вы, проклятые зомби. Я поэт - в том  мире,  где  даже  строки
короля Джеймса и вашего драгоценного Уилла, над которым  вы  насмехаетесь,
не защищены от змеиной слизи  и  грязных  паучьих  лап.  Вы  меняете  нашу
историю, крадете нашу уверенность в самих себе,  проклятые  всезнайки!  Вы
утверждаете, что действуете с самыми лучшими намерениями, а к чему это нас
приведет? К этой дрянной форменной перчатке!
     Он поднял свою левую руку - все  еще  в  черной  перчатке,  а  вторая
перчатка зажата в ней - и потряс ею.
     - Что же случилось с твоей рукавицей,  драгоценный  мой?  -  вопросил
Сид. - Расскажи нам.
     Эрих рассмеялся:
     - Считай, тебе повезло, Kamerad. Нам с  Марком  вообще  не  досталось
никаких перчаток.
     - Что с ней случилось? - возопил Брюс. - Да обе эти  дряни  на  левую
руку! - он швырнул перчатку на пол.
     Невозможно было удержаться, мы все взвыли от восторга. Он  повернулся
к нам спиной  и  пошел,  хотя,  как  я  предположила,  вряд  ли  он  будет
прорываться в  пустоту.  Эрих  вцепился  в  мою  руку  и  выговорил  между
приступами смеха:
     - Mein Gott, Liebchen, что я тебе  говорил  о  Солдатах?  Чем  больше
ворчат, тем ничтожнее оказывается причина! Это уж наверняка!
     Но смеялись не все. Как только новая дева услышала имя Брюса Маршана,
взгляд ее стал таким, будто она только что приняла причастие. Я была рада,
что ее хоть кто-то заинтересовал, потому что она всегда была  зазнайкой  и
только отбивала охоту с собой общаться, хотя появилась она  на  Станции  с
рекомендациями славно погулявшей в Лондоне и Нью-Йорке в  двадцатые  годы.
Она осуждающе посмотрела на нас, подбирая с пола поднос  и  лекарства,  не
забыв при  этом  и  перчатку,  которую  водрузила  в  центр  подноса,  как
священную реликвию.
     Бур, удержав равновесие, попытался было  заговорить  с  ней,  но  она
обошла его, как пустое место, и снова  он  ничего  не  мог  сделать  из-за
своего подноса с рюмками. Тогда он наконец  стронулся  с  места  и  быстро
раздал выпивку. Я сразу же сделала солидный глоток,  потому  что  увидела,
как новая  дева  зашла  в  Хирургию,  а  я  терпеть  не  могу,  когда  мне
напоминают, что у нас есть это заведение, и очень хорошо, что Док  слишком
пьян, чтобы  этим  заниматься.  Некоторые  из  хирургических  инструментов
паукообразных чересчур болезненны - мои воспоминания об этом  относятся  к
числу тех, которые я предпочла бы как можно скорее вычеркнуть из памяти.
     К этому времени Брюс снова  присоединился  к  нам  и,  изо  всех  сил
сдерживаясь, заявил:
     - Слушайте, вы можете ржать сколько угодно, но дело вовсе не  в  этой
чертовой перчатке.
     - А в чем же, достойнейший? - спросил Сид. Он  был  весь  воплощенное
внимание, и это выражение невинности  подчеркивала  его  тронутая  сединой
золотистая бородка.
     - Дело  в  принципе,  -  заявил  Брюс,  окидывая  нас  подозрительным
взглядом,  хотя  никто  и  не  думал  улыбаться.  -  Дело  в  этой  жалкой
беспомощности, в гибели космоса - только не говорите мне,  что  по  планам
этого не было! - которую маскируют под милосердную, все сознающую  власть.
Пауки - а мы не знаем, кто они на самом  деле;  это  просто  название;  мы
видим только таких же их агентов, как мы сами -  Пауки  выгребают  нас  из
наших спокойных могил...
     - И что в  этом  плохого,  парень?  -  проворчал  Сид,  с  совершенно
невинным лицом.
     - ...и воскрешают нас, если им это удается, а потом говорят нам,  что
мы должны бороться с  другой  силой,  странствующей  во  времени,  которую
называют Змеями -  и  снова  это  только  название  -  которые  собираются
изуродовать и поработить весь космос, его прошлое, настоящее и будущее.
     - А разве это не так, друг мой?
     - И пока мы еще не вполне очухались, нас вербуют в  Большое  Время  и
распихивают по туннелям и норам вне нашего пространства-времени, во всяких
дрянных чуланах, серых мешках, мышиных норах - не сравнить с этой Станцией
- которые сотворили Пауки, может быть,  посредством  мощных  имплозий,  но
никто точно не знает; а потом нас отправляют со всякого  рода  миссиями  в
прошлое и будущее, чтобы изменить историю, как считается,  таким  образом,
чтобы воспрепятствовать Змеям в их происках.
     - Верно, дружище!
     - И тут у нас под ногами все начинает гореть, удары следуют  один  за
другим, наши ощущения настолько  вывихнуты,  наше  общественное  и  личное
сознание так болезненно искажено, те нити, которыми  все  мы  привязаны  к
реальности, завязываются в такие тугие узлы, что мы  совершенно  не  можем
воспринимать вещи, как они есть на самом деле.
     - Мы все это ощущаем, приятель, - сухо сказал Сид, и Бур тоже  кивнул
своим гладким черепом.
     - Поглядел бы ты на меня,  Kamerad,  мои  первые  пятьдесят  снов,  -
вставил Эрих, а я добавила:
     - И у нас, девушек, то же самое.
     - О, я знаю, что мне следовало  бы  стать  более  толстокожим,  и  не
думайте, что я этого не сумею. Не в этом дело, - резко сказал Брюс. - Я бы
махнул рукой на то, что запутался сам, на ту сумятицу, что устроили в моей
душе; я даже не стал бы восставать против переделок истории  и  разрушения
бесценных творений прошлого, которые когда-то считались вечными, если бы я
почувствовал, что это к лучшему. Как уверяют нас Пауки,  чтобы  остановить
Змей, крайне необходимо, чтобы Запад одержал победу над Востоком.  Но  что
они делают для достижения этой цели? Вот  несколько  прекрасных  примеров.
Чтобы уравновесить силы в древнем Средиземноморье,  они  укрепили  Крит  в
ущерб Греции, превратив Афины в город-призрак. Платон  оказался  заурядным
сочинителем, и вся греческая культура зазвучала в минорном ключе.
     - У  тебя  есть  время  на  изучение  культуры?  -  услышала  я  свой
собственный голос и тут же зажала ладонью рот.
     - Но ведь ТЫ, парень, помнишь же платоновские диалоги, - заметил Сид.
- И не вороти нос от Крита - у меня там замечательные друзья.
     - Но долго ли еще я буду помнить "Диалоги" Платона? И  кто  их  будет
помнить после меня? - возразил Брюс. - А вот еще  пример.  Пауки  пожелали
сделать Рим могущественным и так ему помогли, что он рухнул  под  натиском
германцев и парфян через несколько лет после смерти Юлия Цезаря.
     На сей раз вмешался Бур. У нас на Станции  почти  все  обожают  такие
перепалки.
     - Вы забыли упомянуть, сэр, что своим самым  последним  падением  Рим
обязан  Нечестивому  Тройственному  Союзу,  который  Змеи   сколотили   из
античного   Востока,   омусульманенного   христианства   и   марксистского
коммунизма.  Они  пытались  направить  в  будущее  импульс  энергии  через
Византию и  Восточную  церковь  и  не  допустить,  чтобы  инициатива  была
перехвачена Паучьим Западом. Вот это, сэр, и есть Трехтысячелетний план, с
которым мы боремся, пытаясь вернуть Риму былую славу.
     - Вот именно - пытаясь, - рявкнул Брюс. - А  вот  еще  пример.  Чтобы
разбить Россию, Пауки удержали Англию и Америку от  вступления  во  Вторую
Мировую войну, тем самым обеспечили германское вторжение  в  Новый  мир  и
создали нацистскую империю,  простирающуюся  от  соляных  шахт  Сибири  до
плантаций Айовы, от Нижнего Новгорода до Канзас-сити!
     Он замолчал; вдруг я ощутила, как моя короткая стрижка встает  дыбом.
Сзади меня кто-то запел, монотонно и торжественно, но  таким  безжизненным
голосом, как будто наст скрипел под ногами:
     - Saltz, Saltz, bringe Saltz. Kein' Peitsch', gnadige Herren.  Saltz,
Saltz, Saltz.
     Я  обернулась.  Это  Док  вальсировал  к  нам   маленькими   шажками,
скрючившись так, что концы его шали касались пола, свесив голову на бок  и
глядя на нас, как на пустое место.
     Я уже поняла смысл, но Эрих негромко перевел:
     - "Соль, соль, несу соль. Не бейте меня, милосердные господа." Это он
разговаривает с моими соотечественниками на их языке.
     Док провел  последние  месяцы  своей  жизни  на  соляных  копях,  где
заправляли нацисты.
     Он  увидел  нас  и  выпрямился,  тщательно  поправив  шляпу.  Сердито
нахмурился, и сердце у меня с десяток раз болезненно стукнуло.  Потом  его
лицо смягчилось, он пожал плечами и пробормотал:
     - Nichevo...
     - Это значит, что все в порядке, - перевел Бур и  обратился  затем  к
Брюсу. - Действительно, великие цивилизации были принижены или  уничтожены
Войной Перемен. Но иные, некогда задушенные в зародыше, теперь расцвели. В
1870-х годах я путешествовал по  Миссисипи,  никогда  не  слыхавшей  пушек
генерала Гранта. Я учился играть на  фортепиано,  изучал  языки  и  теорию
вероятностей под руководством величайших европейских ученых в Виксбургском
университете.
     - И вы полагаете, что ваша ничтожная  пароходная  цивилизация  -  это
достаточная компенсация за... - начал было Брюс, но Сид резко оборвал его.
     - Прошу тебя, не надо об этом. Любые две нации столь  же  равны,  как
две толпы дураков и пьяниц, и я обещаю напоить до  смерти  того,  кто  мне
докажет обратное. Послушай меня:  нет  нации,  столь  тщедушной,  что  она
одряхлеет и исчезнет при первом же вмешательстве в ее прошлое, нет, ни  за
что. Нации - это чудовища со стальными кишками и медными нервами. Так что,
парень, не трать на них свою жалость.
     - Именно так, сэр, - подключился Бур, ставший еще  более  холодным  и
язвительным после нападок на его любимый Великий Юг. - Большинство из  нас
приходят в меняющийся мир с ложными убеждениями, что малейшее изменение  в
прошлом - пылинку, скажем, сдунули - изменит все будущее. Проходит  немало
времени,  прежде  чем  мы  начинаем  осознавать  разумом  и  душой   закон
Сохранения Реальности: когда прошлое  изменяется,  будущее  меняется  лишь
настолько, чтобы приспособиться к переменам, только чтобы воспринять новые
данные. Ветры Перемен всегда встречают мощное сопротивление.  В  противном
случае первая же операция в Вавилонии уничтожила бы  Нью-Орлеан,  Шеффилд,
Штутгарт и Мод Дэвис не родилась бы на Ганимеде!  Обратите  внимание,  как
быстро   брешь,   возникшая   после   коллапса   Рима,   была    заполнена
христианизованными германцами, мыслящими в  имперских  категориях.  Только
опытный Демон-историк найдет разницу между прежней  латинской  и  нынешней
готской католической церковью. Как вы сами, сэр, прежде говорили о Греции,
прежняя мелодия зазвучала в ином ключе. Сразу вслед за Большим  Изменением
меняются и культура и личности, это верно, но в основном  они  сохраняются
такими,  как  и  прежде,  не  считая  обычного  рассеяния  неприятных,  но
статистически незначимых явлений.
     - Ну ладно, всезнайки чертовы - может быть, я зашел слишком далеко  в
своих выводах, - проворчал Брюс. -  Но  задумайтесь  хоть  немного  о  тех
грязных  методах,  которые  мы  используем  в  вашей  замечательной  Войне
Перемен. Отравили Черчилля и Клеопатру. Похитили Эйнштейна, когда  он  был
еще ребенком.
     - Первыми это сделали Змеи, - напомнила я.
     - Да, а мы собезьянничали.  Насколько  же  мы  изобретательны!  -  он
продолжал базарную перебранку. - Если нам так уж нужен Эйнштейн, почему бы
не воскресить его и не обращаться с ним по-человечески?
     В дискуссию вступил Б