торой  я  когда-то,  в  пору
моей юности, в одно осиянное божественным великолепием утро,  всходила  ко
храму, объятая восторгом, наряженная невестою бога и  преисполненная  всей
моей любви к нему. Теперь я шла по ней в последний раз, и  какой  это  был
несхожий путь! Угрозы и оскорбления сыпались на мою голову, и я не  знала,
какие еще ужасы мне предстоит пережить, но, как ни странно, я была  вполне
спокойна. Так же спокойна, как и в храме. Только теперь это было, пожалуй,
спокойствие, добытое мною самой, моими собственными усилиями. Или нет?
   Это спокойствие  в  моем  положении  тоже,  должно  быть,  казалось  им
противоестественным и пугало их, мешая поднять на меня руку, я думаю,  они
и поэтому тоже не решались пустить в ход колья против меня, своей  прежней
пифии, а еще потому, что они страшились даже такого прикосновения ко мне и
к той силе, которая, как они полагали, по-прежнему могла во  мне  таиться.
Но когда священная дорога кончилась, когда мне пришлось с нее  сойти  и  я
начала взбираться вверх по горному склону,  тогда  поднялся  невообразимый
крик и град камней полетел мне вслед. Иные из них настигали  меня,  однако
удары их не были смертельно опасны, да мои преследователи, кажется, уже  и
не покушались на мою жизнь, не осмеливались меня умертвить, а готовы  были
удовольствоваться моим изгнанием из города.  Но  один  камень  угодил  мне
прямо в затылок, и от сильного удара я рухнула наземь и  сперва  никак  не
могла встать. Немного погодя я все же поднялась и продолжала карабкаться в
гору. А они не пошли за мною, стояли внизу и выкрикивали  свои  проклятия,
орали, мол, пусть я только попробую показаться в Дельфах, чтоб  ноги  моей
там никогда не было.
   Отойдя от них подальше, туда, где они не  могли  меня  видеть,  я  села
отдышаться. Я была спасена. Несколько ран  у  меня  кровоточили,  особенно
сильно та, что была в затылке: когда  я  ее  зажимала,  вся  рука  у  меня
наполнялась кровью, - и тело мое было сплошь в синяках. Но в  остальном  я
осталась невредима,  в  остальном  я  отделалась  неожиданно  легко,  если
вспомнить, какой опасности подвергалась моя жизнь.
   Чего я больше всего боялась - это что они покалечат меня так, что я  не
смогу доносить и родить на свет свое дитя,  что  я  получу  телесные  либо
душевные  увечья,  которые   могут   оказаться   роковыми   для   женщины,
вынашивающей ребенка. Но об этом я уж точно могла не  тревожиться,  ничего
такого со мною не случилось.  Мое  сильное  тело  выдержало  это  жестокое
испытание, которое, верно, многих бы сломило, а душа  моя  в  полной  мере
сохранила спокойствие. Если бог был причастен к этому  моему  спокойствию,
если оно не было целиком моею собственной заслугой, то я  была  благодарна
ему за это. Оно, должно  быть,  тоже  немало  помогло  моему  спасению,  а
значит, и спасению ребенка.  Только  возможно  ли,  чтобы  бог  желал  его
спасения?
   Спасителем моим  был,  конечно,  прежде  всего  старичок  -  прислужник
оракула. Не будь его, мне бы не пережить этот кошмарный день, думала  я  в
тот вечер, оглядываясь на все происшедшее и готовясь провести свою  первую
ночь под открытым небом. Я продолжала думать о  нем  и  тогда,  когда  уже
лежала, устроившись на  ночлег  прямо  на  земле,  на  сгребенных  в  кучу
листьях, в горной впадине, откуда не  было  видно  никакого  человеческого
жилья, лишь крутые склоны гор да звезды меж ними. В  своем  одиночестве  я
думала о нем, моем единственном друге, это ободряло и поддерживало меня.
   Как же он смотрит на мое преступление, на то, что  я  сделала?  Я  ведь
ничего об этом не знала.  Он  мне  помог,  он  спас  мою  жизнь,  он  стал
полностью на мою сторону. Но как он судит о том, в чем я провинилась и что
взбудоражило весь город, я так от него и не услышала. Мы ни словом об этом
не перемолвились, у нас и случая для этого не было.
   Скорей всего, до его сознания просто не дошло, что я совершила какое-то
преступление. При своей неспособности видеть в человеке дурное  он  никого
не судит, и меня тоже. Ему это вовсе чуждо - кого-то осуждать.
   Но что же будет  теперь,  что  станется  с  его  верою  в  человеческую
доброту, как подействуют события, которым он, сегодня  стал  свидетелем  и
которые вызвали у него взрыв негодования, на его доверие ко  всему  и  вся
вокруг, к богу и ко всем людям? Не перевернет,  не  разрушит  ли  это  его
представление о мире?
   Нет, я надеялась, что он скоро забудет об этом, забудет  взбаламутившее
его жизнь происшествие, которому я была виною,  и  опять  станет  прежним,
опять будет видеть во всех людях только хорошее, как это  свойственно  его
природе. Таким он и должен быть, добрый друг  бога  и  всех  людей,  таким
хотелось мне сохранить его в памяти.
   И с этой надеждою в сердце я покойно уснула.
   Ночью я несколько раз просыпалась оттого, что  зябла,  и  обрадовалась,
когда солнце наконец взошло и начало  немного  пригревать.  Была  середина
зимы, и ночи стояли очень холодные.
   Вообще же зима в тот год выдалась, помнится,  довольно  мягкая,  и  это
было хорошо, иначе мне бы  не  выдержать.  И  так-то  трудно  приходилось.
Трудно было поддерживать свое существование, попросту не умереть с голоду,
трудно терпеть ночные холода. Я искала убежища в пещерах,  а  иной  раз  в
какой-нибудь брошенной пастухами убогой лачуге, и кормилась  первое  время
только старыми, засохшими и подгнившими ягодами, которые находила в горах,
семенами из шишек пиний, чем придется, лишь бы это  подкрепляло  силы  или
хотя бы давало чувство насыщения.  Немалые  пространства  исхаживала  я  в
поисках этих ягод, которым и имен-то не знала. Но со временем я  осмелела,
стала изворотливей, побуждаемая голодом и заботою о ребенке, о том,  чтобы
он остался жить и не пострадал от моего постоянного недоедания.  Я  начала
доить чужих коз, которых подманивала к себе, когда они  попадались  мне  в
горах, собирала молоко в чашку, найденную в одной из  пастушьих  хижин,  и
пила его с безудержной жадностью.  Чем  дальше,  тем  смелей  и  проворней
управлялась я таким  манером  с  чужими  козами,  ведь  более  здоровой  и
прекрасной пищи для меня и для ребенка было  не  сыскать.  Я  отваживалась
даже красть у пастухов сыр и хлеб: спрячусь неподалеку  в  кустах  или  за
большими камнями и дожидаюсь, пока они уйдут,  чтобы  забраться  к  ним  в
хижину. Тем же путем раздобыла я и  козью  шкуру,  которой  укрывалась  по
ночам. Я крала, что попадалось под руку, и без зазрения совести  пошла  бы
на что угодно ради ребенка, его и моего ребенка,  -  ведь  это  было  дитя
нашей любви, свидетельство  того,  что  его  любовь  не  умерла,  что  она
продолжает жить внутри меня, что мой любимый по-прежнему существует  -  во
мне.
   Я жила, как какое-то одичалое существо, как дикое животное средь гор  -
изгнанная людьми, изринутая из их жизни, я была принуждена к  этому,  -  и
как затравленное и ожидающее приплода животное, я  не  гнушалась  никакими
средствами, чтобы поддерживать жизнь в себе и в ребенке, которого  носила.
Я старательно обходила стороною  места,  где  жили  люди,  избегала  любых
встреч с ними, от них мне не приходилось ждать добра. И я все время  очень
боялась, как бы пастухи  не  заметили  меня.  Они  бы,  конечно,  тоже  не
упустили случая причинить мне зло, они ведь тоже были люди.
   Вопреки  всему  я  была  счастлива  тогда.  Счастлива  своею  свободой,
ощущением здоровья в своем теле, которое справлялось с  такою  жизнью  без
всякого  ущерба  для  себя,  которое  от  тягостей  и  лишений,   кажется,
становилось только еще сильней, выносливей и готово было выдержать все.  И
счастлива сознанием того, что дитя, которое я  должна  родить,  которое  я
ношу под сердцем, зачато моим любимым. Я постоянно  чувствовала,  как  оно
шевелится внутри меня, живет во мне,  и  это  наполняло  меня  несказанным
счастьем. Одинокая и всеми  отверженная,  несмотря  на  все  напасти,  все
волнения, голод и холод, я в полной  мере  испытала  несравненное  счастье
материнства.
   А когда наконец пришла весна, все стало намного  легче,  и,  во  всяком
случае, легче стало на душе. Мне не приходилось больше  зябнуть,  и  скоро
должно было появиться больше  пищи  для  меня,  как  и  для  других  диких
животных. Я уже находила свежие, сочные травы, от которых была несомненная
польза здоровью, хоть  ими  и  трудно  было  насытиться,  а  козье  молоко
сделалось заметно гуще. Подманить к себе коз не составляло труда, они сами
подходили и давали себя доить, может, потому, что уже знали меня, а может,
им нравилось, что их доит женщина. Нередко они ходили за  мною  по  пятам,
так что мне приходилось их шугать, гнать их прочь от себя -  я  все  время
боялась, как бы пастухи меня не увидели. Даже и те козы,  которые  никогда
мне раньше не встречались, тоже иной раз увязывались за мною.
   Я тогда впервые заметила, что как  будто  чем-то  притягиваю  их,  хотя
сперва это ничуть не казалось мне странно, а наоборот, вполне естественно.
   Горы запестрели всевозможными цветами, и по ночам я лежала,  вдыхая  их
пряный аромат, и сердце у меня сжималось от тоски  по  нем,  кто  когда-то
меня любил, с кем изведала я чудо весны. Единственную в жизни  весну  моей
плоти.
   Где бы он был, будь он сейчас жив? Воротился бы он ко мне теперь, когда
я перестала быть пифией, когда я ношу в себе его  ребенка?  Смогли  бы  мы
вместе жить такою жизнью и быть счастливыми вдвоем?
   Никчемные мысли! Он мертв. Его больше нет на свете  и  никогда  уже  не
будет. Они нашли его в реке, бледного и  обескровленного,  лишенного  всех
красок жизни, с зажатою в единственной руке веткой священного дерева бога.
Вот и все. И так останется навек.
   Судьба у человека всего одна. Когда она пройдена до конца, не  остается
ничего.
   Лишь  боги  имеют  много  судеб  и  не  знают  смерти.  Они  могут  все
перечувствовать и все испытать. Все - кроме человеческого счастья. Его  им
изведать не дано, оттого-то они и людей хотели бы  его  лишить.  Ничто  не
пробуждает в них такой злобы и жестокости, как  люди,  у  которых  достало
дерзости быть счастливыми, которые забыли их ради своего земного  счастья.
И  тогда  они  мстят.  И  вкладывают  ветку  своего  священного  дерева  в
единственную руку жертвы.
   Иногда, в совсем тихие ночи, мне казалось, будто я слышу, как  течет  в
ущелье река, слышу даже здесь, в горах. Река, которая своим  мощным  гулом
неотступно преследовала нашу любовь и потом нанесла нам роковой удар,  так
жестоко нам отомстила. Теперь опять  настала  весна,  вода  на  дне  дикой
пропасти, наверное, сильно прибыла, и не было ничего невероятного  в  том,
что грохот ее мог доноситься даже сюда.
   Не могло же быть, чтобы я лишь слышала его внутри себя?
   Нет, я явственно различала, что он  шел  оттуда,  со  дна  пропасти.  Я
лежала средь цветов, одна-одинешенька, и слышала эту реку, жестокую  реку,
которая унесла кровь моего любимого.
   Да, та весна была для меня радостной  и  вместе  трудной  порою,  какой
бывает она для всех одиноких любящих. Одиноких?  Но  я-то  вовсе  не  была
одинока, как я могла такое сказать! Ведь  у  меня  внутри,  в  лоне  моем,
остался жить мой любимый, продолжала  жить  наша  любовь,  торжествуя  над
смертью и над собственным концом.  Торжествуя  над  самим  богом!  Как  ни
дерзко это утверждение, но ведь так и было на самом деле.  Напрасно  лишил
его бог жизни, напрасно унес с рекою его кровь. Он снова жил - во  мне,  я
дала ему новую кровь, ту горячую кровь моего сердца, что будила мою любовь
к нему, кровь человеческой любви, о которой боги ничего не знают.
   Вот как вышло. Вот как окончилась борьба между нами и богом.
   И настало лето, доброе и  покойное,  пора  расцвета,  пора  созревания,
когда все лоно земное ликует. Вся долина  меж  горных  громад  была  точно
пышное лоно, полное зреющей жизни, и здесь, наверху, тоже обильно и  буйно
разрасталось все, что может жить на этих диких  кручах.  Все  вокруг  было
свет и отрада, покой и надежда, и я тоже была  исполнена  мира  и  светлых
надежд, хотя мне ведь было о чем тревожиться - и о том, как пройдут  роды,
и как я потом со всем управлюсь, прокормлю себя и свое дитя,  и  о  многом
другом. Если у кого были причины беспокоиться о будущем, так это  у  меня,
но я не беспокоилась. Стоило ли мне отягощать себя еще и этим! Я надеялась
на лучшее и ни о чем не тревожилась, как и должно женщине, когда она носит
ребенка. Мое и прежде могучее  тело  стало  огромным  и  бесформенным,  но
двигалась я, несмотря на это, почти так же легко, ведь я  все  время  жила
подвижной и естественной  жизнью.  Самка  животного,  которой  в  ожидании
приплода  приходится  самой,  как  всегда,  добывать   пропитание,   легко
разрешается от бремени, думала я. И верила, что так будет и со мною. Что я
могла об этом знать?!
   Становилось все жарче, лето было  в  самом  разгаре,  и  мне  казалось,
должен уже вот-вот наступить мой срок рожать. Но он никак не  наступал.  Я
все ждала и ждала - но роды не начинались. Я терялась в догадках, как  это
может быть. Выходило, что я уже перенашиваю, но насколько  -  этого  я  не
знала. Я, конечно, знала,  когда  мы  были  вместе  последний  раз,  самый
последний раз... Но нет, об этом лучше не думать,  это  слишком  тяжело...
Лучше думать о том, что скоро во мне созреет плод нашей любви, лучше  жить
воспоминаниями о самой прекрасной ее поре, когда мы оба  одинаково  горячо
любили друг друга, любили так, что одолели все. И теперь  у  меня  родится
наше дитя, дитя нашей любви и дитя умершего, принесенного в жертву, -  наш
триумф, победа над смертью, победа над всем. Над самим богом.
   Но я все не рожала. Я ждала и ждала - но роды никак не начинались.
   Лето продолжалось, и жара продолжалась, она делалась все  ужасней,  все
тягостней и изнурительней, лишь ночи иногда несли с собою свежесть,  когда
прохлада спускалась с гор, покрытых вечными снегами.
   Я не запомню такого знойного лета, какое выдалось тогда. И  конечно,  я
при моем состоянии особенно страдала от  жары,  мне  было  трудно  с  моим
огромным, отяжелевшим телом, которое прежде нисколько меня не  обременяло.
Я еще больше раздулась, и мне казалось, что дальше уже просто некуда,  что
все готово для моего разрешения. Но я не разрешалась. Похоже было,  что  я
никогда не рожу этого ребенка.
   Как могут роды так надолго задержаться? Я ничего не  понимала.  Неужели
действительно можно так долго перенашивать?
   Но  однажды,  когда  я  лежала,  изнемогая  от   зноя,   я   наконец-то
почувствовала, что начались схватки. Сперва совсем слабые, но затем  сразу
намного  сильней,  они  очень  быстро  стали  учащаться  и  делались   все
болезненней. Солнце палило нещадно, прожигало меня  насквозь  раскаленными
лучами, а духота стояла такая, что совсем нечем было  дышать,  хотя,  быть
может, это лишь мне так казалось. Но  вдруг  большие  ядовито-желтые  тучи
показались на южном краю неба и стали быстро приближаться. Впервые за  все
лето, кажется, надвигалась гроза. Долина помрачнела, зловещая тень от  туч
ползла по земле, и ее резко очерченный край подходил все  ближе.  Внезапно
молния прорезала небо, она была видна, хотя солнце ярко  светило,  и  чуть
погодя послышались глухие раскаты грома.
   К этому я не была готова, совсем этого не ожидала. Я думала,  что  буду
рожать под открытым небом, где придется, и не предполагала, что мне  может
понадобиться укрытие. Куда же мне деться? Нельзя же рожать  под  проливным
дождем, который может начаться с минуты на минуту, да еще подставлять себя
под молнии - они так часто ударяют в землю здесь, в горах.
   Я поднялась и огляделась вокруг. Но  я  не  увидела  места,  где  можно
укрыться, дерева и то не было поблизости. Озираясь по сторонам, я  побрела
наугад по откосу горы. Схватки стали еще  сильней,  и  меня  всю  крючило,
из-за боли мне приходилось идти, согнувшись чуть  не  до  земли  и  крепко
обхватив живот. Чем все это кончится,  думала  я.  Куда  мне  деться,  где
родить свое дитя?
   И вот тут-то появились козы. Козы, которых я прежде никогда не видела и
которые определенно не могли меня знать, мне думается, то были дикие козы.
Но они словно понимали, что со мною происходит, и, когда  я  стонала,  они
тоже издавали жалобные сочувственные звуки, такие  странные  и  необычные,
чуть ли не человеческие. Несколько коз резво побежали вверх  по  склону  в
одном определенном направлении, а затем снова  воротились  ко  мне,  будто
манили меня за собою. Идти надо было в гору, и мне нелегко было  следовать
за ними, но я все же пошла, нетвердым шагом  и  слегка  пошатываясь,  меня
будто что-то понуждало к этому. Иногда мне приходилось останавливаться  на
минуту, если схватки  были  особенно  болезненны,  и  животные,  казалось,
понимали меня, они тоже останавливались и ждали, когда я смогу  продолжать
путь. Склон делался все круче и стал почти отвесный, я было подумала,  что
дальше мне не осилить подъем. Но, заметив мои колебания,  они  начали  так
жалобно повизгивать,  что  у  меня  духу  не  хватило  их  обидеть,  и  я,
превозмогая слабость, начала карабкаться следом за ними вверх  по  обрыву.
Они приняли это с очевидным одобрением и наперебой заблеяли, выражая  свою
радость.
   Позади себя я все время  слышала,  как  разыгрывается  гроза,  страшный
ливень поднимался от долины и подступал все ближе, гром  прокатывался  над
всеми окрестными горами, и отвесная стена, по которой я карабкалась вверх,
цепляясь руками и ногами, беспрерывно вспыхивала вокруг меня от все  более
часто сверкавших молний.
   В полном изнеможении взобралась я наконец вместе с козами на  небольшой
уступ, небольшую довольно ровную площадку, и в то самое  мгновение,  когда
меня настиг дождь, я увидела прямо перед  собою  вход  в  пещеру,  которая
уходила  в  глубь  горы.  Козы  уже  резво  протискивались  внутрь,  и  я,
пошатываясь и будто в тумане, последовала за ними.
   Внутри было почти совсем темно, по крайней мере пока глаза не привыкли,
да и после этого было так сумрачно, что я не могла даже толком  разобрать,
велика ли пещера. Но мне показалось, что она огромная,  дальний  конец  ее
терялся где-то во тьме. Едкий козлиный дух ударил мне в нос -  и  потом  я
уже больше ничего не видела и не слышала, повалившись без  сил  на  землю,
покрытую толстым слоем старого, засохшего козьего помета.  Лежать  на  нем
было необыкновенно мягко, и ложе мое показалось мне бесконечно прекрасным.
   Я, должно быть, на какое-то время впала в беспамятство. Когда я  пришла
в себя, все козы стояли, окружив меня тесным кольцом, и смотрели  на  меня
боязливо и участливо. Увидев, что я очнулась, они  оживленно  заблеяли.  А
когда у меня сразу же вслед за тем начались ужаснейшие  схватки,  какие-то
не такие, показалось мне, как прежде, и я  закричала  диким  голосом,  они
умолкли и испуганно попятились  назад,  но  потом  снова  подошли  и  тоже
принялись стонать, издавать какие-то странные, протяжные, заунывные звуки,
конечно  далеко  не  такие  громкие,  как  мой  крик,  однако  еще   более
горестно-заунывные, как жалоба бессловесной животной твари,  но  благодаря
им я не чувствовала себя такой одинокой в своем страдании.  Они  разделяли
мою боль, хотя и не могли выразить это иным способом, по-человечески, чего
и я, кстати сказать, тоже уже не могла,  мы  говорили  на  одном  языке  и
хорошо понимали друг друга.
   Схватки сделались теперь так часты, что между ними  не  было,  кажется,
никакого промежутка, я едва успевала  перевести  дух,  а  боли  стали  так
нестерпимы, что пещера содрогалась от моих криков. Я не могла  удержаться,
чтобы не кричать, и, пожалуй, от крика  мне  все  же  становилось  чуточку
легче. Некоторые козы начинали при этом  беспокойно  метаться  по  пещере,
между тем как другие продолжали стоять вокруг меня, как и прежде,  вытянув
головы и издавая стоны, хотя чаще всего их было  не  слышно,  мои  громкие
стенания п