Пер Лагерквист.
    Сивилла

   -----------------------------------------------------------------------
   Par Fabian Lagerkvist. Sybyllan. Пер. со шведск. - Т.Величко.
   В кн.: "Пер Лагерквист. Избранное". М., "Прогресс", 1981.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 2 October 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   В одинокой хижине на откосе горы, у  подножия  которой  лежали  Дельфы,
жила древняя  старуха  со  своим  слабоумным  сыном.  Хижина  была  совсем
маленькая, задней стеною ее служил горный  склон,  из  которого  постоянно
сочилась  влага.  Это  была  убогая  лачужка,  некогда  построенная  здесь
пастухами. Она сиротливо лепилась к пустынной горе высоко  над  городом  и
над священной землею храма. Старуха редко покидала хижину, сын -  никогда.
Он сидел в полумраке и улыбался чему-то своему, как он  сидел  и  улыбался
всю жизнь. Теперь он был далеко  не  молод,  кудлатая  голова  начала  уже
седеть. Но лицо его осталось нетронуто, осталось такое, каким оно было всю
жизнь - безбородое, поросшее пухом и в своей  младенческой  первозданности
лишенное ясно обозначенных черт,  -  с  этой  застывшей  на  нем  странною
улыбкой. У старухи лицо было суровое  и  морщинистое,  почерневшее,  точно
опаленное огнем, взгляд ее обличал человека,  которому  дано  было  видеть
бога.
   Жили они в полном уединении, никто к ним не наведывался и  даже  близко
никогда не подходил. У них было несколько коз, в  горах  старуха  собирала
коренья и травы - тем они и кормились. От других людей им  не  приходилось
ждать помощи, ибо никто не хотел с ними знаться.
   Вход в хижину был обращен в сторону долины, и старуха часто  сидела  на
пороге в сумрачной нише и смотрела вниз, на  давным-давно  оставленный  ею
мир. Все лежало перед нею как на  ладони:  город,  где  люди  сновали  меж
домами, занятые своими хлопотами, священная дорога, по  которой  пилигримы
торжественно  шествовали  к  храмовой  площади,  алтарь,  где  совершались
жертвоприношения перед обителью бога. Все ей было хорошо знакомо. А в иные
дни поутру, рано поутру, происходило то, что было ей знакомо ближе и лучше
всего. Храмовая площадь  еще  безлюдна,  лишь  юноша-прислужник  подметает
перед храмом и убирает вход свежими лавровыми ветками  из  священной  рощи
бога. Солнце только встало из-за гор на востоке, и вся долина залита новым
ясным светом. И, сопровождаемая двумя  жрецами,  неспешно  идет  вверх  по
священной дороге молодая женщина,  она  совершила  омовение  в  источнике,
бьющем из  горной  расщелины,  лицо  ее  исполнено  благоговения,  а  взор
устремлен к святилищу, к которому она приближается. Она наряжена невестою,
боговой невестою. И юноша-прислужник у входа в  храм  идет  ей  навстречу,
неся чашу, и окропляет ее освященной водою, и, очистившись, вступает она в
обиталище бога, дабы исполниться его могучим духом.
   Так велось с незапамятных времен, так было  и  теперь.  Она  сидела  на
пороге хижины и смотрела на все своими старыми глазами. Позади нее сидел в
полутьме  ее  седоголовый  сын  с  поросшим  пухом  младенческим  лицом  и
улыбался.


   Однажды под вечер, перед самым закатом, на горной тропе,  что  вела  из
города, показался человек. В этом не  было  ничего  необычного,  случалось
иногда, что люди поднимались на горные пастбища, где пасся их скот.  Тропа
проходила ниже хижины на порядочном расстоянии. Но на этот  раз  произошло
нечто такое, чему она немало удивилась.  Человек  вдруг  свернул  и  начал
взбираться вверх по крутому  откосу  без  всякой  дороги.  Такого  никогда
прежде не случалось, ни разу не бывало, чтобы кто-то сошел с тропы и  стал
подниматься к ее хижине. Кому было сюда приходить. Склон был каменистый, в
осыпях, и порою человек с трудом продвигался вверх. Быть может,  ему  были
внове здешние места. Из своего горного гнезда она не отрываясь следила  за
ним своими старыми глазами.
   Он подходил все ближе, и она могла уже различить его лицо. Она  его  не
знала. Но она ведь никого  не  знала.  Никого  из  ныне  живущих.  Он  был
довольно  высокого  роста,  с  темной  бородою,  густой  и   длинной,   не
остриженной по местному обычаю. Щеки его были  бледны,  совсем  бескровны,
хотя подъем, очевидно, требовал от него немалых усилий. Был он  мужчина  в
цвете лет, пожалуй, едва вступивший в средний возраст.
   Подойдя, он приветствовал ее, однако не так, как принято  было  в  этих
краях.  Когда  же,  опустившись  на  каменную  скамью  возле  хижины,   он
заговорил, медленно и поначалу  с  заметным  трудом  подбирая  слова,  она
вполне удостоверилась в том, что он  чужеземец,  прибывший,  должно  быть,
издалека. Что-то чужое почудилось ей и в его тяжелом взгляде, в  выражении
глаз, старых, несмотря на его молодость. Но конечно, это  могло  быть  его
собственное выражение, не общее для всех его соплеменников.
   Он прибыл в Дельфы, рассказал он ей, чтобы спросить оракул о  том,  что
имеет для него большую важность. Однако его отослали, не дав изложить свой
вопрос оракулу, не допустили его в ту залу в глубине храма, где собираются
вопрошающие.
   На его вопрос ответа нет - так ему объяснили. Ни один в мире оракул  не
может на него ответить.
   Удрученный покинул он храмовую площадь и весь день бесцельно бродил  по
городу, то и дело порываясь оставить Дельфы, где ему нечего больше  ждать,
и отправиться дальше, куда глаза глядят. Но  случилось,  что  в  одном  из
грязных переулков в самой бедной части города он  разговорился  со  слепым
нищим, дряхлым  стариком,  который  сидел  на  углу  с  протянутой  вперед
трясущейся рукою в надежде, что кто-нибудь бросит ему подаяние.
   Странно было видеть его в этом  переулке,  где,  верно,  все  одинаково
бедны, но он рассказал мне, что в прежние  времена  собирал  милостыню  на
храмовой площади и у священной дороги, а теперь нет больше  сил  добраться
туда. Так завязался у нас разговор, и я тоже поведал ему о своих  заботах,
о долгом и напрасном странствии своем в Дельфы и о том, как  я  огорчился,
узнав, что оракул не может дать мне ответ. Он выслушал меня с участием и с
пониманием, хотя ему показалось удивительно,  что  Дельфийский  оракул  не
может на что-то ответить. "Видно, мудреные у тебя вопросы",  -  сказал  он
мне.
   Но потом, поразмыслив немного, он задумчиво добавил, что, пожалуй, есть
один человек, который может мне помочь. Который может дать ответ на любой,
даже самый трудный вопрос. И он рассказал, что высоко в горах живет старая
жрица Дельфийского оракула, древняя пифия, проклятая и  ненавидимая  всеми
за то, что преступила свой долг перед богом. Перед храмом, и перед  богом,
и перед всем, что священно, преступила она свой долг, но она была  великая
сивилла, наделенная особым даром, ни одна жрица  Дельфийского  оракула  не
могла с нею сравниться, не была любима и одержима богом, как она. С широко
отверстыми устами изрекала она свои прорицания, и никто не  мог  выдержать
вида ее, когда она предавалась своему богу. Его могучее дыхание вырывалось
у нее изо рта, и рассказывали, что речь ее была неистова,  точно  бушующее
пламя, - так любил ее бог. Он вещал лишь через нее, отвергая всех  других,
и это продолжалось долгие годы.
   Но потом она тяжко провинилась и перед богом, и  перед  людьми,  и  тем
сама себя погубила, и была изгнана из города разъяренной толпою с  кольями
и каменьями, и проклята была всеми людьми, ну и богом, само собою,  богом,
коего она предала. "Случилось это, когда я еще был  мальчишкой,  -  сказал
старик, - однако, хоть никто о ней больше не говорит и даже  имени  ее  не
поминает, она, по слухам, все еще живет в горах, куда ее прогнали. И я  не
сомневаюсь, что так оно и есть. Ибо, кто был столь близок к божеству,  как
она, тому, я думаю, умереть непросто, в  ней,  должно  быть,  особая  сила
таится и по сей день. В кого бог однажды  вселил  свой  дух,  того  он  не
бросит, в том он останется жить, хоть бы и проклятием.
   Ступай-ка ты, разыщи ее, у нее ты, уж верно,  получишь  ответ  на  твои
вопросы, хоть, может статься, слова ее тебя ужаснут".
   И он указал трясущейся рукою вверх, на эту гору, и,  несмотря  на  свою
слепоту, верно указал мне направление.
   Та, к кому обращал он свою речь, продолжала сидеть недвижно, как сидела
она в продолжение всего его рассказа. Черты  ее  не  дрогнули,  не  выдали
скрытых движений души. Удивленно, с пристальным вниманием всматривался  он
в темное морщинистое лицо,  словно  силясь  прочесть  эту  древнюю  книгу,
несмотря на свой ясный шрифт столь трудную для чтения. Она словно написана
была старинным языком, на котором ныне никто не говорит.
   Долгое время сидела она молча, с отрешенным выражением,  углубившись  в
себя.
   - О чем же ты хотел спросить оракул?  -  молвила  она  наконец,  словно
очнувшись от своих мыслей.
   - Я хотел спросить о моей судьбе, - ответил он.
   - О твоей судьбе?
   - Да, о моей судьбе. О моей жизни,  какой  она  будет.  Что  меня  ждет
впереди.
   - Но об этом почти  все  люди  спрашивают,  это  единственное,  что  им
любопытно знать. Чем же так примечательна твоя  судьба?  Или  есть  в  ней
что-то особенное?
   - Да. Есть.
   И он поведал о том необычном, что с ним приключилось,  о  происшествии,
глубоко врезавшемся в его память, в которой, кажется, ни для чего  другого
не осталось места, о том, что никогда не  оставляет  его  в  покое  и  что
побудило его отправиться в Дельфы, а теперь вот  прийти  сюда,  к  ней,  в
надежде найти объяснение и обрести хоть какой-то мир в душе.
   - Я жил счастливо с молодою женой и маленьким сыном, - начал  он,  -  в
городе, где я родился и думал прожить до конца своих дней. Было у меня там
дело, приносившее доход, и был дом,  доставшийся  в  наследство  от  отца.
Богат я не был, но нужды ни  в  чем  не  знал,  о  будущем  своем  мог  не
тревожиться и вел безмятежную жизнь, - казалось, все у меня шло хорошо.
   Однажды, стоя у ворот  своего  дома,  я  увидел  незнакомого  человека,
который  брел,  неся  на  себе  свой  крест.  В  этом   не   было   ничего
удивительного, ничего необычного, частенько бывало, что солдаты вели  мимо
моего дома людей, осужденных на распятие, путь к месту казни  проходил  по
нашей улице. И в самом этом человеке тоже не было ничего  особенного,  что
бросилось  бы  мне  в  глаза.  Был  он  бледен  и  слаб  на  вид,  казался
изможденным. И, верно, потому приостановился на миг и прислонился к  стене
моего дома в нескольких шагах от меня. Это Мне пришлось  не  по  нраву,  я
подумал, для чего ему здесь стоять, -  осужденный  на  смерть,  несчастный
человек, еще, чего доброго, беду на дом накличет. И я ему сказал, пусть он
идет своей дорогой, я не хочу, чтобы он тут стоял.
   Тогда он оборотился ко мне, и, увидев его лицо, я понял, что это не был
обыкновенный человек, что в нем воистину было что-то особенное. Но  отчего
мне так показалось, этого я не мог бы объяснить. В  самих  чертах  его  не
было  злобности,  я  думаю,  они  в  обычное  время  выражали  кротость  и
покорность, но не таким было лицо его в ту минуту - оно было столь властно
и устрашающе, что мне никогда его не забыть. "За то, что  ты  не  дал  мне
приклонить  голову  к  твоему  дому,  твоя  злосчастная  душа  не   узнает
блаженства вовек", - сказал он.
   Слова его меня поразили и задели за живое, мне стало от них не по себе.
Солдаты же только посмеялись, они понукали его, тоже недовольные тем,  что
он остановился, и погнали его дальше. Но прежде чем уйти со своим крестом,
он снова оборотился ко мне и грозно произнес: "За то, что ты отказал мне в
этом, тебя ожидает казнь ужасней моей: ты никогда не умрешь. Во веки веков
будешь ты скитаться в этом мире и никогда не обретешь покоя".
   И он взвалил на спину крест и вновь побрел с  ним  по  улице,  пока  не
скрылся вдали за городскими воротами.
   А я остался стоять с каким-то странным чувством в душе. Будто  со  мною
что-то случилось, что-то такое, чего я пока не в состоянии осмыслить. Я не
мог бы этого объяснить ни себе,  ни  другим,  но  так  это  было.  Соседи,
которые слышали слова этого человека и видели, что я все еще стою,  словно
никак не могу опомниться, стали мне говорить,  дескать,  есть  из-за  чего
огорчаться, стоит ли  придавать  значение  словам  какого-то  преступника,
которого должны распять, разве я не знаю, что такие любят изрыгать  угрозы
и проклятия, ибо злы на все и вся за то, что должны  лишиться  жизни,  они
же, известное дело, всякого могут наплести, так стоит ли  придавать  этому
значение.
   Я, конечно, понимал, что они правы. И мне стало спокойней  оттого,  что
они так на это смотрят, подшучивают надо мною и лишь пожимают  плечами.  Я
тоже повеселел, поболтав с ними,  и  воротился  к  своим  делам,  стараясь
больше не думать об этом.
   Однако совсем забыть о случившемся я не мог. Оно нет-нет да и всплывало
передо мною, как я ни гнал от себя воспоминание. Время  шло,  я  занимался
своею работой, все было как обычно. Так мне по крайней мере  казалось.  Но
произнесенные им слова остались во мне,  звучали  у  меня  внутри,  кто-то
повторял мне их снова и снова - кто? Я сам? Не знаю, но  я  их  слышал,  и
слышал ясно и отчетливо. Я не мог понять, чего ради я их вспоминаю, ведь я
знал, что они ничего не значат, совсем ничего, что они просто вырвались  у
какого-то неизвестного мне  злодея,  которому  я  не  позволил  приклонить
голову к моему  дому.  Только  и  всего,  и  поэтому  глупо  придавать  им
значение. Отчего же я не могу их забыть?
   Я твердо верил, что уж к завтрашнему дню  это  непременно  пройдет.  Но
наутро я проснулся с ощущением, что со мною что-то случилось,  и,  пока  я
лежал в полусне, голос внутри меня вновь  начал  повторять  те  же  слова,
напоминая мне совсем тихо, будто шепотом, о  том  приговоре,  который  был
надо мною произнесен - кем?
   Поднявшись с постели, я опять стал самим собою и, как обычно, взялся за
работу. Однако занимался  я  ею  без  особой  охоты  -  это  я-то,  всегда
работавший с усердием и радостью. На этот раз я не мог спокойно усидеть на
месте и принялся праздно слоняться по дому, не берясь ни за какое дело. Ни
к чему у меня душа не лежала. Это было совсем на меня не похоже, раньше  я
был другой.
   И так продолжалось изо дня в день, я заметно  переменился,  не  узнавал
сам себя.
   Не знаю, много ли прошло времени, пока донеслась до меня  эта  странная
молва, будто тот, кого вели тогда по нашей  улице  на  распятие,  был  сын
бога. Открыто об этом не говорили, но  люди  в  городе  шептались,  тайком
передавали это друг другу. Те, кто должен бы  доподлинно  это  знать,  кто
уверовал в него,  они,  по-видимому,  прятались,  не  решались  принародно
свидетельствовать о нем, тогда еще не решались. Их,  надо  полагать,  было
немного, большинство же в городе, разумеется, не поверило молве, сочло  ее
наивною выдумкой, а те, что казнили его, объявили ее богохульством.
   Сын бога... какой он сын бога, ясно, что нет, говорил я  себе.  Это  же
смешно. Чистейший вздор. Сын бога?.. И я стал разузнавать об  этой  молве,
откуда она пошла и кто ее  распускал  -  само  собою,  это  были  те,  что
уверовали, те самые, что прятались. Они утверждали, что  свершилось  чудо,
даже множество всяческих чудес, по которым видно, что это правда, и к тому
же разве не чудо, что сами они уверовали и просто-таки знают, что он - сын
бога, им дано  почувствовать  это  в  сердце  своем.  Для  них  это  было,
разумеется, самое большое, самое важное из чудес. Эти люди доверия к  себе
не вызывали, к их словам прислушиваться не стоило.
   Я заводил разговор об этом со своими соседями,  спрашивал  их,  как  им
кажется, что они думают о слухах, будто тот самый злодей -  если  они  еще
помнят его, - тот, что прошел тогда мимо нас со своим крестом, будто бы он
- сын бога. Они тоже слышали об этом, но полагали, что  это  все  вздор  и
глупости.
   - Но многие, кажется, верят этому, - говорил я.
   Они в ответ пожимали плечами, дескать, мало ли на свете безумцев.
   - А ты до сих пор все ходишь, раздумываешь о его словах?  -  со  смехом
спросил один из соседей.
   - Конечно, нет, - ответил я и тоже засмеялся. - В уме ли  ты,  стану  я
думать об этом.
   Но правду ли я ему  сказал?  Действительно  ли  я  не  думал  об  этом?
Сказать-то можно что угодно, однако отчего я так переменился, упал  духом,
разучился радоваться, отчего все  стало  казаться  мне  так  бессмысленно?
Отчего это сделалось? Отчего я чувствовал,  что  все  вдруг  стало  как-то
пусто и уныло и во мне самом, и вокруг, - ведь прежде у  меня  никогда  не
было такого чувства. Что за перемена со мною совершилась?  Отчего  я  стал
таким?
   Помню, выйдя однажды прогуляться, я очутился за городскими воротами,  в
хорошо знакомых мне благодатных местах с их виноградниками и нивами, средь
которых разбросаны оливы и смоковницы. Я был поражен тем,  какою  серой  и
безотрадной показалась мне картина, прежде всегда  восхищавшая  мой  взор.
Стоял ясный день, мне же казалось, что уже вечереет,  и  непонятная  тоска
охватила меня при виде этих мест, серых и пустынных. Что это  значит?  Что
творится со мною?
   Неужели таков стал отныне мой мир, тот, в котором предстоит мне жить?
   До сих пор помню, какая была у  меня  тяжесть  в  ногах,  когда  я  шел
обратно в город и к себе домой.
   Жене я тогда еще ничего не сказал о своем  состоянии,  не  хотелось  ей
говорить. Но она, я думаю, и сама видела, что я не в  себе.  Как  было  не
видеть?
   В конце концов мне стало невмоготу оставаться наедине со своею  тайной,
я долее не выдержал. И я пошел в ту комнату, где она обычно бывала  в  это
время дня, чтобы рассказать ей все как есть.
   Я застал ее лежащей на соломенной циновке, она  играла  с  ребенком,  и
вышло так, что я пришел и помешал  их  игре.  Как  мог,  я  постарался  ей
объяснить, что со мною  творится  неладное,  должно  быть,  на  меня  пало
проклятие.
   Она рассмеялась в ответ, продолжая играть с сыном, и,  лежа  на  спине,
приподняла его на руках высоко над  собою,  а  смех  ее  звучал  молодо  и
звонко.
   - Похоже, так оно и есть, - сказала она, - ты теперь даже никогда  меня
не поцелуешь.
   Я попытался улыбнуться, стоял и смотрел на них, и знал, что то,  что  я
вижу, прекрасно и горячо  любимо  мною,  -  но  и  они  тоже  словно  были
припорошены серым пеплом, как и все, что я видел вокруг.
   И я вдруг почувствовал себя чужим им  обоим,  посторонним,  который  не
должен мешать их жизни.
   Едва удалившись, я услышал, что они опять принялись за свою игру.
   Я и сам был такой, как они, совсем недавно. Радовался, что я живу,  что
я существую, всякий день радовался этому. Эта жизнь была мне очень дорога.
   Всякий день?.. Как странно, ведь он сказал, что я буду жить всегда, что
я никогда не умру. Не странно ли... чем же мне быть недовольным? Не это ли
было самым заветным моим желанием - чтобы мне не надо было умирать,  чтобы
никогда не умирать? Так отчего же я не радуюсь? Отчего  не  чувствую  себя
счастливым?
   "Во веки веков... И никогда не обретешь покоя..."
   Прежде  я  всерьез  об  этом  не  задумывался,  а  теперь  мне   словно
приоткрылось, что такое вечность. Я начал понимать, что она отнимет у меня
мою жизнь. Что она-то и есть сама погибель, само проклятие, она-то и лишит
мою душу блаженства.
   Вечность... что общего между нею и жизнью, думал  я,  ведь  это  полная
противоположность всякой жизни, нечто беспредельное,  необъятное,  царство
смерти, в которое живому существу страшно заглянуть. И  в  ней  обречен  я
жить? Потому-то она и уготована мне?  "Во  веки  веков..."  Вот  она,  моя
смертная казнь, самая жестокая, какую только можно  измыслить.  "Этот  бог
отнимет у меня всю радость жизни", - шептал я про себя.
   Впервые представилось мне тогда то существование, какое ожидало меня  в
будущем, впервые провидел я его  бессмысленность.  И  впервые  поверил  во
власть надо мною стр