от источник истинно священный.  Да,  он
тоже это знал, и вода в нем уж очень хороша, сказал он.  Даже  в  Касталии
вода не такая, а там ведь всегда народ толпится - не подступишься.  Он  об
этом нашем источнике все годы тосковал,  пока  был  на  чужбине.  А  вчера
вечером воротился и сегодня с утра пораньше пришел  сюда,  чтобы  поскорее
отведать воды.
   И он опять склонился и начал пить, словно ему все было мало.
   - А ты разве не будешь пить? - спросил он.
   Я помедлила в нерешительности, но потом опустилась на  колени  рядом  с
ним, и мы  стали  оба  пригоршнями  пить  чистую,  студеную  воду.  Ничего
особенного в этом, конечно, не было, но мне почему-то чудилось,  будто  мы
вместе совершаем какой-то необыкновенный обряд.  Когда  мы  кончили  пить,
наши лица  отразились  рядом  в  источнике  -  вода  в  нем  тотчас  вновь
успокоилась. Не знаю, видел ли он, как  песчинки  на  дне  в  одном  месте
плавно кружились. Может, он этого и не видел, однако же сказал:
   - Такой прекрасной воды во всем свете не сыщешь. Воистину это священный
источник.
   Мы поднялись и распрощались. Он хотел побродить, осмотреться  в  родных
местах, сказал он мне, поглядеть, все ли он помнит. И с легкой улыбкой  на
своем загорелом лице он оставил меня и зашагал прочь.
   Я побрела по тропинке обратно к дому, медленно и не оборачиваясь,  хоть
мне и хотелось посмотреть, в какую сторону он пошел.
   Он что же, не знает, что я пифия? Выходит, он этого не знает?
   На другое утро я, как всегда, спустилась к источнику. И какое-то  время
там побыла, быть может, немного дольше обычного. В конце  концов  он  тоже
пришел, и я заметила, что обрадовалась его приходу. Странно было  заметить
в себе это чувство.
   Мы с ним опять разговорились. Он сказал, что  вчера  спускался  на  дно
ущелья, к самой реке, приятно было снова на нее поглядеть. Услышав, что  я
никогда там не была, он очень удивился. Мне непременно нужно туда сходить,
это недалеко и спуск не такой уж крутой,  если  только  знаешь  места.  Мы
могли бы как-нибудь вместе туда прогуляться, предложил он, будто речь  шла
о чем-то привычном и вполне естественном.
   Когда он напился из источника, мы расположились на берегу,  и  он  стал
рассказывать о своей солдатской жизни в чужом, незнакомом мне краю. И  как
это прекрасно - вновь очутиться в родных местах, но только Дельфы  ему  не
по нраву. Это не город,  а  притон  для  мошенников,  а  женщины  там  все
продажные.
   - Но там такой великолепный храм, - сказала я.
   - Ну это-то конечно, - ответил он.
   И больше ничего не прибавил. Я так и не поняла,  знает  ли  он,  что  я
пифия, или не знает. Да  и  какое  это  имело  значение,  отчего  это  так
заботило меня?
   Не знает, так скоро узнает, не все ли равно.
   Мы сидели и разговаривали с ним, как старые  друзья,  словно  век  были
знакомы. Но время от времени мы взглядывали друг на друга и не знали,  что
сказать, забывали, о чем только что говорили.
   Солнце стояло уже довольно высоко над горою, когда мы  расстались  и  я
воротилась домой.
   На третье утро - я помню, что вела про себя  счет,  хотя  едва  ли  это
сознавала, - на третье утро я живо собралась, как только отец ушел в поле,
и помню, мне было удивительно слышать, как билось у меня  сердце,  пока  я
занималась приготовлениями. Спускаясь в лощину, я почти сразу увидела, что
он уже сидит внизу,  на  том  же  месте,  и  я  вдруг  почувствовала  себя
необыкновенно счастливой, шагая по тропинке в  брезжущих  лучах  утреннего
света -  еще  ненастоящего,  неполного  света,  но  уже  готового  вот-вот
вспыхнуть, разлиться ярким солнечным сиянием по всей долине. Он еще издали
заслышал мои шаги и обернулся, и потом сидел и улыбался мне, ожидая,  пока
я подойду. А когда я склонилась над источником и начала пить, он  стал  на
колени  рядом  со  мною,  хотя  уже  раньше  напился,  и  опять   принялся
зачерпывать воду своею рукой - коричневой  от  загара,  широкой  и  сверху
густо поросшей волосами. Кончив пить, мы, не поднимаясь с колен, взглянули
друг на друга, и вдруг он, не говоря ни слова, обхватил рукою мою  голову,
притянул к себе и поцеловал меня. Губы у  нас  были  ледяные  от  студеной
воды, но понемногу стали разогреваться, делались все горячей и  горячей  и
напоследок пылали жаром. Я чувствовала  у  себя  на  затылке  его  широкую
влажную ладонь  и  слышала,  как  участилось  мое  дыхание  и  как  сильно
колотится у меня сердце. А когда его губы наконец оторвались  от  моих,  я
услышала - но словно бы откуда-то  издалека,  -  как  он  своим  спокойным
голосом сказал:
   - Для чего ты закрываешь глаза?
   Я и не знала, что глаза у меня закрыты. И я открыла их, и  увидела  его
улыбающееся  загорелое  лицо  прямо  против  моего,  и  оно  опять   стало
приближаться, а потом я уже не видела его и лишь  почувствовала,  как  его
сильные губы прижались к моим, полуоткрытым в ожидании.
   После этого мы больше ничего  друг  другу  не  говорили,  только  молча
держались за руки. Я тогда впервые держала его единственную руку в  своей.
Его дорогую, любимую руку, которую я так хорошо помню.
   Мы оба часто и неровно дышали, поднявшись с земли  и  стоя  друг  возле
друга.
   - Давай сходим вместе к реке? - предложил он  без  улыбки.  -  Ты  ведь
никогда там не была.
   И я в ответ лишь подняла на него глаза и сжала его руку. Мне уже ничуть
не казалось странно, что он мне  это  предлагает  и  что  мы  пойдем  туда
вдвоем.
   Мы торопливо зашагали под гору, а когда склон через какое-то время стал
круто обрываться вниз, он старался находить такие места, где я легче могла
пройти,  хотя  мне  все  равно  было  трудно  без  привычки  и   при   той
стремительности, с какою мы спускались. Но он помогал мне  там,  где  было
тяжелей всего, стоя внизу, подхватывал меня и поддерживал, пока я опять не
найду прочной опоры на каменистом обрыве с  выступающими  повсюду  корнями
пиний. Чем дальше, тем круче и непроходимей делался  спуск,  а  снизу  все
громче и громче слышался шум реки, она  все  сильней  и  сильней  бурлила,
грохотала. Ущелье сужалось, становясь тесным, точно  пропасть,  а  дневной
свет мерк, исчезал и в конце  концов  обратился  в  полумрак,  наполненный
оглушительным грохотом реки. Ее пока не было видно за  пиниями,  но  скоро
она должна была, верно, показаться.
   Однако  когда  мы,  запыхавшиеся  и  разгоряченные   трудным   спуском,
очутились наконец на дне ущелья, то даже не вспомнили  про  эту  реку,  на
которую пришли посмотреть, даже не взглянули в ее сторону, мы видели  лишь
друг друга, забыли обо всем, кроме самих себя, думали только о том,  чтобы
поскорее броситься друг к другу в объятия в этой полутьме, где  никто  нас
не увидит, где все, что произойдет, останется тайной. И мы упали на землю,
и, закрыв глаза, я почувствовала, как он сорвал с меня  одежду  и  овладел
мною.
   Впервые в жизни узнала я любовь, узнала чудо избавления от одиночества,
когда другой человек был нераздельно слит со мною. Когда мы двое сплелись,
объяв друг друга, и жгучее, неистовое наслаждение  пронизало  мое  сильное
тело, всегда безотчетно тосковавшее об этом, жаждавшее этого.
   Все время, пока это со мною происходило, я слышала вокруг грохот реки и
ощущала аромат мягкого ложа из хвои пиний под  собою,  ложа,  которое  эти
добрые деревья невесть сколько лет устилали и готовили для меня.  Навсегда
соединились в моем сознании аромат хвои и этот гулкий  грохот  с  любовью,
какою я узнала ее.
   Я не открывала глаза, не хотела, мне это было ни к чему, я и так знала,
что мой любимый здесь, со мною, что мое счастливое тело в истоме  лежит  у
него в объятиях, на его руке, на его сильной, твердой руке, на которой мне
так покойно, так прекрасно отдыхать. И  я  чувствовала,  как  его  пальцы,
пальцы его левой руки, ласкают мое  лицо,  мне  так  непривычно  было  это
чувствовать, но вместе и так радостно,  никогда  прежде  не  ласкали  меня
ничьи руки, и никогда потом не ласкала меня  ни  одна  рука,  кроме  этой,
кроме его руки.
   Это было  человеческое  счастье  -  вот  какое  оно,  вот  каково  быть
человеком. Я была счастлива, как бывают счастливы  эти  создания.  Я  была
совсем как одно из них.
   Когда мы наконец вдосталь насладились друг другом, мы  снова  поднялись
наверх, к дневному свету, к свету солнца, к ослепительно яркому солнечному
сиянию, которое заливало теперь всю долину. У источника, который  был  все
так же тих, будто ничего и не произошло, мы расстались, и  я,  счастливая,
пошла домой.
   Дойдя до дверей дома, я обхватила притолоку своей все еще жаркой  рукою
и замерла, прислонившись к ней, переполненная своим счастьем.
   Пока я готовила еду, ожидая, когда отец  воротится  с  поля,  я  начала
думать о реке, что мы, должно быть, дурно поступили, позабыв о  ней,  даже
не взглянув на нее. Быть может, она гневается на нас  за  то,  что  мы  не
совершили моления возле нее и не очистились в ней,  прежде  чем  предаться
нашей любви. За то, что  мы  думали  лишь  о  себе.  Быть  может,  то  был
проступок, за который нас ждет наказание. Нет такой  реки,  в  которой  не
сокрыто божество, и оглушительный грохот ее - ведь  это  несомненный  знак
божества, которое, должно быть, гневалось на нас. Мне казалось, я все  еще
слышу этот грозный грохот, и теперь, когда я была одна, он вселял  в  меня
страх.
   Река злопамятлива, это всякому ведомо. И бог...
   Бог? А как же бог?.. Простит ли он мне то, что я сделала?
   Ведь я принадлежу ему, я же его невеста.
   Да, конечно. Но я ведь еще и человек. Я человек, такая же женщина,  как
все другие. Ведь  это-то  я  и  почувствовала,  это-то  и  познала  совсем
недавно, изведав радость несказанную. Такую радость и такое счастье, каких
я прежде не могла вообразить. Какие были отняты у меня. Отняты? Кем?
   Я избрана богом, я его  избранница.  Но  я  избрана  и  земною  жизнью,
обыкновенной человеческой  жизнью,  чтобы  жить  ею.  Я  избрана  любовью,
человеком, который меня полюбил, который хочет обладать мною и  которым  я
хочу обладать. Я его невеста. Невеста бога - и его.
   Нет, лучше об этом не думать. Лучше думать  о  том,  как  я  счастлива.
Только об этом. И больше ни о чем.
   Но это бог, сам бог внушал мне тревожные мысли, которые я  отгоняла  от
себя. И он потом не раз возвращал меня к ним,  они  никогда  не  оставляли
меня в покое. Тогда я этого не знала. Я даже не догадывалась, как я должна
тревожиться за себя и за своего любимого, не могла себе  представить,  что
нас ожидало, что нам грозило.
   Мы не знали, что мы делаем, когда устремились в эту пропасть,  к  шумно
бурлившей реке.
   Я старалась уйти целиком в свои домашние хлопоты, ни о чем, кроме  них,
не думать. Но занять ими мысли было невозможно,  мои  руки  управлялись  с
ними без всяких раздумий. Мои руки, которые совсем недавно ласкали...
   Обхватить руками его голову - как это было  чудесно...  Обнимать  такое
сокровище - голову своего любимого, и согревать, жечь поцелуями его  губы,
и видеть, как его взгляд тонет в моем...
   Какой же взгляд был в тот  миг  у  меня  самой...  должно  быть  как  у
утопающей...
   А если об этом проведают, что тогда?  Какие  ужасы  ожидают  тогда  нас
обоих? Но ведь это произошло тайно от всех, никто об этом не  знает.  Нет,
как же, река знает. И бог. Бог об этом знает!
   И ведь это будет опять. Это будет у нас снова и снова, тело мое взывает
об этом, и ничто не может заглушить его зов,  я  готова  кричать  об  этом
громко, пусть все горы слышат меня... Что бы ни  случилось!  Я  ничего  не
боюсь! Любовь не боится ничего! Единственное, чего я боюсь, - это что  мой
любимый... мой любимый может...
   Знает ли он об этом? Знает ли, что я пифия, богова жрица и  невеста?  А
если он узнает об этом, неужели он, как все другие... неужели он тогда...
   Нет, лучше ни о чем не думать - только лишь о том, как я счастлива. Как
я счастлива сейчас. Теперь. Сегодня. О том, как я лежала с ним  под  сенью
добрых деревьев, на ложе из их ароматной хвои, как я отдыхала под их сенью
у него на руке, на его сильной, твердой руке, на которой мне так хорошо  и
покойно было отдыхать... Да, у него я  нашла  покой,  наконец-то  нашла...
Только бы бог оставил мне этот покой, позволил мне его сохранить... Он,  в
ком я не нашла покоя... В ком и не  может  его  быть,  конечно,  ведь  это
понятно, я прекрасно  это  понимаю...  Но  человеку  -  слабому  созданию,
которое всего лишь человек, - должно же быть дано  изведать  покой,  двоим
любящим должно же быть дано изведать покой  друг  у  друга  в  объятиях...
Мне-то можно же наконец покойно отдохнуть в объятиях моего любимого,  мне,
так долго тосковавшей об этом...
   Я вспоминаю, как я воссылала богу мольбы, молила его дать  мне  вкусить
счастье, дать мне вкусить мир в любви, в этой земной любви, которая теперь
переполняла меня.
   Я не знала, я не догадывалась, что в простоте душевной молю его о  том,
чего он никогда не мог бы сделать  для  меня,  о  чем  просто  нелепо  его
молить. Молю, чтобы сам он меня оставил.
   Для нашего счастья было только лучше, что  я  тогда  не  понимала,  как
нелепы мои мольбы и как трудно, невозможно ждать  от  бога,  чтобы  он  им
внял.  Мы  жили  своею  любовью,  отдаваясь  ей  безраздельно,  ничего  не
подозревая и ни о  чем  особенно  не  тревожась,  -  если  кто  изредка  и
чувствовал тревогу, то только я, а мой любимый - никогда. Это  было  вовсе
чуждо ему. Он весь принадлежал действительному,  земному  миру,  настоящей
жизни и не страшился ничего, что было за их пределами. О том, что ему, как
и мне, было чего страшиться, он не знал, не мог знать.
   Да, это было благо, что мы ничего, совсем ничего не знали.
   Мы любили друг друга, искали близости, когда  только  было  можно,  как
только представлялся для этого  случай.  Тайком  -  ведь  иначе  нам  было
нельзя, но это лишь сильней  разжигало  нас.  Мы  любили  друг  друга  где
придется, но всегда на  вольном  воздухе,  как  животная  тварь,  как  вся
природа. Мы были вынуждены к этому, но мы и сами так  хотели,  это  больше
всего подходило нам, какие мы были,  с  нашей  любовью,  какою  она  была,
бесприютной и счастливой. Не под кровлею, как это принято у  людей,  -  на
ветру, под дождем и солнцем. Когда желание охватывало нас, помню, мы могли
отдаться  друг  другу  где-нибудь  посреди  ячменного  поля,  лежали  там,
спрятавшись от всех, одни со своею любовью. Лишь орлы, паря в  поднебесье,
видели нас. Я  помню,  однажды,  в  разгар  лета,  хлеба  цвели  и  пыльца
кружилась над нами, когда мы слились друг с  другом  в  сиянии  солнца,  я
помню, как пах ячмень и как воздух вокруг дрожал от летнего зноя.
   Но спускаться к реке я больше ни за что не соглашалась. Он иногда  звал
меня туда, там мы можем надежней всего укрыться, говорил он. И  спрашивал,
отчего я туда не хочу. Но я ему так и не сказала.
   С меня довольно было того гула, того  отдаленного,  но  грозного  гула,
который стал неотделим от  моей  любви.  Всегда,  всегда  я  слышала  его,
предаваясь любви. При свете дня, даже в миг счастья на  солнечном  хлебном
поле, чудилось мне, я слышу  вокруг  глухое  грохотание  реки.  Или,  быть
может, оно раздавалось внутри меня?
   Свои беспокойные мысли я держала при себе, он ничего  о  них  не  знал.
Чаще всего они одолевали меня, когда я оставалась одна, хлопоча по дому, и
у меня было довольно  времени  для  всяких  раздумий.  Тогда  меня  подчас
охватывало смутное беспокойство, неясный  страх  перед  будущим.  Чем  оно
чревато? Что оно мне принесет?  Принесет  во  чреве?..  Вспоминаю,  как  я
однажды наткнулась на свой наряд невесты, роясь в поисках какой-то  совсем
другой вещи. Я поспешно упрятала его подальше.  И  в  смятении  ходила  по
пустому дому, преследуемая тревожными мыслями.
   Если б я могла поговорить с ним,  с  моим  любимым,  о  том,  что  меня
гнетет. Насколько бы легче мне стало. Если б я могла поделиться с  ним.  Я
не раз собиралась это сделать, открыться ему. Спросить его, знает ли он...
знает ли, кто я? Но не решалась. Слишком дорого было мне мое счастье, я не
хотела лишиться его. Ведь оно у меня было, счастье, а раскрой я душу перед
моим любимым, я могла его потерять. Такое сплошь да рядом бывает. Расскажи
я ему, кто я...
   Но ведь он, скорей всего, _знает_ об этом, не может быть, чтобы  он  не
знал. Тогда почему бы мне не...
   В конце концов я решилась.
   И оказалось, он знал, что я была жрицею оракула в ту  пору,  когда  еще
был мальчишкой, а возможно, и позже, когда оставил отцовский  дом,  но  он
думал, что я давно с  этим  кончила,  пробыв  пифией  несколько  лет,  как
другие. Он немало у дивился, услышав, что я все еще служу оракулу, что я и
сейчас пифия. По возвращении с чужбины он ни с кем  обо  мне  не  говорил,
чтобы не выдать нашей тайны, поэтому он ничего и не знал. Кроме лишь того,
о чем я сама ему рассказала: что я живу с отцом и смотрю за хозяйством.  Я
поняла из его слов, что он, кажется, не слишком  ясно  себе  представляет,
что это такое - быть  жрицей  при  оракуле,  что  это  в  действительности
означает. Он ведь долго пробыл вдали от Дельф, и к тому же  все,  что  там
делается, вообще никогда его не привлекало, нет,  это  все  не  для  него,
сказал он мне. Но он не мог скрыть своего удивления, услышав,  что  я  все
еще пифия, что я так тесно связана с божеством. Он не сказал мне  об  этом
прямо, но я видела, что это его озадачило.
   Я почувствовала большое  облегчение  оттого,  что  он  так  принял  мой
рассказ. Нет, я не потеряю его, я поняла, что, конечно,  его  не  потеряю.
Для него не так уж важно, пифия я или нет, он первый человек,  который  не
смотрит на меня из-за этого как на какую-то диковину и не чуждается  меня.
Он ведь все время об этом знал - правда, не о том, что я и  сейчас  пифия.
Знал - и так меня любил! Нужны ли еще доказательства того,  как  мало  это
для него значит!
   Благодарность и счастье переполняли меня. Я рассказала ему обо всем,  и
он понял меня, понял мою тревогу. Хотя, правда, о своей тревоге -  нет,  о
ней я ему ничего не сказала, прямо не сказала. Да ведь я больше и не  буду
тревожиться. Он понял все, как может понять лишь любящий человек.
   Я сидела и гладила его руку, такую дорогую и милую мне, а потом, помню,
поцеловала ее. Расстались мы с поцелуями и улыбками, как обычно.
   В наше следующее после этого разговора любовное свидание все у нас было
как прежде. Никогда еще, кажется, со времени самой первой  нашей  близости
не ласкала я его с такою страстью, любовь моя к нему  стала  еще  горячей,
еще благодарней, и я хотела показать ему это,  принести  ему  в  дар  свою
любовь, принести ему в дар себя, всю себя, все,  что  может  дать  любящая
женщина: свое тело, свою нежность, свое вожделение. И он принял мой дар  и
сам  отдался  страсти.   Но   был   как   будто   немного   удивлен   моею
необузданностью. Я помню, он ласкал меня  после  этого  так  тихо,  словно
хотел успокоить.
   Мы не возвращались в этот раз к прошлому разговору, оба этого избегали.
И вообще почти никогда больше об этом не  говорили.  Я  заметила,  что  он
смущается и робеет, когда мы касаемся  этих  вещей,  да  мне  и  самой  не
хотелось говорить о них теперь, когда я открылась ему и  все  у  нас  было
хорошо.
   Да, все у нас было как прежде. Только любовь  моя  стала  еще  жарче  и
значила теперь для меня еще больше. И я не могла скрывать, как  бесконечно
много она для меня значит и как я дорожу ею, цепляюсь за нее. Как она  мне
необходима. Быть может, это было слишком хорошо по мне видно.
   Его чувство было спокойней, ровней, как и все в нем, - за это я так его
и любила. Он  любил  меня  на  собственный  манер  -  любовью  спокойного,
сильного человека, который, конечно, никогда бы Мне  не  изменил.  Но  моя
бурная страсть, кажется, отнюдь не усиливала его  чувство  ко  мне  и  его
влечение. Порою она словно бы заставляла его даже  немного  робет