роделали, нужна была им, чтобы удостовериться в  моем
целомудрии. Я жила в ином  мире,  нежели  они,  и,  быть  может,  сам  бог
погрузил меня в мое тогдашнее оцепенение, желая  меня  оградить,  чтобы  я
жила лишь в его мире, а не в их. Возможно, что так, хотя  что  я  могу  об
этом знать.
   Приближался седьмой день весеннего месяца,  день  празднества  в  честь
бога, когда я должна была впервые вступить в свою службу при оракуле.  Вся
их надежда была лишь на меня,  прежняя  пифия  внезапно  умерла  некоторое
время тому назад при обстоятельствах, которые они  не  хотели  разглашать.
Множество пилигримов ожидалось  на  эти  торжества,  которые  продолжаются
несколько дней кряду, и они беспокоились, как пойдет дело у меня, ни  разу
еще не пробовавшей свои силы,  пожелает  ли  бог  вещать  моими  устами  и
выдержу ли я тяжесть каждодневной изнурительной службы. Они  заботились  и
пеклись обо мне неустанно. Однако ж не ради меня  самой,  это  я  и  тогда
понимала, хотя была совсем как дитя, еще не успела повидать людей и  почти
ничего не знала об их нравах. Понимала я и то, что жили они не для бога, а
для его храма, и любили они не бога, а храм, его влияние и известность  во
всем свете.
   Не было сомнения, что пилигримы, как всегда, толпами будут стекаться на
это главное в году празднество в честь бога и, стало  быть,  храм  получит
множество  подношений,  которые  еще  более  увеличат  его   богатство   и
могущество.  Можно  было  рассчитывать,  что  все  постоялые  дворы  будут
заполнены и всем в городе так или иначе перепадет своя  доля  дохода.  Для
здешних жителей эти торжества с гостями со всех концов света значили очень
много, по сути дела, лишь этим все и кормились. И город усердно  готовился
к их приему.
   Я тогда еще всего не понимала и мало что знала, зато  впоследствии  мне
довелось познакомиться с этим, пожалуй, даже слишком хорошо. Познакомиться
с тем, что окружало бога и  его  святилище,  узнать,  что  означала  слава
оракула для людей во всех этих домах, облепивших гору вокруг храма,  точно
кишащий муравейник. Свободные  благодаря  своей  причастности  к  богу  от
обычных земных трудов, они уверовали, что  занимают  особое  положение,  и
смотрели  свысока  на   бесчисленных   чужеземцев,   стремившихся   в   их
замечательный горный город. Они  были  преисполнены  гордости  и  почитали
священными свои Дельфы, где все только богом жили и кормились.
   Но от меня все это было еще сокрыто, я, понятно, не могла  не  замечать
всеобщей суматохи, но не думала о ней, я словно ничего вокруг не видела  и
не слышала, быть может, волею самого бога погруженная в свое оцепенение, и
окружающее как будто вовсе меня не затрагивало.
   И вот день настал, день  бога  света,  открывавший  празднества  в  его
честь, я до сих пор  ясно  помню  то  утро.  Никогда  прежде  не  всходило
утреннее солнце из-за гор, как в тот день, - для меня оно так не всходило.
Я три дня постилась и была легка, невесома, точно  птица.  И  я  совершила
омовение в Кастальском источнике, вода  в  нем  была  такая  свежая,  и  я
чувствовала себя такой чистой, такой свободной от всего, что не относилось
к этому богову утру. Меня нарядили невестою, его невестою,  и  я  медленно
пошла по священной дороге к храмовой площади. Толпы людей  стояли,  должно
быть, вдоль дороги и на самой площади, но  я  не  замечала  их,  никого  и
ничего не видела. Я вся была устремлена к богу. И  я  взошла  по  ступеням
храма наверх, и один из его служителей окропил меня освященной водою, и  я
вступила в лучезарное святилище, в ту светлую обитель бога, где он меня не
ждал, где мне не дано было ему служить. Я шла через нее, и слезы жгли  мне
глаза под опущенными веками, ибо я закрыла глаза, чтобы  не  видеть  этого
великолепия и не изменить моему богу, не изменить тому служению, какое  он
мне назначил, для какого он меня избрал. Между двух жрецов,  ведомая  ими,
прошла я мимо  алтаря,  где  горел  его  неугасаемый  огонь,  в  залу  для
пилигримов  и  затем  спустилась  по  узкой  сумрачной  лестнице  вниз,  в
подземелье оракула.
   Там было так же мало света, как и раньше,  и  прошло  некоторое  время,
прежде чем я смогла что-то увидеть. Но тяжелые испарения, поднимавшиеся из
трещины в скале, я почувствовала сразу, и они  показались  мне  еще  более
удушливыми и одуряющими. Сразу же ощутила я и козлиный дух, только гораздо
более сильный и едкий, чем в прошлый раз. Я не  могла  понять,  откуда  он
берется. И еще там пахло  дымом,  будто  что-то  жгли.  Немного  погодя  я
различила  в  темноте  жаровню,  в  которой  что-то  тлело,  и  сухонького
человечка, который сидел, склонившись над нею, и  вздувал  уголья  птичьим
крылом, похожим на коршунье.  Желто-серая  змея  проползла,  извиваясь,  у
самой его ноги и мгновенно скрылась во мраке. Меня охватил страх,  ведь  я
слышала толки, будто пифия, которая была до меня, умерла  от  укуса  такой
змеи, но я думала, это неправда, и в прошлый раз я не видела здесь никаких
змей. Позже я узнала, что это была правда и что они постоянно жили здесь и
были почитаемы как священные  животные  оракула,  наделенные  божественным
разумением. Узнала я также, что в жаровне жгли древесину лавра, священного
дерева  бога,  дым  которого  жрица  должна  вдыхать,  чтобы   исполниться
божественного духа.
   Но вот человечек поднялся, оставив  свою  жаровню  и  птичье  крыло,  и
взглянул на меня так приветливо, что овладевший было  мною  страх  немного
отпустил меня. Его высохшее, сморщенное лицо было добродушно и ласково,  и
он даже улыбнулся мне. Тогда я еще не знала, что он - единственный из всех
в святилище - станет мне другом, будет для меня утешением и опорой во  все
последующие годы, а в особенности когда судьба внезапно нанесет мне  удар,
как орел, налетевший из своего ущелья. В тогдашнем моем состоянии, близком
к забытью, я не особо к нему присматривалась, но все же поняла, что он  не
походит на других, что он добр и мне желает  лишь  добра,  хотя  и  должен
делать положенную ему работу здесь, при оракуле. Он протянул мне  чашу  со
свежими листьями лавра, только что сорванными в священной роще бога, чтобы
я вкусила их вместе с пеплом из  жаровни,  ибо  и  это  тоже  должно  было
исполнить меня духом  бога.  Тогда-то  старичок  -  прислужник  оракула  и
улыбнулся, будто для того, чтобы мне было не так  страшно,  и  средь  всех
этих ужасов улыбка его  успокоила  и  поддержала  меня.  Сказать  он  мне,
конечно, ничего не мог, никому не  дозволено  было  говорить  в  священном
подземелье.
   Смесь, поданная мне им, была отвратительна на вкус, и то ли она на меня
так  подействовала,  то  ли  сказалось  измождение  после  поста,   но   я
почувствовала дурноту и  едва  устояла  на  ногах.  Двое  жрецов  оракула,
которые все время за мною наблюдали, помогли мне  усесться  на  треножник,
такой высокий, что самой мне было туда не взобраться,  а  затем  водрузили
жаровню  с  раскаленными  угольями  на  высокой  подставке,  так  что  она
оказалась на одной высоте с моею головой и я с  каждым  вдохом  вбирала  в
себя дурманящий дым. От него разъедало горло и  как-то  странно  кружилась
голова  и  мутилось  сознание.  Но  сильнее  всего  действовали  на   меня
испарения, поднимавшиеся из расселины, - теперь, когда я сидела прямо  над
нею, они просто душили меня, ядовитые и тошнотворные. Мне стало жутко, и в
голове  мелькнуло:  ведь  я  от  кого-то  слышала,  будто  эта   расселина
простирается в глубь земли до самого царства мертвых и оттуда-то оракул  и
черпает свою силу, ибо лишь смерть в конечном счете знает все. Ужас  объял
меня, ужас перед тем, что находится подо мною и может поглотить меня, если
я потеряю сознание и  упаду,  ужас  перед  царством  смерти,  смерти...  Я
чувствовала, что падаю, падаю... Но где же бог, где бог?! Его нет,  он  не
пришел ко мне! Он не дал мне исполниться своим духом, как обещал! И вот  я
падаю, падаю...
   С затуманенным рассудком, в полу беспамятстве, я смутно различила,  как
один из жрецов оракула вывел откуда-то из тьмы подземелья черного козла  с
диковинно огромными рогами и  стал  лить  воду  ему  на  голову,  так  мне
показалось, и после этого я уже ничего не видела и не слышала...
   Но  вдруг  все  разом  преобразилось.  Я   почувствовала   удивительную
легкость, свободу, не было больше  ощущения  смерти,  была  жизнь,  жизнь,
непередаваемое чувство радости, но столь бурной, столь огромной... Это был
он! Он! Да, да, это он вселился в меня, я чувствовала это, я знала это! Он
вселился в меня, он опустошил меня, обратил в  ничто  и  наполнил  всю  до
краев собою, своим счастьем, своим восторгом,  своим  ликованием.  О,  это
было чудесно, чувствовать, как его  дух,  его  вдохновение  осеняет  меня,
принадлежать ему, целиком, безраздельно принадлежать богу, быть  одержимой
им. Проникнуться его восторгом, его счастьем, неистовым  ликованием  бога.
Делить с богом его упоение жизнью - могло ли что быть чудесней!
   Но это удивительное чувство во мне росло и росло, оно по-прежнему  было
радостным и ликующим,  однако  чересчур  бурным,  чересчур  огромным,  оно
прорывало все границы, оно разрывало меня, причиняло мне боль,  оно  стало
чудовищным, безумным - и я почувствовала, что тело мое начало извиваться в
корчах, что оно корчится от боли, от муки, мечется из стороны  в  сторону,
что мне сдавило горло и я вот-вот задохнусь, - но я не задохнулась, вместо
этого из глотки у меня  начали  с  шипением  вырываться  какие-то  жуткие,
мучительные, совершенно чужие мне звуки, губы шевелились помимо моей воли,
это происходило без всякого моего участия, и  я  услышала  крики,  громкие
крики, я их не понимала, понять их было просто невозможно, но испускала их
я, они вылетали из  моего  широко  раскрытого  рта,  хотя  вовсе  не  были
моими... это была совсем не я, я была уже совсем  не  я,  не  принадлежала
себе, я принадлежала ему, только лишь ему, и это было так ужасно,  о,  как
ужасно!
   Долго ли это продолжалось,  не  знаю,  я  полностью  утратила  ощущение
времени, пока это со мною происходило. И не помню, как я  затем  вышла  из
подземелья и  что  было  дальше,  кто  мне  помог,  позаботился  обо  мне.
Очнувшись в доме по соседству с храмом,  где  я  жила  все  это  время,  я
узнала, что сразу погрузилась в глубокий сон, в таком я была  изнеможении.
И еще, что жрецы были  мною  весьма  довольны,  что  я  превзошла  все  их
ожидания как жрица оракула. Обо всем этом я услышала от старухи, у которой
жила, после  чего  она  оставила  меня,  чтобы  я  хорошенько  отдыхала  и
набиралась сил.
   Я лежала на постели в своем наряде невесты - боговой  невесты.  То  был
единственный свадебный наряд, какой  довелось  мне  в  жизни  надевать.  И
помню, я гладила рукою непривычную мне дорогую ткань  и  чувствовала  себя
очень одиноко.
   Бог? Кто он, этот бог? И где он теперь? Отчего он не здесь? Не со мною.
Где же он, мой жених? Отчего он оставил меня?
   Я не понимала его. Но  я  тосковала  по  нем.  Нет,  я  совсем  его  не
понимала, я совсем не знала, кто он, я даже еще меньше знала  это  теперь,
после того как принадлежала ему, после того как  он  дал  мне  исполниться
своим духом, своим блаженством, своим восторгом - заставив меня кричать от
боли. Да, он исполнил меня страданием. И все же я тосковала по нем. По нем
одном. Ведь без него не было ничего, была пустота.
   Ах, если бы он пришел сюда, ко мне, из своего храма,  где  ему  теперь,
должно быть, возносят хвалы все его служители, все те, кто любит его  там,
любит за его блеск и великолепие. Если бы он  пришел  и  заключил  меня  в
объятия, просто обнял меня, как это, верно, бывает у любящих, после всего,
когда все кончится. А не оставлял меня здесь совсем  одну  в  моем  наряде
невесты, как будто он бросил меня, как  будто  мой  любимый  бросил  меня,
когда я стала ему не нужна. Когда я исполнила назначенное  мне,  исполнила
так, что он остался мною доволен. Когда жар, и беспамятство, и одержимость
были позади. Отчего он любил меня лишь тогда?! Отчего лишь тогда он был со
мною?!
   О, как бы я хотела тихонько отдохнуть у  него  на  руках.  Без  всякого
беспамятства, совсем без всякого волнения.  Просто  отдохнуть,  покойно  и
счастливо.
   Нет, я не хочу быть одержима богом, я хочу, чтобы он  любил  меня  так,
как любит других, чтобы он дал мне мир и  покой.  И  больше  ничего,  лишь
покой и мир у него в объятиях.
   Или не этого я хочу? И не об этом я так тоскую?
   Конечно, я тоскую об этом.  Но  дано  ли  мне  будет  когда-нибудь  это
испытать? В этом ли мое назначение, для этого ли я ему нужна?
   Покой. Мир. Как могла я надеяться на это! Как  могла  я  подумать,  что
найду это у него в объятиях! Как могла я искать покоя у бога!
   Нет, бог, он, верно, не таков, каким он мне представлялся, каким я  так
горячо желала его видеть. Он, верно, и не может быть таким. Я думала,  что
бог - это безмятежность, отдохновение, покой.  Нет,  бог  -  это  непокой,
тревога, смятенность. Вот что такое бог.
   Я лежала, глядя, как  сгущаются  сумерки  в  комнате.  Он  так  надолго
погрузил меня в сон, что был уже вечер, день уже кончился.
   Завтра, рано поутру, едва только солнце встанет из-за  гор,  жених  мой
придет ко мне, чтобы  вновь  исполнить  меня  своим  духом,  своим  жарким
дыханием, своим блаженством, я вновь буду ему принадлежать!
   Так стала я его жрицею, так началось мое долгое служение ему.
   Жила я то у отца с матерью, то в этом доме при храме,  у  старухи,  что
приставлена была за мною ходить. Она всегда ухаживала за пифиями во  время
празднеств, частых и продолжительных, ведь служба при оракуле  была  столь
изнурительна, что прорицательница нуждалась в  уходе,  чтобы  как  следует
отдохнуть, а ночью спокойно выспаться и набраться  новых  сил.  И  старуха
большую часть своей жизни по поручению жрецов несла на  себе  эти  заботы.
Она знала все обо всех  пифиях,  перебывавших  здесь  за  долгие  годы  ее
службы, и любила о них поговорить. Говорить она могла без конца. О  жрецах
она тоже знала все во всех подробностях: что  они  за  люди,  кто  из  них
истинно почитает бога, а кто только притворяется, - тот, что первым  водил
меня в подземелье, только притворяется, сразу же узнала я от  нее,  однако
он у них в  большом  почете,  ибо,  будучи  казначеем,  много  сделал  для
святилища. Теперь его срок вскоре истекает: в этой должности они  остаются
лишь определенное время. Все они, жрецы, происходят из лучших  дельфийских
родов, а самые высокопоставленные - из знатнейших семейств,  об  этом  она
рассказывала часто и весьма обстоятельно. Похоже было,  что  это-то  в  ее
глазах и делало храм достойным всеобщего уважения и славы. А о  славе  его
она пеклась ревниво, святилище и все, что до него касалось, было дорого ее
сердцу, и она, несомненно, весьма гордилась тем, что тоже, можно  сказать,
состояла в служении при храме. О боге она в разговоре со мною  никогда  не
поминала.
   При том, что она питала такое почтение к высокопоставленным особам и их
благородному происхождению, она никогда не отзывалась о них хорошо, даже о
них. Она вообще ни о ком не отзывалась с  одобрением  или  похвалою,  зато
остро подмечала все  человеческие  недостатки.  Представление,  которое  у
меня, тогда молодой и неопытной, складывалось о мире по ее рассказам, было
извращенным и ложным, я это чувствовала,  но  в  ее  словах,  как  я  сама
видела, было и много правды, и это запутывало меня, сбивало с толку. Я  не
раз  думала,  что  эта  женщина,  к  которой  я  впоследствии   прониклась
ненавистью  и  глубоким  презрением,  она,  пожалуй,  больше  всех  других
повлияла  на  мое  суждение  о  людях,  внесла  в  него  много  горечи   и
несправедливости.  Несмотря  на  мое  отвращение  к   ней,   несмотря   на
уверенность в том, что она судит превратно, ее влияние, конечно, сказалось
на мне. А напоследок,  раскрыв  передо  мною  в  полной  мере  собственную
подлость, она еще более укрепила меня в  убеждении,  будто  ее  понятие  о
человеческой природе, в действительности превратное, было  правильно.  Вот
так черпаем мы познания, принимаемые нами за истину, у тех,  кому  мы,  по
сути  дела,  менее  всего  доверяем,  так  мы,  сами  того  не   сознавая,
руководимся в жизни тем, что нам более всего отвратительно.
   Мне ведь и  самой  привелось  узнать  немало  человеческой  злобы  -  в
добавление ко всему, о чем я наслышалась от нее. Но,  сидя  здесь  столько
лет в моем одиночестве и раздумывая о пережитом, я, несмотря на  постигшую
меня участь, часто задавала себе вопрос: а так ли уж люди злы? Не ввела ли
меня в заблуждение собственная горькая судьба, определившая  мой  приговор
им? Не знаю, я ведь не встречаю больше людей. Но такие мысли приходили мне
в моем одиночестве.
   Но главное, что заставило меня поддаться ее влиянию,  -  это,  конечно,
то, что в рассказах ее было так много правды. Правду говорила она обо всех
бесстыдствах,  которые  творились  в  священном  городе,  о  распущенности
нравов,  которая  сопутствовала  большим  празднествам,  когда  в   Дельфы
прибывало столько мужчин со всех  концов  света  -  они  искали  случайных
женщин, и девушки из бедных семей, да и  не  только  из  бедных,  к  слову
сказать, выручали их при посредстве постоялых дворов; во всем  городе,  по
словам старухи, не много нашлось бы  целомудренных  девушек  -  потому-то,
верно, меня и взяли в  пифии,  добавила  она  совершенно  неожиданно,  без
всякого перехода и без продолжения,  заставив  меня  сильно  покраснеть  и
смешаться.  А  что  творили  все  эти  проходимцы  и  мошенники,   которых
притягивали  сюда  оживленные  торги  по  праздникам,  и   какие   темные,
бесчестные делишки обделывались, можно  сказать,  под  сенью  храма!  Даже
среди жрецов находились самые настоящие мошенники,  которые  за  известную
мзду  давали  тем,  кто  вопрошал  оракул,  желательный  для  них   ответ,
истолковывали изречения  пифии  в  желательном  для  них  смысле  -  хотя,
признавала  она,  это  все  же  был  довольно  редкий  случай,  -  или  же
присваивали сборы на жертвоприношения, а то  наживались  на  продаже  шкур
жертвенных животных и все такое прочее,  каких  только  не  было  способов
обмануть храм у тех, кто занимал в нем подходящую должность, и,  насколько
ей было известно, многие, а может, и большинство пользовались этим.
   Надо сказать, это ее несносное злословие и вся та лживость и  подлость,
о которых она рассказывала и которым я сама, к  несчастью,  многажды  была
свидетельницей, рождали в душе моей высокие мысли о боге и любовь к  нему.
Окруженный такою гнилью, поднявшийся из такой трясины, он  был  еще  более
значителен, еще более достоин любви. И еще более мне необходим, я не могла
не любить его. Ибо что же и любить в этом грязном мире, если не его.  Ведь
как сир и беззащитен человек, подобно мне, ввергнутый в этот мир,  в  этот
отвратительный человеческий мир.
   От ее злобной болтовни, от всего, что было вокруг, я искала прибежища у
него, и я тосковала о нем, о моем боге, кого она никогда не поминала  -  я
была благодарна ей за  это.  Тосковала  о  его  близости,  о  его  мрачном
подземелье, где он заключит меня в объятия и исполнит  своим  божественным
экстазом, своим неистовым блаженством, своим духом.
   Своим духом? Но что это, его дух? Только ли  возвышенность  и  величие?
Высокость? Только ли это?
   Если только это, если все так просто, тогда отчего мне  так  мучительно
ему принадлежать, отчего я страдаю, кричу от боли?  Отчего  же  тогда  его
любовь не есть сама доброта, само умиротворение, чего я так горячо  желаю?
Отчего не дарит он меня покоем, вожделенным покоем, о котором я его  молю,
все время молю в душе? Отчего  он  не  только  чудный,  окрыляющий,  но  и
страшный, грозный, жестокий, чудовищный, отчего в нем столько всего сразу,
вместе, отчего он душит меня, сдавливая горло,  и  одновременно  наполняет
блаженством? И бр