ь  передо
мною - так же как он, видимо, не мог без смущения и робости думать о  том,
что я рассказала ему о себе: что я пифия и, стало быть,  принадлежу  богу.
Он чуть ли не начал немного чуждаться меня. И оттого, что я, казалось мне,
видела это, он делался лишь еще более мне необходим. Я цеплялась за  него,
льнула к нему еще жарче, еще безудержней, я так бы и висела  все  время  у
него на шее! Хотя я теперь больше не боялась  его  потерять,  конечно,  не
боялась, нисколько, однако я цеплялась за него так, будто думала, что того
и гляди потеряю его, будто мне было чего страшиться; мне вовсе нечего было
страшиться, и однако, мне было страшно; я умащала лицо свое маслом, хотя в
этом не было никакой нужды, я делала это, чтобы смягчить кожу и разгладить
морщины, хотя на моем свежем лице не было еще никаких морщин и мне  нельзя
было дать моих лет, на вид я была не старше его, - и  однако,  я  все  это
проделывала. А когда я однажды утром не застала его у источника, то пришла
в совершенное отчаяние и совсем потеряла рассудок. Забыв  всякий  стыд,  я
давала ему почувствовать, как неутолимо  мое  вожделение,  как  откровенно
сладострастна моя любовь к нему, и я  знала,  что  взгляд  у  меня  как  у
утопающей, но это уже не смущало меня, я не прятала от него своих глаз,  я
ничего не скрывала! Не хотела ничего скрывать!
   Моя страсть была подобна дикой  бездне,  готовой  его  поглотить.  И  я
видела, что она пугает его.
   Да, моя любовь была непомерно велика. Чересчур сильная любовь  тягостна
для того, на кого она обращена, я не понимала этого,  ничего  об  этом  не
знала. Да если бы и знала, это все равно не  помогло  бы.  Ибо  кто  может
назначить точную меру любви!
   Его не могла не отпугнуть эта необузданность, этот дикий пожар,  чуждые
ему и его миру, тому надежному и покойному земному миру, в котором он жил.
Ведь я и любила-то этот покой и эту надежность - и вот, стало быть, любила
так пылко, что потеряла их, не могла не  потерять.  Потеряла  из-за  самой
непомерности своей любви к ним. Нет,  не  годилась  моя  любовь  для  этой
жизни, не вмещалась она в нее. Видно, я все  же  не  подходила  для  этого
мира, для настоящего человеческого мира, не была для него создана.
   Объятия моего любимого были сам покой, желанный и сладостный. Но  я  не
была создана для покоя, я осталась чужой покою, ибо  чересчур  сильно  его
любила.
   Но мой любимый меня не оттолкнул. Он был  так  же  добр  со  мною,  как
прежде, и мы могли подолгу сидеть и разговаривать, держась за руки.  Когда
я приникала к нему и он понимал, что я по нем томлюсь, я видела,  что  сам
он к этому не расположен, что я не возбуждаю в нем  ответной  страсти,  но
нередко он все же уступал моему желанию и терпел мою необузданность и  мой
пыл, которого сам больше не разделял. То, что он уступал мне как бы просто
по доброте, было для меня горше всего. И горько было в глубине души против
своей воли сознавать, как мало общего доброта имеет с любовью.
   Да, он был очень добр со мною, и странно  было  чувствовать,  как  тихо
ласкает меня его обычно такая сильная рука и как любовь гаснет, умирает  в
ней, пока она меня ласкает.
   Вот так было у нас с ним вплоть до того рокового дня,  когда  из  храма
прислали сказать, что я должна туда явиться. Оракул  вновь  открывал  свою
службу,  и  меня  ожидали  многодневные  празднества  и   огромные   толпы
пилигримов.
   В последний вечер я была в отчаянии и не умела  этого  скрыть.  Он  все
время спрашивал, отчего я такая, но я не хотела  говорить  ему,  не  могла
себя заставить. Я рассталась  с  ним  в  слезах,  в  совершенном  душевном
расстройстве.
   На другое утро я достала свой наряд  невесты  и,  не  сказавшись  отцу,
потихоньку вышла из дому и отправилась в Дельфы. Было еще темно, и я зябла
под ледяными лучами звезд. Я не любила бога. Я любила другого.  Но  ему  я
была не нужна. Я была бесконечно одинока.
   Спустившись в подземное святилище, я тотчас почувствовала, что  он  уже
здесь - тот, кому я изменила. Его дыхание пахнуло мне  в  лицо,  бурное  и
дурманящее, он будто тотчас вцепился в меня. Все подземелье было заполнено
им, его духом, воздух тяжелый и удушающий.  Ядовитые  змейки  оракула  уже
выползли и тянулись ко мне своими раздвоенными язычками, а из бездны,  что
вела  в  царство  мертвых,  извергались  на  меня  тошнотворные   ядовитые
испарения, и, еще не усевшись на треножник, я уже чувствовала  себя  почти
одурманенной ими. Никогда еще не бывало, чтобы я с такою быстротой подпала
под его власть, была опустошена, обращена в ничто  и  наполнилась  им,  он
будто только и ждал минуты, когда сможет наконец обрушиться  на  меня.  Он
стиснул мне горло с такою силой, точно хотел меня удушить, дыхание у  меня
почти остановилось, и из глотки стало вырываться какое-то жуткое  шипение.
Лишь ужас и страх чувствовала я - никакой легкости, никакой радости, ни на
миг. Никогда не испытывала я такой муки, никогда не обходился он  со  мною
так злобно, с такою свирепой  яростью,  но  никогда  и  не  приводил  меня
напоследок в такой безумный экстаз. Мне потом говорили,  что  тело  мое  в
исступлении кидалось из стороны в сторону и что мои неистовые  крики  были
слышны даже наверху, в храме. Это было жутко. Но  что  особенно  напугало,
ужаснуло меня - это  что  я  в  разгар  всего  происходящего,  сквозь  все
происходящее,  слышала,  чудилось  мне,  доносившееся  откуда-то  издалека
глухое грохотание реки. Неужели это  могло  быть?  Неужели  я  правда  его
слышала? И отчего именно это вселяло в меня такой страх?
   Когда я потом лежала и отдыхала в доме у старухи, ухаживавшей за  мною,
постепенно приходя в  себя  после  своего  ужасного  изнеможения,  ко  мне
наведался  старичок-прислужник  и  посидел  немного  у  моей  постели.  Он
тревожился за меня и хотел узнать, как мое самочувствие.  Он  сказал,  что
никогда не видел, чтобы лицо мое было так пугающе-страшно, как в этот раз.
Это и жрецы тоже заметили и говорили об этом промеж собой. Они были весьма
довольны  мною,  силою  моей  божественной  одержимости.  Но  от  себя  он
осторожно добавил, что, быть может, мне не следует с таким  самоотречением
предаваться богу, что бог, конечно же, этого и не  требует.  Вероятно,  на
усталом лице моем  мелькнула  слабая  усмешка,  когда  я,  прикрыв  глаза,
внимала его заботливым словам, хоть он и не заметил этого.
   Он говорил о боге. О своем боге. Чему же я усмехалась?
   Затем он принялся рассказывать что-то такое про неизвестного  человека,
который сбежал вниз  по  лестнице  из  залы  для  пилигримов,  ворвался  в
священное подземелье и уставился на меня полными ужаса  глазами.  Он  был,
конечно, нездешний, в Дельфах никто бы  не  решился  на  такое  безумство,
зная, что это строжайше запрещено. Жрецы оракула  были  вне  себя,  и  он,
понятно, был тотчас выдворен, выведен за руку храмовым стражем, и никто не
знает, какое его теперь ждет  наказание,  но,  возможно,  они  его  и  так
отпустили.
   Случай был довольно необычный, но  я  слушала  рассеянно,  пока  он  не
сказал, что, кажется, у этого человека была только одна рука.
   Я привскочила на постели, и, вероятно, вид  у  меня  был  до  крайности
странный.  Старичок-прислужник  смотрел  на   меня   с   изумлением.   Он,
разумеется, не понимал, отчего я вдруг так переменилась. Но зато он понял,
что я, очевидно, не собираюсь больше отдыхать, а стало быть, со  мною  все
хорошо. Он мог больше за меня не опасаться. И, вполне довольный,  улыбаясь
всем своим добродушным лицом, он покинул меня.
   Оставшись  одна,  я  долго  сидела,   и   в   голове   моей   теснились
противоречивые мысли. Для чего он приходил? Как это понять? Что его на это
толкнуло? Быть может, это означает, что он... что он все же не  совсем  ко
мне равнодушен?
   Что-то похожее на слабую надежду затеплилось у меня в  душе,  хотя  для
этого и не было причины.
   Медленно стянула я с себя наряд невесты,  надела  вместо  него  обычное
платье и отправилась к себе в долину.
   В доме у нас я никого не застала, вышла  и  наугад  побрела  по  полям.
Завидев его - он работал на клочке, засеянном его отцом, - я пошла к нему.
Он слегка  вздрогнул  при  виде  меня,  и  я  заметила  робкое,  опасливое
выражение в его взгляде, обычно на  редкость  прямом  и  открытом.  Он  не
поднял на меня глаза, когда я приблизилась. Мы оба стояли и молчали.
   Я все поняла. Он видел меня, видел мое ужасающе-страшное лицо, когда  я
принадлежала богу, видел то, чего никто не может выдержать и чего никто из
узревших вблизи не может забыть до конца своих дней.  Теперь  я  была  для
него пифия, одержимая, - для него, как и для всех других.  Теперь  он  был
как все другие. Теперь все было кончено.
   Я спросила его, и он ответил мне без утайки, что это так. Ему вовек  от
этого не оправиться. И я поняла, о чем он  говорил:  ни  один  мужчина  не
способен любить женщину, если он видел ее такой, видел ее одержимой богом.
   Потом он рассказал, что утром пришел к источнику и  ждал,  что  я  тоже
приду. Но я не приходила, и он все больше беспокоился, вспоминая, в  каком
странном душевном расстройстве  была  я  накануне  вечером,  и  ему  вдруг
подумалось, не случилось ли чего со мною. Он  поднялся  к  нашему  дому  и
никого там не нашел, и тогда он, еще более встревожившись, разыскал в поле
моего отца, но тот тоже не знал, где я, и удивился, что меня не  оказалось
дома. Помявшись, он добавил нехотя, словно с трудом заставляя себя об этом
говорить, что, кто его знает, может статься, я  отправилась  в  Дельфы,  в
храм оракула. Он поспешил туда и уже в предхрамии  услышал  мои  неистовые
крики, будто кто-то мучил меня, и бросился через  весь  храм  в  залу  для
пилигримов, откуда, казалось  ему,  доносились  крики,  а  потом  вниз  по
лестнице...
   И тут он оборвал свой рассказ.
   Я взяла его руку в свою:
   - Ты так за меня испугался?
   - Да.
   - Больше тебе не придется за меня бояться, никогда. Я так  тебя  люблю,
что все могу для тебя сделать.
   Он понял, какой смысл вложила я в свои слова - что ради него  я  сделаю
самое трудное, самое последнее, на что способна любящая женщина:  освобожу
его от себя, и он больше никогда меня не увидит. С  этого  дня  мы  с  ним
разлучимся, он станет по-прежнему жить в своем мире, а я в  своем,  как  и
должно было быть всегда.
   Мы долго стояли, опустив глаза в землю, избегая встречаться  взглядами.
И я сжимала его руку, но не настолько сильно, чтобы  это  напоминало  ему,
как горячо я его люблю  и  как  тяжело  мне  в  эту  минуту.  И  затем  мы
расстались навсегда.
   Хотя мы жили  совсем  близко  друг  от  друга,  мы  никогда  больше  не
встречались, было очевидно, что он меня избегает,  думая,  что  так  будет
лучше для нас обоих. Я и сама так же думала, я была благодарна ему за это.
   Когда мне не надо было находиться в Дельфах, я, как и  прежде,  жила  с
отцом, средь той же природы,  в  той  же  долине,  что  и  тот,  с  кем  я
разлучилась. Был уже конец лета, и все кругом выгорело, всю нашу  огромную
долину точно выжгло огнем: поля, леса, все-все. Лишь  источник  ничуть  не
переменился и был все так же полон чистой, прозрачной  воды,  ибо  он  был
божественный. И песчинки в одном месте, как и  прежде,  плавно  кружились,
подгоняемые незримым перстом. Я продолжала ходить туда  по  утрам,  как  и
раньше, и оставалась там ненадолго посидеть, одна со своими мыслями. Но  я
никогда не смотрелась в него. Я тоже не могла,  не  хотела  больше  видеть
свое лицо. Просто сидела, глядя в пустое пространство,  которое  день  ото
дня становилось все более осенним и блеклым. А потом,  выпив  с  закрытыми
глазами несколько пригоршней воды, возвращалась домой.
   Конечно, и он тоже бывал там каждый день, ведь он любил эту свежую воду
не меньше меня, не мог без нее обходиться. Но он приходил  туда  в  другое
время, когда меня не было.  Он  мог  на  меня  положиться,  знал,  что  не
застанет меня там.
   Однажды я все же видела  его  издалека,  когда  он  собирал  маслины  в
рощице, которая входила в угодья его отца.  Узнала  я  его  по  тому,  как
трудно ему было держать ветку и  одновременно  срывать  маслины.  Я  долго
стояла и смотрела  на  него,  оставаясь  незамеченной,  смотрела,  как  он
тянулся вверх своей единственной рукою, обирая старое дерево. Лица  его  я
не видела, но я знала, что это он. Не выдержав, я упала на землю, лежала и
плакала, плакала.
   Воротившись домой, я села, закрыв лицо руками, и все думала  о  нем.  Я
была одна, отец еще не пришел.
   Если бы я могла помогать ему, держать для него ветку, пока он  обрывает
маслины. Если бы я могла вместе с ним прожить на  земле,  в  этой  долине,
долгую и счастливую человеческую жизнь. Такую,  какую  прожила  моя  мать,
какую дано прожить многим, многим людям. Отчего мне этого не дано? Не дано
быть такою, как другие?
   То был последний раз, когда я его видела. Но  я-то  тогда  об  этом  не
знала.
   Спустя недолгое время случилось, что меня вынесли из подземелья оракула
без чувств - изнасилованную богом. Об этом никто, конечно,  не  знал,  все
лишь видели, что я была одержима им, как никогда прежде, что  мой  экстаз,
мое исступление достигли чудовищной силы и я бы  упала  с  треножника,  не
подоспей мне на помощь  старичок-прислужник,  который  подхватил  меня  на
руки.
   А  было  так,  что,  как  раз  когда  я  начала  терять   сознание,   я
почувствовала едкий козлиный смрад и бог в обличье черного  козла,  своего
священного животного в подземелье оракула, яростно и жадно  набросился  на
меня... С болью и отвращением чувствовала я,  что  кто-то  обладает  мною,
властно  подчиняя  меня  себе,  -  какая-то  неистовая  и  грозная   сила,
оглушившая меня своею нечеловеческой огромностью. Некая  всемогущая  сила,
одновременно  непонятным  образом  принявшая  плоть  козла  из  подземелья
оракула, с его гадким  зловонием.  Все  время,  пока  это  происходило,  я
слышала ясно, как никогда, гулкий грохот  реки,  который  все  нарастал  и
нарастал, делался все громоподобной и наполнил меня в миг сладострастия ни
с чем не сравнимым страданием и ужасом.
   Потом я будто куда-то провалилась и не знаю, что было со  мною  дальше,
покуда я  не  очнулась  в  доме  у  старухи,  которая  сновала  вокруг,  с
умильно-ехидным выражением сверля  меня  острым,  любопытным  взглядом.  Я
попросила  ее  оставить  меня  одну,  и  в  конце  концов  она  нехотя,  с
подозрительной миною покорилась, так что я могла без помех, в одиночестве,
терзаться своими  мыслями.  Я  долго  лежала,  не  в  силах  подняться,  и
отправилась домой лишь под вечер.
   Когда это произошло? В одно время? Этого никто никогда не  узнает.  Его
покалеченное тело нашли на другой день в реке, но  случилось  это  с  ним,
должно быть, накануне, когда он утром ушел из дому и не вернулся, -  в  то
же утро, когда со мною случилось все, о чем я сейчас рассказала.  Как  это
вышло и для чего он туда отправился, никто понять не мог: ведь не было ему
никакой надобности лезть в эту дикую пропасть. Откуда им было  знать,  что
это не так. Что он внял зову оттуда, был призван туда, чтобы встретить там
свою смерть, что его, без сомнения, влекла туда неодолимая сила,  желавшая
его погибели, желавшая его  поглотить.  Утонул  ли  он  или  разбился  при
падении, сорвавшись вниз, и умер от полученных ушибов  и  ран?  Или,  быть
может, потерял сознание от боли и захлебнулся в реке, хотя воды в ней в ту
пору было не так уж много? Лежал без чувств, подобно мне,  отданный  в  ее
власть? Кто может это знать! Он лежал вытянувшись, на спине, едва покрытый
водою, и его сразу увидели, когда догадались искать его там.
   Что  он  сорвался  вниз,  казалось  всем  вполне   очевидным,   ибо   в
единственной руке его была судорожно зажата  ветка,  за  которую  он,  как
полагали, ухватился, чтобы удержаться  от  падения.  Удивительно,  однако,
было то, что ветка была лавровая, хотя священное дерево бога  не  росло  в
тесном ущелье. Это показалось странным, но потом об этом просто  перестали
думать, никто ведь не знал, что с ним в действительности произошло, что  в
действительности скрывалось за этим. Никто не  мог  знать,  что  это  была
месть бога за человеческое счастье, месть за то, что  его  избранница  ему
изменила, не захотела жить для него одного.
   Люди, которые его нашли, говорили, что вид у  него  был  совсем  как  у
спящего, но он словно лишился всех красок, выцвел и поблек, -  он,  в  ком
играли все свежие краски здоровья. Тело его было  сплошь  в  ранах  -  без
крови. Всю кровь унесла река. Это река взяла его себе. Она взяла себе все.
   Сама я его не видела, как мне  было  решиться  на  это!  Многие  другие
видели его - необычная смерть его наделала шуму, -  видели  люди,  которые
никогда бы и не вспомнили о нем, не умри он такою смертью. А я  не  могла.
Моя любовь мешала мне пойти на него взглянуть, она  бы  непременно  выдала
себя, стала известна всем. Я  не  могла  пойти  к  нему  домой,  куда  его
отнесли, это удивило бы его родителей, а то и навело бы на  подозрения,  я
ведь была почти незнакома с ними. Я не могла ничего. Ничего,  только  лишь
плакать в одиночестве, когда отец этого не видит. Он ни разу  не  заметил,
что я плакала, ни разу ничего не заподозрил за  все  время,  пока  длилась
наша любовь. Но узнала я обо всем от него, узнала о смерти моего  любимого
и как его нашли, узнала то, что знали все  другие,  все  у  нас  в  долине
какое-то время говорили об этом.
   Потом это скоро забылось. Он ведь мало кому был знаком в  своих  родных
местах: его столько лет не было дома. Он не крестьянствовал здесь вместе с
другими, не успел стать среди них своим. И вот умер. Так и не пришлось ему
в жизни обзавестись клочком земли и  возделывать  его  своей  единственной
рукою, чего он так горячо желал.
   Но я  его  не  забыла.  Я  так  о  нем  горевала,  что  у  меня  сердце
разрывалось, его смерть будто и меня жизни лишила, хотя он ведь тогда  уже
не был моим, я ведь потеряла его еще раньше  и  жизнь  свою  потеряла  еще
тогда, когда умерла его любовь. Теперь я ничего не лишилась. Но могла ли я
не думать о нем - о нем, кто дал мне все и кто потом все у меня отнял, кто
в своей безмерной доброте дал мне вкусить жизнь!
   Я никогда его не забывала. И никогда не забуду его, хотя прошло столько
долгих лет, хотя все отодвинулось в такую даль, что должно,  казалось  бы,
видеться мне как в тумане. Но он стоит у меня  перед  глазами  как  живой,
точно он и не умирал.
   До чего же странно сидеть вот так и снова вспоминать его, вспоминать ту
единственную пору, когда я жила настоящей жизнью.
   Для меня настало тяжелое время. А как трудно мне было прятать свое горе
от всех, с кем мне приходилось сталкиваться.  Ведь  никто  не  должен  был
догадаться, что меня постигло несчастье, от которого  я  в  отчаянии.  Но,
имея с  малых  лет  привычку  таиться,  замыкаться  в  себе,  я,  кажется,
справилась с этим, и никто ничего  не  заметил.  Никто,  кроме  старухи  в
Дельфах. Наверное я знать  не  могла,  но  похоже  было,  что  она  что-то
заподозрила. Она хорошо разбиралась в людях, ведь она любила выискивать  у
всех недостатки, а от этого взгляд делается зорче, от нее ничто  не  могло
укрыться.
   Как-то в конце осени случилось, что у меня не пришли месячные, и с  тех
пор меня  не  оставляла  мысль,  что,  быть  может,  я  забеременела.  Это
наполняло  меня  страхом  и   какой-то   удивительной,   еще   не   вполне
прояснившейся радостью. Как это может повернуть мою жизнь - если только  я
останусь жива, - я не знала, не могла себе вообразить. Но независимо ни от
чего где-то глубоко  внутри  меня  жила  радость.  Внутри  меня  затаилось
ликование - такое тихое, что ничье ухо не способно  было  его  расслышать,
никто вне меня самой никогда бы его не расслышал, но  оно  шептало  мне  о
чем-то необыкновенном, шептало тихо, но упорно, неотступно, о чем-то вовсе
неб