в огне, так что искры взметнулись под крышу.
   Он немного подождал, а затем снова заговорил:
   - Ведь ты тоже провинилась перед богом и была проклята им, как и я.  За
что ты предана проклятию? Что же,  и  с  тобою  поступил  он  справедливо?
Неужто справедливость всегда на его стороне? Неужто она никогда не  бывает
на нашей стороне?
   Он с надеждою смотрел в ее старое, морщинистое лицо  и  ждал,  что  она
раскроет перед ним свою исстрадавшуюся, как и у него, душу, посвятит его в
свои злоключения и тем поможет ему понять его собственную судьбу.
   Но она лишь безмолвно смотрела в огонь, и движения ее  души  оставались
от него скрыты.
   - Слепой нищий в Дельфах рассказал мне  о  тебе,  однако  не  довольно,
чтобы я понял, что же с тобою произошло. Как случилось, что  ты  сделалась
жрицею оракула? - спросил  он  после  минутного  молчания,  не  дождавшись
ответа  и  надеясь,  что,  быть  может,  она  хоть  об  этом  захочет  ему
рассказать.
   - Родители мои были  известны  своим  богопочитанием,  -  ответила  она
наконец, - должно быть, поэтому так вышло. Да и жили мы в бедности.
   - В бедности? Но не оттого же стала ты жрицею оракула?
   - Может, и оттого. Только нерадостно мне об этом вспоминать.
   - А жили вы здесь, в Дельфах?
   - Нет, мы жили в  глубине  долины,  не  в  городе.  Семья  у  нас  была
крестьянская.
   - Вот оно что.
   - Будь сейчас день, ты бы увидел это место, оно не так уж далеко.  Хоть
глаза у меня не те, что прежде, я еще вижу отсюда дом и старую оливу возле
него. Но что там за люди нынче живут, этого я не знаю.
   - А родни у тебя не осталось?
   - Родни? Нет, не думаю. Но откуда мне знать? Родня? Да нет, те, о ком я
говорю, они ведь давно умерли...
   - Ты ни о ком не говорила.
   - Ах да... да, не говорила, и в самом деле...
   - Но ты, верно, вспомнила кого-то?
   - Да... Вспомнила своих родителей, отца с матерью. Но как же давно  это
было... подумать только, что память хранит такое давнее прошлое...
   Отец мой был рачительный хозяин, но пахотной земли было мало, да  и  та
плохо родила, как он ни надрывался, - все ведь руками делать  приходилось,
тягла  никакого  не  было.  И  угодья  эти,  само  собою,  были  не   наши
собственные, большую часть собранного мы отдавали храму: здесь все земли в
его владении. Или, можно сказать, во  владении  бога,  мы  жили  в  полной
зависимости от храма  и  от  бога.  После  уплаты  всех  сборов  для  себя
оставалось всего ничего. Но мы довольствовались малым, бедность  была  нам
привычна. Теперь-то тогдашняя жизнь не кажется мне бедностью - после того,
что я испытала. Помню, у нас росли прекрасные крупные маслины, особенно на
старом дереве возле дома, оно и тогда уже было старое,  а  эти-то  деревья
часто и приносят лучшие плоды. Таких я с тех пор уж  не  пробовала.  Да  и
когда я ела маслины... Тоже давным-давно.
   - Стало быть, там ты и выросла?
   - Да. Двое детей у них умерло, я единственная осталась в живых. Так что
в детстве я не была обделена любовью. И все же я чувствовала себя  одиноко
- вот ведь как странно. Дети иногда чувствуют одиночество, даже когда  они
окружены любовью, но близкие об этом не догадываются. Должно быть, я  была
странным ребенком, хотя  поначалу  это  не  особо  бросалось  в  глаза.  Я
проводила время одна, почти никогда не бывала вместе со  сверстниками.  Да
мы и жили чуть на отшибе, хотя и не слишком далеко от других домов. Больше
всего тянулась я к матери. Мы с нею, верно, во  многом  походили  друг  на
друга, обе нрава степенного и  строгого,  вели  между  собою  беседы  так,
словно были в одних летах и одинаково умудренные жизнью. На самом-то  деле
мы немного знали о жизни, что она, что я. Матери моей совсем не  коснулось
все то, что обычно зовут этим словом: низость, злоба и бестолковая  суета,
именуемые жизнью, знанием которой люди так любят хвастать. Она знала  лишь
самые простые вещи: как рожать  детей,  а  потом  терять  их,  как  любить
человека, который когда-то был молод и силен, а теперь, подобно ей  самой,
изможден тяжким трудом. Вот что она знала, и разве этого не довольно? Душа
у нее была чистая и простая, точно дерево. Росту она была  высокого  и,  к
слову сказать, вправду походила на дерево, таким от  нее  веяло  покоем  и
умиротворением. Как от того большого одинокого  дерева,  что  росло  средь
полей, чуть дальше вглубь  долины,  -  оно  было  священное,  и  отец  ему
поклонялся. Он всегда ходил к нему по утрам,  до  того  как  приняться  за
работу. Мы же с матерью ходили всякий день в  лощину,  где  бил  источник,
которому мы поклонялись, - источник с прозрачной водою в окружении свежей,
никогда не увядавшей зелени, он тоже был истинно  священный.  Стоило  лишь
заглянуть в воду, чтобы понять, что он  божественный.  В  нем  видна  была
каждая песчинка на дне, а в одном месте они плавно кружились,  подгоняемые
незримым перстом бога.
   Родители мои поклонялись богу и чтили его, но для них бог  -  это  были
источники, и деревья, и священные рощи, а не тот, в храме: он  казался  им
чересчур величествен и далек, тот, с кем они насилу могли расплатиться  за
свой земельный надел. Когда они бывали в Дельфах, а это случалось нечасто,
они  обычно  посещали  незатейливый  храм  богини  земли  Геи,  деревянный
домишко, простота которого была сродни их собственному скромному  обиходу.
Они ничего не знали о безмерном величии и бездонных глубинах  божества,  о
его страшной власти над человеческой душою. Так же как не знали и обо всех
бесстыдствах, которые творились вокруг него и его храма.
   Они сообщались со своим богом сами, не нуждаясь в посредниках, и в роще
неподалеку от дома у нас был собственный небольшой алтарь, сделанный отцом
из дерна, где он совершал жертвоприношения в дни  ежегодных  празднеств  в
честь божества, которое покровительствует землепашеству. Но он и  в  будни
частенько туда заходил, возвращаясь под вечер домой по  окончании  дневных
трудов, и оставлял там  несколько  колосков,  прихваченных  с  поля,  либо
какие-нибудь плоды и ягоды, смотря по времени года. И  само  собою,  перед
едой и после еды он, как и все другие, приносил жертвы очагу, но я  хорошо
помню, с каким  благоговением  совершал  он  этот  обряд,  который  многие
исполняют бездумно, не вникая в его суть и не вкладывая  в  него  никакого
смысла. Отец был человек замкнутый и молчаливый, мне особо запомнились его
глаза, кроткие, но всегда чуть печальные, и  еще  его  большие  загрубелые
руки, ладони которых были как кора старой пинии, - когда эти руки обнимали
меня, я чувствовала себя покойно и безмятежно. Так же хорошо и покойно мне
было, когда мы с ним вместе куда-нибудь шли и моя ручонка скрывалась в его
широкой ладони. Но  до  разговоров  он  был  не  охотник.  К  старости  он
становился все мрачней и угрюмей, особенно после смерти матери. И то,  что
случилось со мною, тоже, конечно, прибавило ему горя. Он прожил так долго,
что и этот удар его не миновал. Я часто думала, неужели и он проклял меня?
   Умер он в полном  одиночестве,  его  нашли  под  священным  деревом,  о
котором я говорила, но те, кто его нашел, не знали, что оно  священное,  и
потому не поняли, для чего он под ним лег умирать. На могиле его никто  не
совершает жертв по усопшему, но я надеюсь, что он не гневается на меня  за
это и душа его покоится в мире.
   Я росла, и постепенно делалось все заметней, что я в чем-то  не  такая,
как другие девушки моих лет. Я видела видения, слышала голоса, это было  в
ту пору, когда появились первые знаки того, что я становлюсь  женщиной,  а
потом прошло. Но во мне осталась какая-то отрешенность,  словно  душа  моя
витала где-то далеко, я еще  более  стремилась  к  уединению  и  перестала
поверять свои чувства даже матери. Все сильней ощущала я свое одиночество,
свою несхожесть с  другими,  я  не  могла  бы  объяснить,  чем  я  от  них
разнилась, но страдала от этого. И  жила  в  постоянной  тревоге,  никогда
больше не чувствовала себя покойно и уверенно, хотя у меня было  все,  что
надобно для этого. Сама покойная, надежная жизнь, меня окружавшая,  начала
меня тревожить и тяготить. Это было так странно: мне было  хорошо  оттого,
что она меня окружает, я не могла без нее обходиться и все  же  тяготилась
ею. Незаметно для отца с матерью я становилась все более  чужой  их  миру,
хотя сама в нем жила и нигде более как в нем жить не могла. Какой  у  меня
мог быть иной мир? Никакого. Родители мои были единственные люди,  которые
для меня существовали, я любила их бесконечно. И однако же была как  чужая
в собственном  доме,  ходила  со  смятенною  душой,  о  чем  они  даже  не
догадывались, а узнай они об этом, все равно бы не поняли. Они по-прежнему
жили, исполненные простодушного доверия ко всему вокруг и к богу,  который
был во всем, что их окружало.
   К богу? А у меня самой, спрашивала я себя, есть ли,  как  прежде,  бог?
Пожалуй что есть, но где? Где-то очень,  очень  далеко,  должно  быть,  он
оставил меня. Или это я его оставила? Может, и правда, я его  оставила?  А
иначе отчего я в такой тревоге, отчего утратила всякий  покой?  Бог  -  не
есть ли он само успокоение, мир и успокоение? Все то,  чего  я  больше  не
имею.
   Я могла подолгу испытывать полное безучастие ко всему на свете. И в  то
же самое время душа моя страстно о чем-то тосковала - я не знала о чем.  И
бывало, что вдруг, неожиданно, ни с того ни с сего меня  затопляла  жаркая
волна  -  волна  счастья,  ликования,  которая  вначале   наполняла   душу
блаженством, но затем становилась столь мощной и жгучей, что пугала  меня,
приводила в ужас, вселяла такой неистовый страх, что я невольно  прижимала
ладонь к глазам, крепко-крепко, ожидая, пока жар схлынет и я  вновь  стану
самою собой. Самою собой? Но что это значит?
   Кто я сама?
   А между тем я  была  здоровая  и  сильная  телом,  рослая,  как  и  мои
родители. Вот что было удивительно. Во мне смешались совершенное  здоровье
- и какая-то  особенная  болезненность,  самая  обыкновенная  крестьянская
девушка - и чуждое окружающему чувствительное  создание.  Поэтому,  верно,
трудно было сразу разглядеть, какова я была в действительности.
   Но  со  временем  стало,  конечно,  известно,  что  за   мною   водятся
странности, да кстати сказать, такая слава  ходила  про  всю  нашу  семью.
Скорей всего, это и заставило служителей храма вспомнить обо мне, когда им
понадобилась новая пифия. Сейчас уж не припомню, но, думаю, мне  было  лет
двадцать, когда это случилось.  Тамошние  власти,  видно,  рассудили,  что
такая вот бедная да  с  причудами  крестьянская  девушка,  которая  слывет
простоватой и наивной и родители которой находятся в зависимости от  храма
и от бога, им как раз подойдет. Подходило им и то, что я выросла в  семье,
где глубоко и искренне чтили бога, о чем они, верно, узнали из расспросов.
   Отец с матерью пришли в крайнюю  растерянность,  когда  услышали  такое
предложение. Ни о чем подобном они не помышляли. Им было понятно, что  это
большая честь, да, должно  быть,  это  для  них  большая  честь,  как  же,
конечно, и они ведь знали, что бог этот  велик  и  могуществен  и  у  него
несравненное обиталище, куда какой роскошный храм,  -  сами-то  они  редко
когда в него и  заглядывали,  смущаясь  и  робея  среди  всех  сокровищ  и
множества незнакомых людей. Да и можно ли ответить отказом  таким  высоким
особам, самым высокопоставленным в Дельфах, когда они о чем-то просят?  Уж
коли они что-то предлагают, верно, так тому и следует быть. Все  это  было
слишком мало понятно, чтобы самим разобраться, какой лучше дать ответ. Но,
по всей видимости,  следовало  ответить  согласием.  Положиться  на  бога,
уповая на то, что так угодно  ему  самому.  Хотя,  конечно,  страшно  было
отдавать меня во власть чего-то неведомого, непонятного.
   Ну а я? Я сама?
   Меня охватило волнение, смятение, когда я об этом услышала.  Избранница
бога? Я - избранница? Призываемая во храм? К богу?
   Дабы стать его орудием, возвещать его слова, внушенные  им  откровения?
Пророчествовать в священном восторге, исполнившись его духа?
   Я? Я для этого избрана?
   Это приводило в смятение всю мою  душу,  это  пугало  меня,  ужасало  и
давило - и наполняло меня безграничным счастьем.
   Возможно ли? Чтобы я была угодна богу? Но ведь они так сказали, они так
думают. Богу - тому, который оставил  меня.  Тому,  которого  я  оставила.
Может ли быть такое? Неужели я избрана им, чтобы служить  ему,  стать  его
прорицательницей, неужели ему  угодно  вещать  _моими_  устами?  Это  было
непостижимо, это было чудо. Чудо, которого я ждала?
   Нет, бог не забыл меня, не оставил  меня.  И  я  его  не  оставила,  ну
конечно, нет. Он зовет меня, и я приду к нему, приду с сердцем, полным  им
одним!
   Бог меня зовет!
   Когда первое волнение  улеглось,  осталось  чувство  тихой  радости,  я
ходила и без конца думала о том чудесном, что меня ожидало.  Вот  когда  я
обрету мир, снова обрету покой - возле него.
   Было решено, что мы с матерью вдвоем отправимся в Дельфы, в  храм.  Так
мы и сделали однажды утром, и после того, как  мы  объяснили  цель  своего
прихода, нас препроводили" в одно из строений у храмовой площади пред лицо
того, кто в ту пору занимал высшую жреческую должность.  Это  был  пожилой
человек, происходивший из знатнейшего дельфийского рода, с  такими  людьми
нам  прежде  встречаться  не  доводилось.  Держался   он   приветливо,   и
разговаривать с ним оказалось совсем не трудно. Мы рассказали ему  немного
о нашей жизни, а затем он коротко побеседовал со мною, расспросил  меня  о
моем детстве и всяких других вещах, которые ему непонятно для  чего  нужно
было  знать,  и  остался  как  будто  доволен  моими,  вероятно,  наивными
ответами. Под конец он сказал, что бог, обитающий в этом  храме,  это  бог
света, что он - величайший средь всех богов, а  его  оракул  -  славнейший
средь  всех  оракулов  мира.  Быть  жрицею  этого  храма,   призванной   и
посвященной самим богом, это великая  милость  и  великая  ответственность
перед ним. Я стояла, потупив глаза в землю от волнения и счастья.
   Потом он позвал прислужника, и тот провел нас  прямо  через  площадь  в
храм и там вручил попечению одного из жрецов.
   Я никогда прежде не бывала в храме. И  между  тем  как  мать  стояла  с
потерянным и неловким видом  оробевшей  деревенской  женщины  и  почти  не
глядела по сторонам,  я  в  восхищении  осматривалась  кругом,  пораженная
богатством и роскошью боговой обители. Такого я никогда не видывала  и  не
могла даже вообразить, что такое возможно. Благоговение и радость охватили
меня от сознания моей близости к божеству. Утреннее солнце  ярко  светило,
заливая своим сиянием все святилище. Воистину это  был  храм  бога  света,
обиталище самого бога, дом, в котором он живет.
   Жрец, судя по всему, остался доволен моим восторгом  и,  кажется,  даже
тем, что, как это ни удивительно, я никогда прежде не бывала в  храме.  Он
терпеливо ждал, не мешая мне  предаваться  благоговейному  созерцанию.  Но
затем он повел нас дальше внутрь святилища, в самую его глубину. Там  была
в стене небольшая дверь, и он велел матери остаться и нас подождать. А  мы
с ним вошли в залу, не слишком  просторную,  где,  как  он  мне  объяснил,
собирались пилигримы, те, что приходили с вопросами к оракулу, и затем  мы
спустились по узенькой лестнице вниз, в  почти  совсем  темное  помещение,
освещенное лишь двумя тусклыми масляными  светильнями.  Там  был  тяжелый,
затхлый, какой-то даже удушливый воздух, и мне показалось, что  я  вот-вот
задохнусь. Пол под ногами был неровный и ослизлый, и  я  поняла,  что  это
просто сырая  поверхность  скалы.  Над  расселиной  в  ней  стоял  высокий
треножник, а  по  обе  стороны  от  него  -  две  высокие  чаши,  так  мне
почудилось, но ясно я ничего различить не могла, все сливалось. И  стен  я
не видела, это была как будто бы пещера в земле. Странные запахи наполняли
ее: удушающая смесь благовоний  с  тяжелыми  испарениями,  поднимавшимися,
должно быть, из расселины в скале, и, что немало удивило меня, слабый,  но
довольно едкий козлиный дух. Я была потрясена, дышала тяжело и прерывисто,
на какой-то миг мне даже показалось, что я того и гляди потеряю сознание.
   Жрец, который, как я  заметила,  несмотря  на  темень,  зорко  за  мною
следил, объяснил, что здесь - самое  сердце  святилища,  где  бог  вещает,
внушая пифии, какие прорицания она в своем беспамятстве  должна  изрекать,
что здесь-то  мне  и  предстоит  ему  служить,  исполняясь  его  духом.  Я
задыхалась и ничего не могла сказать в  ответ.  Он,  по-видимому,  остался
доволен мною,  тем  действием,  какое  священная  пещера  оказала  на  мою
чувствительную душу. И, предупредив меня, что я должна сохранить  в  тайне
все, что уже узнала и, возможно, еще узнаю здесь, он повел  меня  обратно.
Крепко прижав ладонь к глазам, как  я  всегда  делала  в  минуты  сильного
волнения, поднялась я следом за ним по узенькой лестнице.
   Мать ждала нас наверху, как мне показалось, с некоторым беспокойством и
озабоченно всматривалась в меня, когда мы вновь оказались  вместе.  Я  все
еще тяжело дышала, но надеялась, что она этого не заметит. Пустым взглядом
обвела я огромный светлый храм, залитый солнцем, совсем как прежде. Все  в
нем было как прежде. Но я больше не чувствовала радости. И на мгновение  я
закрыла  глаза  от  яркого  света,  словно  целиком  поглощенная   чем-то,
переполнявшим меня изнутри. Мне будто впервые  приоткрылась  тогда  тайная
суть божества.
   В предхрамии жрец покинул нас, сказав мне, когда я должна снова прийти.
И мы рука об руку молча отправились домой. Мать  спросила,  куда  он  меня
водил, но я ответила неопределенно, и после этого мы молча шли  до  самого
дома.
   Опять, как и прежде, я осталась одна - со своими новыми думами. О  том,
что бог недоступен пониманию, непостижим, что  он  обитает  в  пещере  под
землею, что он меня страшит! И что я все же тоскую о нем. Ибо я тосковала,
все же тосковала о нем. Хотя он оказался вовсе не таков, как я воображала,
и от него не приходилось ждать помощи, на которую я так надеялась. Хотя он
всего лишь звал меня служить ему.
   Но отчего он звал именно меня? Отчего меня он сделал своею избранницей?
   У него есть храм и наверху, в ясном сиянии дня,  это  так.  Прекрасный,
великолепный храм. Но не там самое сердце святилища, сказали они мне, и не
там я буду ему служить. Не там он  меня  ожидает,  чтобы  исполнить  своим
духом. Там он иной и во мне не нуждается. Ибо не светом своим  угодно  ему
наполнять мне душу. Нет, внизу, в подземелье под храмом, будет он  внушать
мне свои откровения, в подземелье я буду одержима богом.
   И все же - все же меня туда влекло! Несмотря на страх, ужас перед  тем,
что мне предстояло, меня влекло туда неудержимо! Я только о том и думала -
ни о чем другом  думать  не  могла,  -  только  лишь  о  том,  чтобы  быть
заточенною в душном подземелье, полном тяжелых,  одуряющих  запахов,  и  с
широко отверстыми устами изрекать прорицания, с пеной на губах выкрикивать
дикие, непонятные слова, исполнившись его духом,  -  служить,  предаваться
моему богу!
   В таком вот волнении ожидала я, что же со  мною  будет.  Но  постепенно
волнение мое улеглось и сменилось чем-то  вроде  забытья,  оцепенением,  в
которое  я  впала,  хотя  беспокойство,  не  прорываясь  наружу,  все  еще
подспудно жило во мне. Не знаю,  замечали  ли  это  те,  кто  теперь  меня
опекал, видели ли они мое состояние. Я часто бывала в Дельфах,  торжества,
во время которых я должна была стать пифией,  приближались,  и  служителям
храма нужно было приготовить меня к моей службе, они хотели, чтобы я  была
у них на виду и подальше от своих родителей. Я мало что  понимала  в  этих
приготовлениях, а порою смысл их  действий  оставался  мне  вовсе  неясен,
помнится, лишь по прошествии лет я поняла, что одна  отвратительная  вещь,
какую они надо мною п