ывалом - о победе над самой смертью. Над смертью любви  и  над  смертью
вообще. Даже и мне надо было  сидеть  не  шелохнувшись  и  лучше  всего  с
закрытыми глазами, чтобы уловить его, уловить тихое ликование моей плоти -
ликование победы. Но я его слышала - сидя так, я слышала его совсем  ясно!
Моя любовь не умерла, она живет внутри меня, живет во мне! Мой любимый  не
умер, он снова существует, живет во мне! Он не оставил меня, он никогда не
оставит меня, теперь он уже никогда меня не оставит.
   Моя любовь в конце концов победила. И я вернула его себе.
   Это было счастье, такое огромное, что мне  казалось  непостижимым,  как
могут окружающие меня люди ничего о нем не знать, как может такое остаться
в тайне. Но оттого, что это была не доступная никому, кроме  меня,  тайна,
нечто совершавшееся внутри  меня  незаметно  для  всех  других,  от  этого
счастье  мое  становилось  лишь  еще  огромней   и   удивительней,   чудо,
совершавшееся со мною, становилось еще невероятней.
   Конечно, мне было неспокойно. Конечно, я  подчас  с  тревогою,  даже  с
трепетом, думала о том, что меня ожидает. Но  я  не  знала,  что  со  мною
будет, плохо себе это представляла, это было нечто призрачное, ведь у меня
как бы не было больше будущего, я осталась без будущего и оттого  была  на
удивление свободна и избавлена от всякого страха. И  могла  ли  я  чего-то
страшиться теперь, будучи в таком состоянии? В моем  новом  благословенном
состоянии. Тихое ликование внутри меня заглушало  все:  все  тревоги,  все
опасения, все страхи - и оттесняло нависшую надо мною опасность куда-то за
пределы действительного. Я жила лишь в той действительности, какую  носила
внутри себя. Она теперь единственная для меня существовала.
   Настала зима, а беременность моя средь зимы  расцветала,  точно  весна,
точно преддверие лета, не смущаясь тем, что вся природа казалась  мертвой,
не смущаясь ничем на свете. Никто ничего не замечал, по мне ничего еще  не
было видно. Хотя сотворилось такое великое чудо, ни один  человек  не  мог
видеть, что со мною происходит.
   Однако, что касалось до старухи, тут у меня закралось сомнение,  и  оно
не рассеивалось, а все больше росло. Правда, она была приветлива со  мною,
как всегда - и как она всегда бывала приветлива с тем человеком, с которым
говорила. Но иногда она так странно  на  меня  поглядывала,  наблюдала  за
мною, как умеют наблюдать друг за  другом  одни  лишь  женщины.  Это  было
неприятно и не могло меня не беспокоить. Но мне ведь и раньше всегда  было
неприятно, когда она на меня смотрела, успокаивала я себя.  И  она  ничего
мне не говорит, не делает никаких намеков, которые  бы  свидетельствовали,
что она о  чем-то  знает  или  догадывается.  Если  б  только  не  эти  ее
взгляды...
   Недолго уже было ждать того времени, когда я поняла, отчего ее  взгляды
всегда вызывали у меня такое чувство, когда я узнала, что она постоянно за
мною следила и это даже было ее обязанностью, хотя она  и  по  собственной
доброй воле с охотою этим занималась. Узнала, что на нее,  можно  сказать,
возлагалась ответственность за пифию, она должна была надзирать и шпионить
за этой избранницей бога,  которая  благодаря  своим  тесным  сношениям  с
божеством была столь значительной фигурою для храма и для всего города,  -
наблюдать  за  ее  поведением  и  обо  всем,  даже  о  малейших  пустяках,
докладывать жрецам. И она это делала с превеликим удовольствием.
   Редко когда находилось у нее что сообщить о пифии, кроме самых  обычных
сплетен, которые могли быть любопытны разве что  ей  самой,  а  тут  вдруг
появилось о чем порассказать,  да  о  таком,  чего  прежде,  насколько  ей
известно, никогда не бывало, к чему они наконец-то прислушаются, и  притом
с изумлением и ужасом. Вдобавок это  касалось  _меня_,  той  из  пифий,  о
которой она, к собственной досаде, вообще никогда не имела что сообщить.
   Когда она в конце концов удостоверилась, что я  беременна,  ей,  должно
быть, пришлось поломать голову над тем, как это могло со мною приключиться
при моем полнейшем одиночестве, ведь я ни с кем не водила знакомства, ни с
мужчинами, ни с женщинами, бывала лишь у своего старика отца. Как она  все
же ухитрилась выведать тайну нашей  любви,  сокрытой  от  всех  в  глубине
долины, любви, которая, казалось мне, принадлежит лишь нам двоим и которой
не могут коснуться нечистые мысли и речи других людей, этого я и поныне не
понимаю. Но как бы там ни было, а настал день, когда и жрецы, и весь город
через нее узнали все о моем неслыханном преступлении против  бога,  против
храма, против священного города, узнали, что я беременна и что  отцом  был
человек, которого нашли мертвым в  реке,  который  уже  понес  заслуженное
наказание, и что это был тот самый однорукий,  который  однажды  попытался
проникнуть в подземное святилище и  осквернить  его,  быть  может,  затем,
чтобы похитить у бога его достояние, его жрицу, когда  она  была  одержима
им, исполнена его духом.
   Этого человека бог, стало быть, уже покарал.  Но  осталась  я.  Остался
самый злокозненный преступник. Ибо тот человек был простой смертный, я  же
была избрана божеством, дабы служить ему,  его  целям,  служить  преданно,
верно и самоотречение. А то, что я так и делала, что я всю свою  жизнь,  с
молодых лет, став пифией, жила лишь для храма и для бога и в  глазах  всех
была чуть ли не одно с оракулом, была,  по  их  же  словам,  столь  любима
богом, что он соглашался вещать лишь моими  устами  и  больше  ничьими,  и
известность моя шла на пользу святилищу, а значит, и всему городу,  -  все
это теперь особо ставилось мне в вину, все  это  делало  мое  падение  еще
более ужасающим, а внезапно вспыхнувшую  ненависть  ко  мне  -  еще  более
яростной. То, что именно  я  оскорбила  и  обманула  бога,  изменила  ему,
оставила  его  ради  земного   мужчины,   это   было   неимоверно   тяжкое
преступление, ни с чем не сравнимый позор.
   Я предстала перед советом высших жрецов, и меня спросили, возможно  ли,
чтобы утверждения старухи  были  правдой.  Им  это  казалось  невероятным,
несообразным с тем, что они сами обо мне знали, с их выгодным мнением  обо
мне как жрице оракула в продолжение всех лет моего  служения  храму.  Они,
очевидно, очень хотели, чтобы это оказалось неправдой. Но я не обинуясь во
всем призналась, и, мало того, по мне, должно быть, хорошо было видно, что
я счастлива своею беременностью, и это,  конечно,  еще  более  поразило  и
разгневало их. Они наперерыв заговорили промеж собою, что  мое  поведение,
все происшедшее неслыханно, непостижимо, и какой это позор для  святилища,
какой  ущерб  это  нанесет  доброй  славе  оракула,  и  что  меня  бы   по
справедливости следовало  сбросить  со  скалы,  откуда  обычно  низвергают
осквернителей храма,  -  хотя  я  понимала,  что  на  самом  деле  они  не
собирались присуждать меня к этому. А затем они снова обратились ко мне  и
принялись говорить о боге, как ужасно я перед  ним  провинилась,  и  потом
снова о позоре, который я навлекла на храм, на оракул  и  на  весь  город.
Напоследок они сказали, что бог требует за это самой суровой  кары  и  она
будет установлена ими в течение дня.
   Однако не они свершили суд надо мною: отложив вынесение приговора,  они
тем самым предоставили другим решить мою судьбу.
   С быстротою молнии разнесся по городу слух, что я  созналась,  что  все
правда, и толпы разъяренных людей устремились к дому старухи, где, как  им
было известно, я ожидала своего приговора. Они были  вооружены  кольями  и
каменьями и громко кричали, требуя моей смерти. Я видела их через  окошко,
видела, что это люди, способные не колеблясь привести  в  исполнение  свои
угрозы. Лица их, искаженные бешеной ненавистью, схожие между собою в своей
злобности, были отвратительны. А по дому бесшумно сновала старая  карга  с
плохо  скрываемой  плотоядной  радостью   на   сером   крысином   лице   и
притворялась, будто ей за меня страшно, в то же время без конца  повторяя,
что она более за меня не в  ответе,  что  мне  лучше  отсюда  уйти,  иными
словами, отдать себя на растерзание толпе,  чтобы  они  меня  убили.  Она,
разумеется, и виду не показывала, что сама на меня донесла, а  у  меня  не
было охоты говорить, что я об этом  знаю,  она,  верно,  думала,  что  мне
ничего не известно, да с нее вполне могло статься, что она  почитала  себя
неповинной в постигшей меня участи, в ударе, который  обрушился  на  меня,
она ведь всегда казалась самой себе не только справедливой, но  и  доброй,
кроткой женщиной, которая в жизни ни о ком худого слова не молвила, хоть и
была окружена сплошь подлыми, лживыми и во всех отношениях дурными людьми.
   Крики и угрозы делались все яростней, а жрецы ничего не  предпринимали,
не пытались вступиться и, по-видимому, охотно  предоставляли  черни  самой
вынести мне приговор, чтобы  избавить  себя  от  лишних  хлопот  со  мною.
Положение мое в этом доме, с разъяренной, жаждущей крови толпою снаружи  и
с этой серой ползучей гадюкой у меня за спиною  в  комнате,  было  жуткое,
отчаянное, и я утратила всякую надежду выбраться оттуда живой.
   Вот тогда-то появился мой  единственный  друг,  старичок  -  прислужник
оракула. Он вбежал, громко стуча своими сандалиями, и, с  трудом  переводя
дух, выговорил, что я должна спасаться в храме, должна в нем укрыться, ибо
стены его священны и там никто не посмеет меня тронуть,  там  я  буду  под
охраною самого бога. Старая карга пришла в бешенство  от  его  непрошеного
вмешательства, от одной мысли о том, что святилище  будет  служить  такому
делу, что богу придется взять под свою защиту такую распутную женщину, как
я, ту, что его обманула. И, пожалуй,  неудивительно,  что  она  так  из-за
этого негодовала, она ведь пеклась о славе оракула,  которая  всегда  была
дорога ее сердцу, пеклась о храме - своем сокровище, которое она  полагала
себя призванной оберегать, хотя нога ее почти  никогда  не  ступала  туда.
Можно ли было допустить, чтобы святилище послужило для такой цели и,  чего
доброго, избавило меня от заслуженного наказания!  Прежде  никогда  нельзя
было увидеть злобы на ее лице, на этом сером, мертвом лице, на  которое  я
смотрела в последний раз, но теперь она больше не в силах была таиться.
   Между тем старичок-прислужник, ничего не замечая, тянул меня за  собою,
чтобы попытаться спасти мою жизнь. Старухин дом стоял возле самого  храма,
так что была надежда, что мы успеем туда перебежать до того, как  в  толпе
заметят мое бегство. Народ сгрудился перед  самым  домом,  но  сбоку  была
дверь, о  которой  едва  ли  кто  знал.  Мы  выскользнули  через  нее  так
стремительно, что никто нас не увидел. Но когда мы затем побежали вверх по
храмовой лестнице и дальше, ко входу в  храм,  нас,  конечно,  увидели,  и
бешеный крик поднялся у нас за спиною. Толпа ринулась за нами вдогонку и в
мгновение ока заполнила всю лестницу.  Мы  тем  временем  успели  миновать
колоннаду и вступить в самый храм, и  я  как  сейчас  помню:  несмотря  на
опасность и волнение, первое, о чем подумал тогда мой друг, было  сбросить
с себя сандалии и посмотреть, чтобы я, которая, конечно, обо всем  забыла,
тоже непременно это сделала. Как это было похоже на него, моего  и  богова
доброго друга - прежде всего подумать о том, что мы вступаем  в  священные
стены храма. Ведь потому-то мы и были здесь в  безопасности.  Если  только
нам и вправду больше не грозила опасность. В толпе что-то  незаметно  было
почтения к священным стенам - она с криками вторглась внутрь, и  я  насилу
успела скрыться в глубине храма. Точно безумные вопили  они,  что  избавят
бога от этой сквернавки, от этой блудливой жрицы, опозорившей его  и  весь
их город.
   Но тут кроткий и  добродушный  старичок-прислужник  разом  преобразился
так, что я глазам своим не поверила. Твердым и решительным голосом, какого
я у него никогда раньше не слышала,  он  громко  возгласил,  что  здесь  -
богово святилище и тот, кто посмеет вторгнуться в  него,  чтобы  совершить
насилие, примет смерть от карающей руки самого бога. Всякого, кто  укрылся
в храме, бог берет под свою могущественную защиту.
   - Или вы не знаете этого? - рявкнул он вдруг в совершенной ярости.
   И все это скопище черни с  омерзительными  багровыми  лицами  отхлынуло
назад, устрашенное его словами, истинность которых ни у кого  не  вызывала
ни малейшего сомнения, ведь это и без него всем было хорошо известно.  Они
попятились обратно к колоннаде, но ему  показалось,  что  кое-кто  мешкает
отходить, и тогда он в сердцах схватил свою метлу, которую всегда оставлял
у входа, и вымел их ею, точно сор, который ему и положено было выметать, -
ему, кто приставлен богом содержать в чистоте святилище.
   Выдворив  таким  манером  их  всех,  он  остался  в  колоннаде,   чтобы
сдерживать их и  преградить  путь  тому,  кто  вздумает  вновь  попытаться
проникнуть внутрь.  Должно  быть,  это  ему  удалось,  в  храме  никто  не
показывался, толпа даже заметно поутихла, я слышала лишь непрерывный гул и
время от времени одиночные выкрики.
   Я была одна в святилище. Одна под охраною бога. Он  не  отказал  мне  в
этом, он еще не совсем забыл, что я ему принадлежала. Он раскрыл мне  свои
объятия. Раскрыл мне свои светлые объятия,  принял  меня  в  своем  храме,
озаренном светом дня. В храме своего великолепия, где мне не довелось  ему
служить. Наконец-то он принял меня здесь.
   До чего же удивительно. В эту тяжкую минуту, когда за стенами святилища
меня ожидала толпа, чтобы расправиться со мною, быть  может,  лишить  меня
жизни, в эту  минуту  я  исполнилась  вдруг  торжественной  тишиною  -  он
исполнил меня наконец всею своей тишиною, о которой я столько раз  просила
его, но которой он никогда мне прежде не давал. Наконец-то почувствовала я
тот мир и покой, о которых я так его молила, наконец-то он дал мне покойно
отдохнуть у себя в объятиях. Я понимала, что это всего  лишь  на  миг,  не
долее, ведь участь моя была решена. И все же я была бесконечно счастлива.
   Я оглядывала все вокруг с тем же благоговением, с тою же радостью,  что
и в тот день, когда я пришла сюда с матерью и увидела его обитель в  самый
первый раз, когда я думала, что здесь я буду ему служить. Этому не суждено
было сбыться. Но теперь он принял меня здесь, в своем истинном  святилище,
и здесь дал мне приют и покой, - теперь, в минуту смертельной опасности. И
я  чувствовала  его  близость,  чувствовала,  быть  может,  сильней,   чем
когда-либо прежде, но теперь он был для меня не жар, не пламень, но  свет.
Я чувствовала, как его свет струится по  моему  лицу,  и  слезы  жгли  мне
глаза, которые я закрыла от счастья.
   Этот жестокий, неисповедимый бог - теперь он щедро изливал на меня весь
свой свет и весь свой мир. Теперь, когда все было кончено, когда я  должна
была навеки покинуть его храм. Теперь он на миг одарил меня своим  покоем.
Всего лишь на миг, между тем как хриплые голоса там,  за  стенами,  звали,
требовали меня, прорываясь сквозь тишину его храма, сквозь мир, которым он
наконец-то меня одарил.
   Я  никогда  не  забуду  те  минуты.  Никогда  не  перестану  испытывать
благодарность за то, что мне дано было их пережить. Но и никогда не пойму,
как он может быть таким. Для чего так должно быть.
   Не это ли помогло мне,  собравшись  с  духом,  собрав  все  свои  силы,
покинуть храм, хотя толпа по-прежнему стояла возле него, карауля  меня,  и
только и ждала, чтобы я  вышла  из  своего  убежища.  Не  знаю,  что  меня
заставило так поступить, - быть может, то было внушение бога, быть  может,
наоборот, затаенное непокорство, бунт против  него,  стремление  утвердить
себя, вызов этому  загадочному  бессердечному  богу.  Или  просто-напросто
гордость, презрение к смерти, презрение к ополчившемуся  на  меня  сброду.
Как бы там ни было, я решилась  покинуть  безопасное  пристанище  и  выйти
навстречу своей судьбе, навстречу жизни или смерти. Да и  невозможно  ведь
было оставаться в храме бесконечно, рано или поздно мне все равно пришлось
бы уйти.
   Когда старичок - прислужник оракула увидел, что я надеваю сандалии,  он
понял мои намерения  и  перепугался.  Шепотом  он  стал  уговаривать  меня
отказаться от такого безумства. Но я уже приняла  решение  и  не  изменила
его, несмотря на его мольбы.
   К всеобщему изумлению, я вышла в колоннаду, а затем  на  лестницу.  Они
были так поражены, что не могли опомниться и даже не накинулись на меня  с
бранью, они лишь глазели на меня и молча расступались.  Похоже  было,  что
теперь, когда я наконец вышла к ним, когда они увидели меня перед собою, я
внушала им страх, как внушала я им страх  все  время,  пока  была  пифией,
причем более, чем другие жрицы оракула, - ведь я была особо любезная  богу
избранница, как никто исполненная его духа, одержимая им.  И  они,  верно,
думали, что, хотя теперь он проклял меня,  божественная  сила  по-прежнему
должна во мне жить, пусть даже  как  грозное  проклятие.  Это  пугало  их,
держало на расстоянии, никто не отваживался приблизиться ко  мне.  Напугал
их, я думаю, и сам по себе мой поступок, то, что  я  осмелилась  выйти  из
храма, появиться среди них, и сделала это  без  всякого  принуждения.  Это
было непонятно, человек так  не  поступает,  в  этом  было  что-то  не  от
человека.
   Они готовы были меня растерзать, только об этом и помышляли,  но,  хотя
глаза их горели ненавистью, они с осторожностью держались  на  достаточном
от меня расстоянии.
   И пока я спускалась по лестнице и пересекала  храмовую  площадь,  чтобы
выйти на священную дорогу, они передо мною  расступались  -  я  шла  между
двумя рядами взбешенных, вооруженных кольями и каменьями людей, которые не
осмеливались меня тронуть. Но те, что стояли дальше, мало-помалу зашумели,
заорали, и вскоре на меня со всех сторон посыпался град оскорблений, самые
грубые слова, какими только можно обозвать женщину, и даже  злые  насмешки
над моим мало подходящим для беременности возрастом. Они ни перед  чем  не
останавливались в своем  добродетельном  негодовании,  в  своей  праведной
ненависти ко мне, осрамившей их город, храм, бога - все то, чем они  жили,
навлекшей неслыханный позор на Дельфы и оракул, что могло уменьшить  поток
прибывающих пилигримов, а вместе и  их  доходы.  Лица  их  густо  налились
кровью от неестественного возбуждения, и мне было  отвратительно  узнавать
многих из них, ведь все они были здешние, чужих в эту пору года в  Дельфах
не бывало. Мужчины и женщины теснились вперемешку  в  этой  толпе  отребья
всех званий, из всех сословий, и притом женщин было много, хотя,  казалось
бы, кому как не им, моим же сестрам, понять меня и простить содеянное мною
ради любви. Ведь в чем было мое преступление, как не в том, что  и  на  их
языке зовется любовью!
   Эти омерзительные лица могли навсегда внушить мне презрение к человеку,
к прозываемому этим именем отталкивающему существу, если бы здравый  смысл
не подсказывал мне, что это не все, не вся правда о нем. Но  тогда-то  это
была как раз вся правда, и правда опасная и грозная.
   Они следовали за мною по пятам, подступали ко  мне,  забегая  сбоку,  с
беспрестанными криками, руганью и угрозами. Но тронуть меня они не  смели:
боялись. Быть может, причина была еще и в том,  что  я  шла  по  священной
дороге. Ведь она, как и храм, - место, где не должен  нарушаться  мир,  не
должно совершаться насилие. И в  них  еще,  верно,  не  выветрился  страх,
который нагнал на них своими речами старичок-прислужник.
   Там, где дорога сворачивает в сторону, я оглянулась, чтобы в  последний
раз увидеть его, моего друга, единственного, кто желал мне добра, - он все
еще стоял на лестнице храма и смотрел мне вслед, стоял там со своею метлой
и плакал. Мне стало ужасно горько и тоже трудно было удержаться от слез. В
следующее мгновение он уже скрылся из виду, и я сразу  почувствовала  себя
бесконечно одиноко и сиротливо.
   Так шла я теперь по священной дороге, по ко