земли. Это  был
пояс из козьей  шкуры.  Она  осмотрела  его  с  жадным  вниманием,  потом,
судорожно глотнув воздух, уронила сжимавшую его руку. И двинулась  дальше.
Вскоре после того она нашла одежину, брошенную сбоку от тропинки, тоже  из
козьих шкур. Она подобрала и ее тоже, повесила себе  на  руку,  ничего  не
говоря. Еще чуть выше она нашла одну сандалию, а вслед за тем и еще  одну,
обе одинаково просто сделанные из куска шкуры  и  ремня.  Вторая  сандалия
лежала почти у самой кромки снега. Здесь они остановились и подняли взгляд
на загадочную гору.
   Тонкий слой свежего снега  нападал  за  ночь,  и  на  нем  они  увидели
отчетливый след босой ступни. Они стали подниматься дальше и находили один
за другим следы - кто-то прошел босыми ногами вверх по вечным  снегам.  То
были легкие,  но  отчетливые  отпечатки  очень  маленькой  красивой  ноги.
Постепенно они делались все легче, все слабей, под  конец  это  были  лишь
намеки на следы, еле приметные прикосновения к снегу. А потом  они  совсем
пропали. Обратно никакие следы не вели.
   Старуха стояла и смотрела на эти исчезающие знаки,  оставленные  ногою,
которая перестала касаться земли, оставленные созданием,  утратившим  свою
тяжесть и воспарившим вверх. В ту высь, которая здесь, над боговой  горою,
была так прозрачно-ясна, что казалось, можно потрогать звезды руками.
   - Он воротился назад, - тихо сказала она про себя. - Так я и думала.
   - Сюда он всегда  устремлялся,  когда  ему  случалось  выйти  из  нашей
хижины, - добавила она немного  погодя,  -  сюда  его  влекло.  Теперь  он
сбросил с себя покров, под которым скрывался, сбросил свою земную оболочку
и снова стал тем, кто он в действительности есть. Отец  взял  его  к  себе
обратно.
   Она стояла  молча,  ничем  не  выдавая  скрытых  движений  своей  души,
потаенных мыслей и чувств. И держала в охапке то, от чего он  освободился,
что он получил от _нее_, что она сделала для него своими  руками,  -  быть
может, она чувствовала укол в своем земном материнском сердце оттого,  что
он просто снял все с себя и швырнул прочь, но, если и так, по  ней  нельзя
было этого увидеть. На ее старом, морщинистом лице  нельзя  было  прочесть
ничего, и от сильного душевного волнения, какое было заметно в ней прежде,
не осталось и следа теперь, когда она поняла,  что  произошло.  Когда  она
поняла все. Но вероятно,  многое  из  долгой  ее  жизни  прошло  перед  ее
мысленным взором в эту минуту, когда все  казалось  завершенным  и  темная
загадка наконец разрешилась, разъяснилась  благодаря  этим  отпечаткам  на
вечных снегах. На мгновение она закрыла глаза, и пришелец вспомнил  из  ее
рассказа, что она имела обыкновение так делать, когда душа ее бывала полна
чем-либо до краев.  Затем  она  вновь  открыла  их,  свои  древние  глаза,
которые, казалось, все перевидали. И еще раз взглянула на  оставленные  им
знаки - знаки того,  что  он  ее  покинул,  на  легкие  отпечатки  ступни,
необыкновенно маленькой и изящной для взрослого мужчины.
   - У него были такие красивые ноги, - тихо сказала  она,  словно  укоряя
себя за то, что не довольно думала об этом прежде. - Руки и  ноги  были  у
него такие красивые.
   Она постояла  еще  немного,  а  затем  начала  медленно  спускаться  по
снежному покрову вниз, к серому подножию горы, назад к земле. Пустилась  в
обратный путь, к себе домой.
   Она шла теперь медленней, хотя  и  под  гору:  ей  некуда  было  больше
торопиться. Или, возможно, она была погружена в свои мысли  и  оттого  шла
медленней обычного. Если так, то думала она, верно, об  этом  своем  сыне,
чьи ничтожные земные пожитки она несла обратно,  в  свою  хижину,  в  свое
одиночество. И, быть может, также о его могущественном отце, зачавшем  его
когда-то у нее во чреве.
   Пришелец, который следовал за нею на некотором отдалении,  тоже  шел  и
думал о сыне бога, что вознесся ввысь с этой странной, таинственной  горы,
сбросив с себя одежды из козьих шкур - покров,  скрывавший  его  как  сына
некоего бога, который, по всей видимости, был также и  козий  бог,  однако
воистину больше, чем просто козий бог. Оставался ли он  все  так  же  сед,
когда, ступив  последний  раз  на  снег  легкою  стопой,  вознесся  ввысь,
воспарил к звездам,  или  в  тот  миг  к  нему  уже  вернулась  молодость?
Вероятно, он уже был тогда вечно молод. И,  конечно,  лицо  его  было  уже
совсем иным, чем прежде, более походило на лик бога.
   Потом он подумал, что другой сын  бога,  тот,  который  повинен  в  его
ужасной судьбе, который обрушил на его голову свое зловещее  проклятие,  -
он ведь тоже как будто вознесся на небо с  горы,  был  поднят  туда  своим
богом-отцом на облаке, если верить россказням людей, которые чтят и  любят
его. Но только перед этим он был распят, что, по их понятиям, сделало  его
необыкновенно замечательным, а жизнь его - исполненной глубокого смысла  и
значения для всех и на все времена. Между тем как  этот  сын  бога  рожден
был, кажется, лишь  затем,  чтобы  сидеть  в  полутьме  на  пороге  ветхой
пастушьей лачуги да смотреть на мир, на суетню и хитроумные  затеи  людей,
на свой собственный роскошный храм - и лишь смеяться над всем вместе.
   Внезапно его осенило, он понял, что ему напомнила эта вечная улыбка. Ну
конечно, одно из изображений бога, которое он видел  вчера  в  Дельфийском
храме, старинную фигуру, что стоит где-то в дальнем углу,  словно  уступая
место более новым и красивым изображениям. Там была точно такая же улыбка,
необъяснимая  и  непроницаемая,  бессмысленная  и  полная   неисповедимого
смысла. Ни добрая, ни злая, и этим отчего-то наводящая  ужас.  Фигура  эта
представляет, верно, того же бога, что и другие изображения, - старухиного
бога, которому воздвигнут этот храм, но видно, что она очень древняя,  так
же как и загадка ее каменной улыбки.
   Да, бог непостижим, жесток и грозен. Это и она на  себе  испытала,  эта
сивилла, которая узнала его близко, как никто другой,  была  одержима  им,
любима и проклята им, которая всю свою жизнь прожила для него,  да  еще  и
родила ему сына. Сына, который появился на свет, пожалуй, лишь  для  того,
чтобы показать, что полное бессмыслие тоже  божественно.  Либо  для  того,
чтобы отомстить ей за ее любовь к этому однорукому, за ее недолгое  летнее
блаженство в его объятиях - на его единственной  руке.  За  то,  что  она,
кроме бога, познала что-то иное. Кроме любви к богу, познала иную любовь.
   Да, бог зол, в этом она права. Бессердечен и злобен. Бог мстителен и не
спускает тому, кто посмеет любить кого-то, кроме него. И тому, кто посмеет
не позволить ему приклонить  голову  к  своему  дому.  Он  жесток  и  чужд
милосердия. Ему нет дела до людей, он думает  лишь  о  самом  себе.  И  он
никогда не прощает, никогда ничего не забывает.
   Но мне тоже нет дела ни до кого, кроме себя! И я ненавижу его,  как  он
ненавидит меня. Он проклял меня - что ж, и я его проклинаю!
   Я не склоню перед ним головы. И я бессмертен, как  он!  Он  сам  сделал
меня таким - хотя и по злобе, отнюдь не для того, чтобы я радовался этому.
Это входит в его проклятие, это самое жестокое, что в нем есть. И  однако,
я бессмертен! Хотя мое бессмертие иное, чем у него.
   Он восседает на престоле, наслаждаясь  вечною  молодостью  на  небесах,
куда он вознесся,  провисев  несколько  часов  на  кресте,  я  же  обречен
мучиться на земле во веки веков. Я блуждаю  по  свету,  гонимый  непокоем,
какой он во мне  поселил,  и  моей  злосчастной  душе  никогда  не  узнать
блаженства. Я буду вечно жить в этом мире, который сам он давно покинул, и
мне не увидеть иного мира, кроме этого. Изо дня в день,  из  года  в  год,
века, тысячелетия осужден я  смотреть  на  него  своими  старыми  глазами,
которые все проницают, которые  вновь  и  вновь  зрят  ничтожность  всего.
Смотреть на этот покрытый пеплом мир. Вот для чего он меня избрал. На  что
меня осудил. Но я не склоню перед ним головы! И моя ненависть  бессмертна,
как его!
   Так он думал о своей судьбе, и все  в  нем  возмущалось,  пока  он  шел
следом за старухою, видя ее серую фигуру немного впереди себя.
   Напоследок им пришлось идти при свете одних лишь звезд, луна зашла,  но
здесь тропка была ей особенно  хорошо  знакома.  Туман  совсем  рассеялся.
Когда они наконец пришли, занималось уже утро нового дня, и они, не заходя
в хижину, сели на грубую каменную скамью возле нее. Солнце пока не светило
над открывавшимся взору пространством, но слегка побледневшее небо обещало
его скорый восход.
   Возмущение еще не улеглось в его душе, и он вдруг  воскликнул  с  такою
запальчивостью, будто продолжал начатый ранее жаркий спор с нею:
   - Ведь ты же должна ненавидеть  этого  бога  за  то,  как  он  с  тобою
обошелся,  что  он  с  тобою  сделал!  Ты  же  должна   ненавидеть   бога,
исполненного такой бессмысленной злобы!
   Старуха немного помедлила с ответом,  должно  быть,  задумалась.  Потом
сказала:
   - Я не знаю, кто он, бог. Как же мне ненавидеть его? Или  любить?  Нет,
я, пожалуй, не могу сказать ни что я ненавижу его, ни что люблю.
   Если подумать, такие слова, кажется мне, лишены смысла, когда  говоришь
о нем. Он не таков, как мы, и мы никогда его  не  поймем.  Он  непостижим,
неисповедим. Он бог.
   И насколько я разумею, он и зол и вместе добр, он  и  свет  и  тьма,  и
полное бессмыслие и глубокий смысл, которого мы не можем доискаться, но  и
никогда не перестанем искать. Загадка, существующая  не  для  того,  чтобы
быть  разгаданной,  но  для  того,  чтобы  существовать.  Всегда  для  нас
существовать. Всегда нас тревожить.
   А самое непонятное, что он бывает и небольшим алтарем  из  дерна,  куда
можно положить несколько колосков и, сделав это, обрести  мир  и  душевный
покой. Или источником, в  котором  мы  можем  увидеть  свое  отражение,  с
чудесной водою, которую пьют из пригоршни. Это все тоже он, я знаю,  он  и
таким бывает. Хотя для меня он был не такой, не мог, верно, быть таким.
   Для меня он был дикая бездна, поглотившая меня самое и  все,  что  было
мне дорого. Для меня он был обжигающее дыхание, он был объятия  без  мира,
без покоя, но все же объятия, по которым я тосковала. Неистовая  и  чуждая
мне сила, которая всецело повелевала мною.
   Он сделал меня очень несчастной. Но он же  дал  мне  изведать  счастье,
такое огромное, что его невозможно охватить умом. Да, так  было,  об  этом
мне тоже нельзя забывать.
   Что была бы моя жизнь без него?  Если  бы  мне  никогда  не  дано  было
исполниться им, его духом?  Не  дано  было  почувствовать  то  блаженство,
которое исходит от него, и ту муку и боль, которые - тоже от него. Не дано
было испытать в его жгучих объятиях чудо преобращения меня самой в  ничто,
когда я безраздельно принадлежала  ему.  Почувствовать  его  восторг,  его
блаженство без конца и края,  разделить  с  богом  его  безмерное  упоение
счастьем бытия.
   Что была бы я без этого! Если бы мне не дано было узнать ничего,  кроме
лишь самой себя.
   Но я не забуду и  всего  зла,  какое  он  мне  причинил,  всех  ужасных
страданий. Не забуду, как он завладел всей моей жизнью, лишил меня чуть ли
не всех земных радостей. И как он раскрыл передо мною свои бездны, глубины
своего зла. Я не забуду этого и не прощу!
   Однако, сидя здесь на склоне лет в своем одиночестве и  оглядываясь  на
прошлое, на прожитую мною жизнь, я возвращаюсь мыслью к тебе, мой бог! Ибо
жизнь моя - это был ты, ты, пожирающий и испепеляющий все на  своем  пути,
как огонь. Ты, не оставляющий после себя ничего  там,  где  пройдешь.  Моя
жизнь - это жизнь, прожитая в тебе. Жестокая,  горькая  и  богатая  жизнь,
которую дал мне ты. Будь проклят ты и будь благословен!
   Он смотрел на нее в молчании.  Смотрел  на  ее  черное  лицо,  точно  и
вправду опаленное огнем, в ее старые,  бездонные,  неисповедимые  глаза  -
глаза, видевшие бога.
   Его глаза тоже видели бога. Но они  сделались  пусты  от  этого.  Точно
пересохший колодец, точно глубь, в которой нет ничего. Они не такие, как у
нее. Отчего это так? Отчего он так нищ, а она так богата?
   - Ну а моя судьба, что скажешь ты о ней? - спросил он в волнении. - Что
скажешь ты мне, пришедшему сюда  в  надежде  найти  ей  объяснение,  найти
объяснение этому  непокою  в  моей  душе,  проклятию,  которое  надо  мною
тяготеет. Чем можешь ты утешить _меня_? Ведь то, в  чем  есть  утешение  и
смысл для тебя, мне не проясняет ничего.
   Старуха взглянула на него, встретилась с ним глазами.  Взгляд  его  был
воистину нищ, пожалуй, такого нищего взгляда она никогда  не  встречала  у
человека. Это поразило ее еще тогда, когда он только пришел, - простой его
плащ был точно королевская мантия в сравнении с его взглядом.
   Но она увидела также, что неверно сказанное им о  своих  глазах,  будто
они - пересохший колодец, глубь, в которой нет ничего. Это не так. Они  не
пусты. Они полны отчаяния. Если проклятие, павшее  на  него,  сделало  его
бедным и сирым, отняло у него все, то оно же породило в нем это  отчаяние.
И должно быть, оттого, что она и это увидела в нем,  она  дала  ему  такой
ответ:
   - Я вижу по тебе, что ты проклят богом, что все  так  и  есть,  как  ты
говоришь. По тебе заметно, что ты несвободен, что ты прикован к нему и  он
не думает отпускать тебя от себя. Ты прикован к богу его проклятием  точно
так же, как был бы прикован, если  бы  он  тебя  благословил.  Он  -  твоя
судьба. Душа твоя полна богом, жизнь твоя неразъединима с богом  благодаря
его проклятию. Ты ненавидишь его, ты глумишься над ним и  хулишь  его.  Но
все твои негодующие речи только показывают, что ни до чего на  свете  тебе
нет дела, кроме как до него, что ты полон лишь им одним. Полон тем, что ты
зовешь своею ненавистью к нему. Но эта-то жгучая  ненависть,  возможно,  и
есть твое чувствование бога.
   Быть может, придет день, когда он пошлет тебе свое благословение вместо
проклятия. Откуда мне это знать! Быть может, придет день,  когда  ты  дашь
ему приклонить голову к твоему дому. Быть может, так не будет никогда.  Об
этом ничего нельзя знать. Но что бы с тобою ни  было,  судьба  твоя  будет
всегда нераздельна с богом, душа твоя - всегда полна богом.
   Ты  хочешь,  чтобы  я  заглянула  в  будущее.  Этого  я  не  могу.   Но
настолько-то я знаю  жизнь  человеческую  и  настолько-то  могу  провидеть
грядущий путь людей, чтобы сказать,  что  им  никогда  не  жить  без  того
проклятия и того благословения, какие несет им  бог.  Во  что  бы  они  ни
верили, что бы они ни думали и что бы ни делали, судьба  их  будет  всегда
нераздельна с богом.
   Она кончила говорить и отворотилась от него. Сидела и смотрела куда-то,
он не знал куда. То ли на дальние горы, которые были уже освещены солнцем,
между тем как здесь все еще лежала глубокая тень. То ли в этот миг  земные
виды были заслонены от нее иною картиной, которая стояла перед ее глазами.
Во всяком случае, была она, казалось, где-то очень далеко от  него  -  она
словно вовсе забыла о нем, не замечала его присутствия.
   Он же сидел и смотрел на нее, и  в  ушах  его  звучали  ее  слова.  Ему
казалось, они заставили его по-новому осмыслить свою судьбу, глубже в  нее
заглянуть. Они помогли ему разглядеть в ней такое,  о  чем  он  раньше  не
задумывался, и, возможно, теперь ему будет легче нести ее бремя. Возможно,
она  все  же  не  столь  бессмысленна  и  безысходна,   как   ему   раньше
представлялось. И даже не столь непреложно неизменна, как он думал. Однако
ответ на это может,  верно,  дать  лишь  его  бесконечное  странствование,
лежащий перед ним бесконечный путь. Ибо  истинно  сказанное  ею:  об  этом
ничего нельзя знать.
   Они долго сидели молча.
   Наконец  он   поднялся   со   скамьи.   Надо   было   продолжать   свое
странствование, снова отправляться в путь. Когда он  простился,  она  лишь
слегка качнула головою, ничего не сказала. Они расстались в молчании,  без
слов. Он пошел вниз по крутому откосу к Дельфам,  а  она  осталась  сидеть
наверху и смотрела ему вслед, смотрела  на  древнюю  долину  с  городом  и
храмом, на все, что было ей так хорошо знакомо. Солнце пришло уже и  туда,
и люди принялись хлопотать возле  домов,  засновали  по  улицам.  Храмовая
площадь еще безлюдна, но юноша-прислужник уже  подметает  перед  храмом  и
убирает вход свежими лавровыми ветками из боговой  рощи.  А  по  священной
дороге, неспешно ступая, идет  к  святилищу  молодая  женщина,  наряженная
невестою и  сопровождаемая  охваченными  благоговением  людьми,  а  также,
верно, и людьми, которые  не  испытывают  особого  благоговения.  Взор  ее
устремлен к святилищу перед нею, и, конечно, лицо ее уже сейчас  исполнено
того восторга, какой ей вскоре предстоит пережить, но, быть может, также и
страха перед тем, что ее ожидает. Исполнено тревоги перед встречею с богом
и тоски  по  нем.  Утреннее  солнце  струит  свой  свет  на  толпу  людей,
шествующих к храму, и на всю долину  и  горы  окрест,  на  все  необъятное
пространство, которое сверху открывается взору.
   Она сидела и озирала все своими старыми глазами.