плоть покрылась липким холодным
потом.
     --  Никакие  слова не в силах описать это! -- вскричал он.
-- Чернозем шевелился множеством  гигантских  личинок,  темнота
буквально кишела нечестивыми тварями. Ради Христа, бежим отсюда
-- по коридору, к гробнице!
     Но  едва  мы  успели шагнуть вперед, как перед нами что-то
шевельнулось, и мы застыли на месте.
     -- Ходы  переполнены  тварями,  --  прошептал  Конрад.  --
Быстрее,  в другую сторону! Туннель повторяет очертания холма и
должен вести к двери у Мыса контрабандиста.
     Я запомню  наш  торопливый  путь  по  черному  молчаливому
туннелю  до  самой  смерти.  Ужас  преследовал нас по пятам и я
ежесекундно  ожидал,  что  призрак   с   дьявольскими   клыками
поднимется  из  черного мрака нам навстречу, либо набросится на
нас сзади. Наконец, Конрад облегченно перевел дух.
     -- Вот и дверь. Боже мой, что это?
     Свет упал на тяжелую, обитую железом дверь  с  торчащим  в
массивном   замке  тяжелым  ключом  в  тот  миг,  когда  Конрад
споткнулся о  что-то  мягкое.  Тускнеющий  луч  фонаря  осветил
безжизненное  человеческое  тело с изуродованной, в луже крови,
головой. Определить несчастного по лицу было невозможно, но  мы
узнали  эту тощую фигуру в кладбищенском саване. Иона Кайлз все
же не избежал неподдельной Смерти.
     -- Помнишь тот крик у Мыса? -- прошептал  Конрад.  --  Это
был  его предсмертный вопль! Он вернулся в туннели, показавшись
своему брату -- и ужас настиг его в темноте!
     Стоя над трупом, мы вдруг услышали во  мраке  все  тот  же
отвратительный  скользящий  звук.  Мы  лихорадочно  бросились к
двери,  повернули  ключ,  и  распахнули   ее.   Всхлипывая   от
облегчения  и  пошатываясь,  мы  вышли  в залитую лунным светом
ночь. На миг дверь позади нас широко  открылась,  но  когда  мы
обернулись, свирепый порыв ветра с грохотом захлопнул ее.
     Но  мы  успели увидеть в слабом сиянии луны отвратительное
зрелище: распростертый изуродованный  труп,  а  над  ним  серое
неуклюжее  чудовище  --  ужас  с  собачьей  головой и огненными
очами, какие видятся в кошмарах безумцам. Затем  захлопнувшаяся
дверь закрыла эту картину, и мы очертя голову помчались вниз по
склону в полосах лунного света.
     --  Порождения  черных  колодцев безумия и вечной ночи! --
бессвязно  бормотал  Конрад.  --  Ползучие  твари,  кишащие   в
пенистом  чреве  планеты.  Боже Всемогущий, ведь их предки были
людьми!  Эти  колодцы  под  пятнадцатым  уровнем  --  в   какие
дьявольские бездны нечестивой черной бездны они ведут, и что за
демонические орды их населяют? Спаси Господи сынов человеческих
от Обитающих под гробницами!
     хжхжхжхжхжхжхжхжхжхжхжхж

     САД СТРАХА

     Некогда   я  был  Хунвульфом-Скитальцем.  Откуда  мне  это
известно, я объяснить не в силах, нечего и пытаться --  никакие
оккультные   и   эзотерические   знания  не  помогут.  Человеку
свойственно помнить произошедшее в его жизни, я же  помню  свои
ПРОШЛЫЕ  ЖИЗНИ.  Как  обычный индивидуум помнит о том, каким он
был  в  детстве,  отрочестве  и  юности,  так  и  я  помню  все
воплощения Джеймса Эллисона в минувших веках.
     Не  знаю,  почему  именно  мне  досталась  такая необычная
память, но  точно  так  же  я  не  смог  бы  объяснить  мириады
природных  феноменов, с которыми что ни день сталкиваются люди,
Едва ли даже моя физическая смерть  положит  конец  грандиозной
веренице жизней и личностей, сегодня завершающейся мною. Я вижу
мысленным  взором  людей,  которыми  я  был,  и  вижу  нелюдей,
которыми был когда-то тоже. Ибо память  моя  не  ограничивается
временем  существования  человечества -- когда животное в своем
развитии вплотную приблизилось к человеку, как провести  четкую
границу, где кончается одно и начинается другое?
     Мои  воспоминания  приводят меня на сумрачную поляну средь
гигантских деревьев первобытного леса, где отродясь не  ступала
нога,  обутая  в  кожу.  Между  зеленых  исполинов неуклюже, но
довольно быстро передвигается массивная волосатая  туша  --  то
шагая  во  весь рост, то опускаясь на все четыре конечности, --
выкапывает личинки насекомых из-под коры деревьев  и  трухлявых
пней.  Маленькие прижатые к голове уши в беспрерывном движении.
Вот существо подымает голову и скалит желтые зубы. Я вижу,  что
это примитивный звероподобный антропоид, ничего более, и все же
осознаю  свое  с  ним  родство.  Родство? Пожалуй, вернее будет
сказать -- тождественность, ибо я это он, а  он  это  я.  Пусть
кожа  моя мягка, бела и безволоса, а его шкура темная и жесткая
как древесная кора и вся покрыта свалявшейся  шерстью,  тем  не
менее  мы  --  одно  целое и в хилом неразвитом мозгу этой горы
плоти уже начинают шевелиться человеческие  мысли,  просыпаются
человеческие мечты и желанья. Они незрелы, хаотичны, мимолетны,
но  именно  им  суждено  стать  первоосновой всех возвышенных и
прекрасных творений человеческого разума грядущих веков.
     Мое знание о прошлом не ограничивается и этим, оно  готово
вести к безднам столь темным и пугающим, что я просто не рискую
последовать туда...
     Но  довольно, ведь я собирался рассказать вам о Хунвульфе.
О, как же давно это было! Я не возьмусь  назвать  точную  дату,
скажу  только,  что с той поры долины и горы, материки и океаны
изменили свои очертания не один, а дюжину раз и целые народы --
даже расы  --  прекратили  свое  существование,  уступив  место
новым.
     Да,  я звался Хунвульф, один из сынов златовласого Эйзира,
из ледяных пустынь сумеречного Асгарда пославшего  в  долгие  и
далекие   странствия   по   всему   миру   племена  светлокожих
голубоглазых людей. В каких только странных местах не оставляли
они своих следов! Во время одной из  таких  подвижек  длиною  в
столетье  я  и  родился,  чтобы  никогда  уже не увидеть родины
предков, где некогда мои соплеменники-северяне обитали в шатрах
из лошадиных шкур среди вековых снегов.
     Мой клан кочевал, я рос,  взрослел,  становясь  все  более
похожим на прочих мужчин-эйзиров, свирепых, могучих, неистовых,
не признающих никаких богов, кроме Имира-Ледяной Бороды, во имя
которого  кропили  свои  боевые  топоры  кровью многих племен и
народов. Мускулы мои подобны были туго свитым стальным канатам,
на мощные плечи  львиной  гривой  ниспадали  белокурые  волосы,
чресла  опоясывала  шкура  леопарда.  Каждая из мускулистых рук
равно искусно владела кремневым топором.
     Год за годом мое племя  перемещалось  все  дальше  к  югу,
временами   отклоняясь   в   ту   или   иную   сторону  и  даже
останавливаясь на долгие месяцы в изобильных  долинах,  кишащих
травоядными, и все-таки медленно но верно продвигаясь на юг, на
юг,  на  юг...  В  основном  путь наш пролегал через бескрайние
пространства степей, никогда не знавших человечьего  крика,  но
случалось  и  так, что дорогу нам заступали воины из земель, по
которым мы шли -- и тогда мы оставляли за своей спиной  залитые
кровью  тела  и пепелища уничтоженных деревень. И в этом долгом
походе, занимаясь то охотой,  то  убийством,  я  стал  взрослым
мужчиной. А еще я полюбил Гудрун.
     Гудрун...  как  рассказать  о  ней?  -- Это все равно, что
слепому пытаться описать цвета. Конечно, я  могу  сказать,  что
кожа ее была белее молока, колышущееся золото волос соперничало
с  пылом  дневного светила, грация и изящество ее тела могли бы
посрамить греческих богинь. Но разве можно  неуклюжими  словами
дать  представление  о  чуде,  об  этом  пламени нездешнем, что
носила имя Гудрун? У вас попросту нет основы для сравнения,  --
ведь  вы  можете  судить  о  Женщине лишь по представительницам
слабого пола своего времени, а они схожи с нею как огонек свечи
с  чистым  сиянием  лунного  диска.  За  бесчисленные  века  не
рождалось  на  Земле женщины, подобной Гудрун; Клеопатра, Таис,
Елена Троянская  --  все  они  были  лишь  бледными  тенями  ее
красоты,  жалкими  имитациями  цветка,  распустившегося во всем
своем великолепии один только раз на заре человечества.
     Ради  Гудрун  я  отказался  от   собственного   народа   и
отправился в неизведанные дикие земли, преследуемый изгнанник с
обагренными  кровью  руками.  Гудрун  не  принадлежала  к моему
племени от рождения: некогда наши воины нашли в  дремучем  лесу
заплутавшего  плачущего  ребенка, брошенного, судя по всему, на
произвол судьбы соплеменниками, какими-то кочевниками вроде нас
самих. Девочку приютили наши женщины и вскоре она  превратилась
в  очаровательную  юную  девушку.  И  тогда  ее отдали Хеймдалу
Сильному, самому могучему охотнику клана...
     К тому времени я  уже  днем  и  ночью  грезил  одной  лишь
Гудрун,   в  мозгу  моем  тлел  огонек  безумия,  взметнувшийся
неукротимым лесным пожаром при этом известии, и,  сожженный  им
дотла,  я  убил  Хеймдала  Сильного,  сокрушил  его череп своим
кремневым топором прежде, чем он успел  увести  Гудрун  в  свой
шатер из конских шкур.
     За  этим  последовало долгое изматывающее бегство от мести
разгневанного племени. Гудрун безропотно и с готовностью  пошла
со  мною,  ибо  ее  любовь  ко  мне была любовью женщин Эйзира,
всепожирающим пламенем, сокрушающим слабость  и  немочь.  В  ту
дикую  древнюю эпоху жизнь была суровой и жестокой, каждый день
был помечен кровью и слабый умирал быстро. Потому в душах наших
не  оставалось  места  слабости,  мягкости,  нежности  --  наши
страсти  были  сродне буре, пьянящему безумию битвы, неистовому
львиному рыку. Современный человек  наверняка  бы  сказал,  что
наша любовь столь же чудовищна и ужасна, как и наша ненависть.
     Итак,  я  увлек  Гудрун  прочь из стоянки племени и убийцы
бросились  по  нашим  горячим  следам.  День  и  ночь  они  без
передышки  гнались за нами, пока мы не кинулись вплавь в бурную
реку,   ревущий   пенистый   поток,   на   что   даже   крепкие
мужчины-эйзиры  не  отважились.  Один  лишь  вид его внушал мне
трепет, но в безрассудном порыве,  влекомые  вперед  любовью  и
погоней,  мы проложили себе путь сквозь поток и, хоть и избитые
и израненные яростью стихии, живыми  достигли  противоположного
берега.
     Много  дней  мы продирались сквозь дремучие нагорные леса,
защищаясь от леопардов и тигров, водившихся здесь во множестве,
пока  не  вышли  к  подножию   грандиозной   горной   цепи.   В
непостижимой выси голубые острия вершин вонзались в небо, откос
громоздился   на   откос.   В   горах   нас  одолевали  ледяные
пронизывающие ветры и голод, а еще  гигантские  кондоры,  то  и
дело  пикирующие  сверху  с отвратительным клекотом и хлопаньем
громадных крыльев. Бесконечные схватки в ущельях и на перевалах
истощили весь мой запас стрел, раскололось  копье  с  кремневым
наконечником,   но   в   конце   концов   мы  перевалили  через
безжизненный, закованный во льды горный хребет  и,  спустившись
по  южным  отрогам,  очутились  в  небольшом поселении -- кучке
грязных хижин-мазанок среди торчащих тут  и  там  скал  --  где
обитал  миролюбивый  бурокожий  народец,  говорящий на странном
незнакомом языке и имеющий странные для  того  времени  обычаи.
Люди эти вели себя дружелюбно, они встретили нас знаками мира и
повели  в деревню, где принялись угощать мясом, ячменным хлебом
и  кислым  молоком.  Пока  мы  насыщали  свои  давно  пустующие
желудки,  они  сидели  вокруг  на  корточках,  а одна из женщин
негромко отстукивала на тамтаме мелодию в нашу честь.
     В деревню мы пришли на закате и, пока  пировали,  на  горы
опустился  плотный  саван  тьмы.  Со  всех  сторон над селением
угрожающе нависли островерхие скалы, пронзающие  звездное  небо
--   жалкая  кучка  неуклюжих  мазанок  потерялась,  утонула  в
необъятности ночи. Охваченная щемящим чувством заброшенности  и
беззащитности, Гудрун тесно прижалась ко мне, уткнувшись острым
плечом в мышцы груди. Мне же был неведом страх, как прежде, так
и теперь, -- ведь под рукой у меня был верный боевой топор!
     Приземистые  коричневокожие люди, рассевшиеся на корточках
рядом с нами,  пытались  объяснить  что-то  с  помощью  жестов,
странных  невразумительных  движений тоненьких своих ручек. Да,
им, привыкшим к оседлой  жизни  в  относительной  безопасности,
явно   недоставало   неукротимой   силы  и  богатырской  стати,
свойственных кочевникам-эйзирам. Руки порхали  в  свете  костра
словно диковинные птицы.
     Я  постарался  дать  им  понять,  что  мы пришли с севера,
перевалив через  исполинский  гребень  горной  цепи,  и  наутро
намереваемся  двинуться  на  юг,  в  зеленые долины, замеченные
накануне с высоты горных пиков. Уразумев в конце концов, что  я
имел  в виду, они подняли неописуемый гвалт, принялись неистово
мотать  головами,  бешено   заколотили   в   барабаны.   Дружно
принявшись  совершенно одинаково взмахивать руками, они из кожи
вон лезли, стараясь втолковать мне нечто, но  скорее  запутали,
нежели  просветили  меня.  Я  понял только, что они по какой-то
причине не хотят, чтобы мы спускались с гор в  том  направлении
--  очевидно,  к югу от деревни таилась неведомая опасность, но
был ли то человек или зверь, я так и не смог для себя уяснить.
     Тогда-то все и случилось. Пока мое внимание было полностью
занято их гримасами и суматошной жестикуляцией... Вдруг  сверху
обрушился  резкий порыв ветра, послышалось хлопанье крыльев, --
вскинув голову, я успел заметить метнувшуюся из  ночи  огромную
черную  тень  и  получил сокрушительный удар по черепу, который
сшиб меня с  ног.  Как  сквозь  толстый  слой  ваты  послышался
испуганный  крик  Гудрун, оторванной от моей груди. Молниеносно
вскочив, готовый сражаться и убивать, я увидел лишь  исчезающую
во  тьме  крылатую тень, в лапах которой корчилась, извивалась,
истошно крича, маленькая белая фигурка.
     Взревев от горя и бешенства я подхватил  топор  и  ринулся
следом  в  непроглядную ночь, но вскоре вынужден был прекратить
преследование, не зная, куда бежать, и, дрожащий от отчаяния  и
гнева,  вернуться  в  деревню. Ее маленькие бурокожие жители, в
момент нападения сыпанувшие по домам, вопя и разбрасывая ногами
уголья костров, постепенно стали выползать оттуда,  чуть  живые
от   собственного   страха,  скуля,  как  побитые  собаки.  Они
обступили меня, робко касаясь руками и щебеча на своем странном
языке,  а  я  проклинал  свою  неспособность  их  понять.  Чуть
успокоившись,  они  отвели меня обратно к костру, у которого мы
пировали -- там уже ожидал старейшина племени, приготовив кусок
выделанной кожи, чернила и отточенную  тростинку.  Он  принялся
рисовать  и  изобразил  примитивную,  но  вполне  понятную  мне
картину -- крылатую тварь, несущую в лапах белую  женщину.  Тут
все  стали  указывать  на  юг  и  наперебой  кричать,  так, что
закладывало уши. Совершенно очевидно, они пытались сказать, что
крылатый похититель и есть та опасность, о которой меня заранее
предупреждали. И если до той минуты я думал, что это  был  один
из  гигантских  горных  кондоров, то теперь все сомнения отпали
сами собой -- на рисунке старика -- несмотря на явное  неумение
художника, ошибиться было невозможно -- был изображен человек с
крыльями.
     Тем  временем  старейшина  неторопливо  и тщательно взялся
что-то вычерчивать на поверхности кожаного лоскута. "Карта." --
в конце концов догадался я. Это заняло у  него  довольно  много
времени,   и  уже  минула  полночь,  когда  он  закончил,  а  я
разобрался в его безыскусной схеме.  Выходило,  что  для  того,
чтобы  попасть к месту где обитает летучий монстр, мне следует,
дойдя до конца лощины,  где  располагалась  деревня,  двигаться
строго на юг через плоскогорье и череду скал в еще одну долину.
В конечном пункте моего назначения этот горе-художник изобразил
какой-то несуразный дом в окружении множества красных пятнышек.
Тыча  сухим  пальцем  то  на  рисунок, то на меня, он прокричал
слова, которые я уже слышал прежде, -- на  языке  этого  народа
они обозначали опасность.
     Долго  пытались  они  уговорить  меня  остаться,  но я был
непреклонен  и  полон  решимости  освободить  свою  женщину   и
покарать   вора   --  взял  импровизированную  карту,  мешок  с
провизией, который селяне буквально сунули мне в руки (они и  в
самом  деле  были весьма необычным народом для своего времени),
топор и окунулся в безлунную  темь  ночи.  Темнота  не  смущала
меня,  ибо  глаза  мои  были  куда  более остры, чем может даже
представить современный ум, а чувство  направления  развито  не
хуже,   чем   у   волка.   Единожды  увиденная  карта  навсегда
отпечаталась в моем мозгу, я мог бы запросто выбросить ее прочь
и безошибочно добраться до места, которое искал, но  на  всякий
случай свернул ее и заткнул за пояс.
     Я  шагал  на  полной  скорости  в  мерцании далеких звезд,
целеустремленно и не задумываясь о возможно рыскающих в поисках
добычи  ночных  хищниках,  --  будь  то  пещерный  медведь  или
саблезубый  тигр.  Иногда  мне  слышалось  шуршание  гальки под
тяжелой мягкой лапой, вспыхивали во тьме злобные желтые  глаза,
крались  в  отдалении смутные тени. Но я был слишком возбужден,
чтобы опасаться какого-то там заступившего дорогу зверья.
     Я  пересек  долину,  вскарабкался  по  крутому  склону   и
оказался  на  просторном  плоскогорье,  изрезанном  ущельями  и
усыпанном громадными каменными глыбами. Я пересек и  его,  и  в
предрассветной  мгле  начал спуск по обманчиво пологим склонам,
кажущимся бесконечными, -- их подножие терялось во тьме. И  все
же  я  двинулся вниз, не медля ни секунды и не воспользовавшись
своей веревкой из сыромятной  кожи,  которую  нес  за  плечами,
доверяясь полностью своей удаче и умению, -- они должны довести
меня до цели без свернутой шеи.
     Рассвет  едва  тронул  вершины розоватым румянцем, а я уже
спустился в  низину,  запертую  между  величественных  скальных
стен, -- я находился словно в основании огромного треугольника,
боковые грани которого, вытянутые с востока и запада, сходились
вместе  на  юге.  Деревья  в  долине  стояли  редкие  и чахлые,
кустарника и вовсе не было, лишь ковер  густой  высокой  травы,
которая  для этого времени года была необычно сухой. И по этому
ковру бродили исполины-мамонты, мохнатые  живые  горы  плоти  и
мышц.
     Я   обошел  их  стадо,  сделав  большой  крюк:  стоило  ли
тревожить  этих  гигантов,  таких   могучих   и   уверенных   в
собственной  силе,  не боящихся на Земле никого и ничего, -- за
исключением  одной  только  вещи...  Они  все  же  учуяли   мое
приближение  и  угрожающе  подняли  хоботы,  но  не  напали.  Я
поспешил вперед, петляя среди деревьев и вскоре достиг  вершины
"треугольника",  где  стены  скал  соединялись... впрочем, нет,
между их краями оставалось отверстие шириной  в  несколько  сот
футов,  за  которым тянулось узкое ущелье, выводящее в еще одну
долину.
     Путь длиной в целую ночь ничуть не утомил меня,  я  совсем
не   чувствовал   слабости   --   меня   вела   и  поддерживала
неослабевающая ярость. Я мчался по ущелью, не представляя,  что
меня ждет в его конце и не очень-то задумываясь об этом.
     Стены  резко  раздались в стороны, опоясывая огромный овал
долины каменным валом. В ее дальнем, южном конце виднелась  еще
одна  брешь.  Таким образом, долина своими очертаниями походила
на бутыль с двумя узкими горлышками.
     "Горлышко", по которому я шел,  густо  заросло  невысокими
деревьями.  Еще  несколько  сот ярдов, и деревья уступили место
полю  невыносимо  алых  цветов,  в  центре  которого  я  увидел
необычное сооружение.
     Чтобы   по   возможности  более  полно  описать  его,  мне
недостаточно будет знаний Хунвульфа, которому попросту не с чем
сравнить увиденное. Хунвульф ничего не смыслил в архитектуре  и
единственными  знакомыми ему рукотворными строениями были шатры
из конских шкур собственного народа да крытые  соломой  мазанки
племени  маленьких  горцев.  Так  что  Хунвульф  мог бы сказать
только,  что  глядел  теперь  на  громадную  уродливую  хижину,
происхождение  которой  находится  вне  пределов  че