ил, когда в Киев при купцах ходил с обозами.
   Опять  тишина.  Татарин  оглушенный   шевельнулся,   глаза   распахнул;
прорезались щелки - и округлились: урусская борода коснулась лица.
   - Тсс... - коснулся губ Кудрявчик и  по  горлу  ладонью  повел.  Мигнул
татарин: все понял. Ни звука не издал, только на лбу, хоть и морозно,  пот
выскочил с горошину. А Кудрявчик  дальше  ведет:  руку  скрючил,  пальцами
шевелит, свертывает по-всякому. Хитрая речь, охотничья; хоть и  беззвучна,
а степняку да лесовику ясна.
   "Сам понимаешь, паря, не быть  тебе  живу,  а  скажешь  нужное,  так  и
помрешь легко, как уснешь, а взвоешь, так хоть и погибнем, а допрежь  того
такую муку тебе учиним, что пусть и жив останешься, а у своих же попросишь
убиения; ясно ли?.."
   Не так складно пальцы говорят, как языком бы вышло, а  -  понятно  все.
Даже отсвет костровых бликов не смог скрыть  сизой  бледности  на  круглой
морде; пот еще круче стал, сплошь  взмокли  волосы.  Но  -  кивок.  Одними
глазами только да  шевеленьем  пальцев,  чуть  приотпущенных  Кудрявчиком,
поведал поганый: есть урус, жив, в большом шатре, ближе ко льду...
   Сглотнул. Закрыв глаза, голову откинул, ожидая милости.
   Долго ждать и не заставили.
   Осторожно подсадил Кудрявчик мертвого, наклонил чуть - не  упал  бы  до
времени; Бушок копье к плечу прислонил и рухнул в  снег,  снова  слился  с
белым,  как  не  было.   Пустым-пусто   на   пороше,   и   сидит   сторож,
притомившись...
   - Э, ипташ! - от соседнего костра.
   - Айбэт, айбэт...


   ...Великое дело - почин; дальше без задержек пошло. От внешних  костров
к берегу прокрались бесшумно, растворившись в белизне  сугробов,  обрывках
огня и клочьях тьмы. Лишь единожды встрепенулся было часовой у  палатки  -
себе же на беду: прыгнул Бушок, ткнул  коротко  и  снова  в  снег  нырнул;
татарин только охнул чуть слышно и остался сидеть, разве что руки опустил.
Утром только увидят и поймут поганцы: окоченел уже  парень,  а  после  под
левой лопаткою и дырочка сыщется, вовсе не заметная  на  тулупе.  Страшное
дело - свиное шило в умелой руке...
   Мороками [морок - призрак, привидение (др.-рус.)] проползли к  большому
шатру. Как раз выходил оттуда молодой татарин в волчьей шапке; знакомец! -
не раз гарцевал под стенами, кулаком грозил.  Долетела  невнятная  речь  с
провизгом, смиренно побубнили караульщики, и расплылся ирод во  тьме.  Эх,
жаль, не по его душу пришли!
   Заползли к шатру с изнанки, от реки.
   - Режь, Кудрявчик...
   Нож мягко проткнул войлок, пошел вниз бесшумно; пахнуло из щели спертым
теплом немытых тел и мясного варева. Заглянув,  увидели:  он,  боярин,  на
овчине лежит, руки вытянуты,  лик  заострился,  дыханье  рваное.  Не  зря,
выходит, не выводили сегодня к стенам: покойника как поднять?  А  рядом  -
татарище седой;  тряпицу  окунает  в  мису  глиняную  и  духмяным  отваром
страдальцу  лоб  вытирает.  Вот  отставил,  бубен  взял;  загудела   кожа,
отозвалась низким гудом, звякнули  бирюльки  медные...  и  задышал  боярин
ровнее.
   - Слышь, Саньк, - одними губами, - не тронь старого, а?
   - Тсс... Что так?
   - Лекарь, вишь, Санька, ну? Оглушим - и хватит...
   - Жалко поганого что ль?
   - Угу. Меньшого мово такой вот, лесной, в язву сберег...
   Скривился Бушок, как кислицу сжевал. Но  не  спор  же  тут  затевать  о
пустяке, да еще средь ворожьего табора. Кивнул.
   - Лады. Пошли что ль?
   - Айда, Бушок...


   ...И два ангела в одеяниях светлых, подхватив под руки, повели  боярина
дорогой, колышущейся в  радужном  мареве,  и  освещали  путь  факелы  всех
радостей людских: белый факел веры, и синий факел надежды,  и  алый  факел
любви.  Шли  ангелы,  как  плыли,  лишь  едва  касаясь  одеждами  мерцания
небесного, влача пушистые перья крутых крыл в переливах надмирного блеска,
и несказанно величавы были они. А ведь миг назад плыла  кругом  лишь  мгла
черная, источая смрад, и гнусный пар выедал очи... но вдруг  блеснул  луч,
маня; потянулся к нему Михайла Якимыч, вырываясь из гнуси, -  и  мириадами
зарниц рассекло тьму, и воссиял в  ослепительном  зареве  невиданный  мир;
покачнулся боярин - но двое воинов Божьих уж тут как тут: встали обочь  и,
утвердив на ногах, не позволили упасть...
   "Помер я", - догадался Михайла и обрадовался.
   Пришла наконец смертушка, милая избавительница! Ждал ее,  звал,  бранил
неторопливую, молил прийти и забрать из  мучений  жутких,  непредставимых,
разуму неподвластных. Уже ведь и не помнил о гордости, кричал  и  выл  под
стенами, сгибаясь от ударов; не от страданий плакал,  когда  с  козинецких
валов летели  стрелы,  -  оттого,  что  видел:  не  долетят.  И  впадал  в
беспамятство, и вновь приходил в себя  среди  угрюмой  толпы  полоняников,
скучившихся на снегу. А когда совсем было помер, так  очнулся  в  шатре  и
горестно сознал: опять не  выпало  удачи.  Твердые  умелые  пальцы  седого
душегуба мяли тело, терли-растирали, иголками кололи, силой вливали в  рот
травяной отвар - и заставили-таки выжить, вернуться с полпути.
   А зачем, зачем? Для новой боли, для лютой боли - никак иначе...
   Поняв, что жив, заметался в отчаянии  боярин,  опрокинулся  в  смрад  и
мерзость небытия, утратил сознание. И клубилось вокруг смоляное да белесое
ничто и шелестело гадко, утягивая будто в болото; безумием было это - но и
на безумие согласился бы Михайла Якимыч, лишь бы  не  видеть  более  морды
татарские, чтобы не подхватывали нехристи, не тащили вновь  по  снегу  под
стены города - мучить напоказ упрямым осадникам...
   Но всему свой предел  назначен.  Превысила  мука  меру,  и  свершилось:
распахнулись златые двери, грянули струны серебряные, и  пошел  мученик  в
заветную даль; легко тело,  совсем  невесомо,  в  каждой  жилочке  радость
играет...
   Привели ангелы в высокий покой, усадили.
   Поднял глаза Михайла Якимыч - потолка не увидел: затянута  высь  легким
облаком, словно пухом лебяжьим. Осмотрелся  кругом  -  не  различил  стен;
заревым пламенем ясного утра заткана даль. И повеяло  свежестью  росной  в
лицо, когда присел рядом некто неявный. Присел и спросил:
   - Отчего страдаешь, сын мой любимый?
   Был ли голос, не было ль? и голос ли то вообще? -  а  только  полыхнули
ярче прежнего зори рассветные, теплым  румянцем  выкрасили  горнюю  кисею.
Малиновый звон рассыпался в сиянии и истончился, мерцая, и стих...
   Хотел было боярин заплакать о муке телесной, о страданиях  нестерпимых,
но опомнился: что его мука пред той, крестной?.. да и где она? -  сгинула,
ушла, забыта; и не помнит ее тело, полное чистых сил...
   Совсем иное сорвалось с уст - то, о чем и не мыслил николи:
   - Вот, жил я - и умер ныне, Всеблагий; был, и нет меня. Зачем все?
   - Зачем? - прилетело неведомо откуда. - Погляди, сыне...
   Вспыхнуло пред  очами  белое,  замелькало  синее,  закипело  алое,  все
быстрее, быстрее,  быстрее  закружилось,  перемешиваясь,  набухло  бутоном
трехцветным, и раскрылся бутон, выкинув лепестков без  числа,  и  вознесся
цветок ввысь; со стебля же, один из многих, сорвался  лист,  поплыл  вниз,
покачиваясь...
   Замер у лица.
   А на листе - имена.
   Те, что выше, ярким золотом написаны: Ратибор Волкич, Ратмир Ратиборыч,
Симеон Ратмирыч, Онисим Симеоныч, Яким Онисимыч...
   "Да ведь это ж пращуры мои! и батюшка с ними!.."
   И вдруг после батюшки: Михайла Якимыч - тоже златыми буквицами, хоть  и
потусклее, чем прародительские...
   "Я-то тут для чего?.."
   А еще ниже - белым наведено:  Степан  Михалыч,  Митрий  Михалыч,  Онтон
Михалыч... и два имени, Митькино да Тошкино, вроде бы стираются, исчезают,
лишь Степка на листе остается...
   "Сыны мои, да что ж с вами будет, милые?.."
   А ниже -  тонкими  черточками:  Глеб  Степаныч,  Фома  Глебыч,  Михайла
Фомич...
   "Что ж, только Степке одному судьба род продлить?!"
   И совсем уж понизу - столь мелкая вязь, что и не разобрать глазом...
   - Вот затем и есть все, сыне,  что  нет  на  листе  черных  имен;  были
человеки и нет, но живут в потомках своих. Пока сияет  златом  память,  до
той поры и Русь жива...
   Заколебался лист, дымкой подернулся, и с последним  отголоском  дивного
перезвона, в колдовском неразрывном трехцветий донеслось затихающее:
   - А доколе Руси быть, дотоле и мне...
   Замер боярин, как молнией ударенный, дико глаза  вытаращил.  Да  что  ж
это? мыслимо ли? Доколе Руси быть... а где она, Русь?  где?..  внизу,  под
тучами, дымом стелется, пеплом едучим  исходит;  да  ведают  ли  в  покоях
благолепных, что в мире деется?
   - Прости, Всеблагий! не стану молчать! не могу!
   Вскочил, задрал голову, закричал яростно ввысь:
   - Где Русь, Спасителе? ответь! Была земля красная, была чудная, а вышла
вся! Татарва гуляет по святой Руси, о том ведаешь ли?  и  нет  боле  нашей
матушки! В небо ушла, гарью легла - ужели не чуешь?..
   Оттолкнул ангела, кинувшегося смирять:
   - Не смолкну! Как же ты беду дозволил, Милостивец? И то  еще  не  беда,
худшее горе настанет: ляхи придут, немцы  придут  крушить!  да  что  ляхи?
немцы что? - литвины из болот носы высунут! чудь белоглазая к русичам  зад
развернет, и всякая украина себя отдельной возомнит! и где же  ты  будешь,
когда Антихрист, патриарший убор надев, кресты  свергнет  с  куполов?..  с
какой памятью останешься, Искупитель?!
   И не услышал, угадал ответ - страшный:
   - Ах, сыне, был бы я всемогущ...
   Махнул рукой Михайла Якимыч.
   - Да мне-то что? я-то помер уже...
   А в отклик:
   - ...Живой ты, живой...
   И ангелы, руки крутя, из покоя тащат, и трясет всего...
   - Живой ты, боярин! Держись! Держись крепче! - хрипит Кудрявчик, волоча
обвисающее, нежданно тяжелое тело Михайлы Якимыча;  хрустко  проваливается
наст, тонут, увязают ноги; нечего  уже  прятаться,  всполошились  поганые,
вдогон идут; эх, беда, раньше вскинулись, чем было рассчитано.
   Мешком висит боярин на широких плечах гридня, тянутся  по  снегу  босые
бессильные ступни, а Бушок и помочь-то не в силах: сам едва  поспешает  по
целине, едва ль не на карачках...
   Не понять, на чем и споткнулись, в чем промашка была? Ведь все шло  как
по маслицу: тишком скользнули в шатер, старичина и  пискнуть  не  успел  -
Кудрявчик, как уговорились, кулаком  свалил,  махнув  в  четверть  силушки
(чтоб оклематься смог после); сколько там в шатре задержались - ну два, ну
три мгновения, и все споро, слаженно, словно единым телом стали на  время;
только треснул еле слышно под ногою Бушка  маленький  бубен  знахаря,  еле
слышно  хрустнул  -  только  простонал  жалобно   бубен   и   прищелкнула,
разрываясь, тугая кожа; а медные бирюльки  на  войлок  и  вовсе  беззвучно
просыпались...
   Взбросил Кудрявчик на спину Михайлу Якимыча -  и  в  прорезь,  во  тьму
безлунную...
   Но - десяток шагов только и сделать успели, как позади, в шатре,  вдруг
стукнуло,  сперва   тихо,   а   тут   же   и   громче,   и   еще   громче:
"тук-така-така-така-тук!" - с медным  призвякиванием,  и  тотчас  едва  не
оглушило грохотом: "дан-дана-дана-дан-н-н!"... и  уже  сбегались  к  шатру
поганые, вопя, уже  вспыхнули  факелы...  но  и  тогда  еще  надежда  была
вырваться к городу, пусть бегом,  на  последнем  духе,  но  прорваться  по
утоптанному снегу - и не вышло: рокотал гром  натянутой  кожи,  забегал  с
боков, словно отрезая путь, и там, где возникал отзвук,  вспыхивали  огни,
мельтешили темные тени в малахаях...
   ...и не стало иного выбора, кроме как по  льду  речному  на  тот  берег
спешить к лесу, к пуще дремучей: ни в жизнь степные туда не сунутся...
   И только  лишь  повернули  от  града,  стих  бубенный  гром.  А  факелы
заметались, приближаясь... вот-вот настигнут; не сбились, вражины,  уже  и
не собьются, коль сели на след; ну не беда еще, изрядно в отрыв ушли, даст
Бог, успеем к опушке раньше нехристей...
   Хрипит Кудрявчик, клонится вперед; и не конь, а в мыле  весь,  треух  с
рыжей головы обронил давно, слиплись от пота волосья;  Бушок  было  помочь
сунулся, ухватил ногу боярскую, да  и  упал  тотчас  носом  в  сугроб,  не
угнался за товарищем; а Михайла Якимыч не то что не ходок, а  вовсе  не  в
себе: дышит - не дышит, мычит - не мычит в забытьи...
   - Дан-дан-дан-думмм! - стучит в висках.
   - Уррр! - вопят догоняльщики.
   ...и тянут  боярина  ангелы,  волокут,  хоть  и  не  упирается,  уж  не
провожают ласково - в шею выталкивают дерзкого, а в покоях замутился свет,
захмарился,  колеблется  трехцветное  сияние,  мутью  подергивается...   а
лодочка качается, качается... и не лодочка вовсе, а люлька расписная...  и
матушка над дитятком склонилась, напевая "баиньки"... и пахнет от  матушки
молоком да медом... "люли-люли, Мишенька, люли-люли, маленький"...  и  все
бы ладно, а вдруг - "Ай!" - о бороду укололась матушка, отпрянула...
   - Держись, Якимыч, держись, милок... - приговаривает Бушок, стараясь не
отстать; слов не выбирает, теперь уж не до  приличий,  живым  бы  уйти.  -
Держись, кому говорю, образина! крепись, брат, уже близенько...
   Уже не бежит Кудрявчик. Бредет, вбивая ноги в липкую россыпь, скрежещет
зубами, крошит желтые клыки, одно только и зная: не рухнуть  бы;  свалюсь,
не встану - все прахом пойдет...
   Вздулись на висках жилы; стук  отдается  в  затылок,  и  голова  налита
свинцом; гудит под рыжей гривою набатный колокол, и сердце, в лад  набату,
бухает круче бубна татарского:
   - Дан-дан-дан-даннн! Думмм!
   Мечутся факелы уже и на этом берегу, тянутся к опушке как  привязанные,
но и опушка недалека  уже;  вот  и  первый  куст  прибрежный  приподнялся,
выкинул ветви из пуха, вот деревья, пока еще одинокие, редкие...
   - Ну, Кудря, ну... - сипит Бушок.
   - Хрррррр... - отзывается Кудрявчик.
   Еще рывок, еще и еще, через силу уже, и чаще стали стволы, темнее  тьмы
кромешной, частые, ветвистые;  все,  добрались,  -  поняли  молодцы...  не
разумом  осознали  -  разум  натуга  выела,  -  а  ноги  сами  сообразили:
подломились  наконец,  опрокинули  в  стылый  снег  Кудрявчика,  придавили
боярской тушей. А погоня отстала, вроде мечутся факелы на берегу, в  сотне
шагов; не полезут в лес степняки, никогда  такого  не  было,  тем  паче  -
ночью...
   И сердце совсем нестрашно уже, освобождение подстукивает:
   - Така-така-тук... така-така-тук...
   Перевалился  Кудрявчик  на  спину,  выполз  из-под   Михайлы   Якимыча,
попробовал привстать и рухнул. Гулко выдохнул, набрал снежок, размазал  по
лицу; растереть сил не хватило. Рядом Бушок ест снег, не вставая. И боярин
трудно дышит под боком.
   Смутно видно во тьме.
   - Кудрявчик...
   - Э? - Ходуном ходит грудь, не вымолвить связно. Еще не все позади, еще
думать надо, как в град вернуться. А все же...
   - А уделали мы их таки, а, Кудрявчик?
   - Угу.
   Опять замолкли. О чем говорить? Утро вечера мудренее.
   Лежа на спине, видел  Кудрявчик  в  неясной  мгле  высоко  над  головой
сплетенье ветвей; решеткою перепутались  корявые,  а  меж  ними  на  куски
поделенное темно-серое клочковатое небо...
   - Боярин-то живой?
   - Дышит вроде...
   Подполз Бушок к  Михайле  Якимычу,  потрогал  осторожно,  ухо  к  груди
прижал, распахнув ветхий тулупчик.
   - Живо-ой... Бог даст, оклемается.
   ...только миг тому было тепло, а теперь - укусило грудь холодом;  летит
боярин с небес, но плавно летит, словно парит в воздухе, огибая звезды,  и
ни зги не видать, кроме точек ярких  в  полной  тьме...  а  впереди  туман
белесый колышется... и  вплыл  боярин  туда,  и  засветилось  по  сторонам
мертвенное сияние, схожее со светом гнилушек. И  не  смог  Михайла  Якимыч
разжать веки, но не удивился тому, а удивился, что  и  так  все  видит:  и
кусты, и дерева, окованные льдистой коркой... и Бушок-дружинник  отчего-то
на белом ковре сидит, ноги растопырив, -  он-то  откуда  тут?..  и  другой
парень незнакомый чуть в стороне, грива рыжая инеем припорошена...
   Тихо в лесу, покойно. Ровнее задышал Кудрявчик, медленно  расслабляясь;
шевельнулся Бушок, тоскуя от безделья.
   - Кудрявчик! ух и стужа... девку бы счас, а?
   - Снегурку разве что...
   И засмеялись враз, негромко, с облегчением.
   - Санька, накинул бы чего на боярина; не застыл бы.
   - И то верно.
   ...но совсем не холодно было Михайле. Сквозь смеженные  веки  видел  он
незримое, и злился, и страдал: отчего так спокойны вы, молодцы?  разве  не
видите  черных  пятен  вокруг?  нешто  не  чуете:  подзывают  они  погоню,
подманивают? и ордынцы идут  от  опушки,  словно  по  тропочке...  Захотел
крикнуть, остеречь парней, но язык не шевельнулся. Тогда вспомнил  боярин:
да ведь сон же сие...
   И успокоился.
   А меж тем средь  стволов  клубилось  нечто  людскому  глазу  невидимое;
погустела  тьма  там  и  тут,  слиплась,  потекла  струйками  к  удальцам,
подползла незаметно, Бушковой ноги коснулась, и выше, и накрыла всего... и
опрокинулся Бушок на спину,  ногами  засучил,  скрючился,  весь  окутанный
студенистой мгляной пленкою, а Кудрявчик, понять не успев, не  проснувшись
даже, изогнулся и забился в корчах на снегу, заходясь неслышным воплем...
   И видел все это боярин!
   Из темноты же набегали уже, косолапя по снегу, татары, набегали по пояс
почти в нетронутых сугробах - и ослеп боярин, упал из сна  в  бесчувствие,
напоследок лишь сумев углядеть темное шевеление там,  где  миг  тому  были
молодцы... а степняки бежали, пыхтя, много их было,  никак  не  одолеть  в
схватке...
   ...и в последнее мгновенье, уже из-под занесенной сабли, успел прыгнуть
в кусты, тенью во  тьме  раствориться  Кудрявчик,  только  хвост  пушистый
мелькнул. А Бушок, рыча, взвился с места, распластался  в  полете,  впился
вспененной пастью в горло ближайшему ворогу  и  рвал,  не  выпуская,  пока
полосовали его в пять ножей, разбрасывая по темным  кустам  клочья  серого
меха и паркие красные ошметки...
   Тогда  наконец  ощутил  боярин  сквозь  бесчувствие:  легла  на  сердце
каменная глыба - и давит, давит... все сильнее,  сильнее...  все  слаще  и
слаще... И последнею мыслью стало: вот она, смертушка, вот она, сладкая...
иди же, иди ко мне, милая... не обмани... Потому как сил больше нет.
   И не обманула смерть страдальца.
   ...А перед рассветом, в поздних,  уже  рассеянных  сумерках,  выполз  к
вратам  козинецким  матерый  волчина,  серый  с  густой  прорыжью.  Брюхом
прижался к снегу, задрал пасть к студеному небу.
   И завыл.
   Долго выл, тоскливо, покуда стрелой не угомонили...



СЛОВО О ШЕЛКОВОЙ МУДРОСТИ И ЛЕПЕСТКАХ БА-ГУА

   ...Казнить до рассвета запрещает Яса [Яса -  свод  законов,  завещанный
Чингисханом];  даже  наихудшим  из  смертных,  кроме   предавших   доверие
властелина, позволено в последний раз увидеть солнце. Это мудро, ибо  есть
у судьи время перерешить, и это милосердно, ибо слишком страшно умирать во
мраке.
   Поэтому виновных привели к большому костру и велели ждать...
   Четыре кипчака и горбоносый широкобородый уйгур сидели на корточках, не
охраняемые никем, и лица  их  были  безучастны.  Они  не  просили  пощады:
рассеченный  войлок  юрты  нояна  засвидетельствовал  вину.  А   рядом   с
обреченными, в назидание, уложили тех,  кто  умер  из-за  их  нерадивости:
вислоусого кипчака с синими пятнами удушья на оскаленном лице, и канглы  с
шеей, изорванной жутким лесным зверем, и еще одного канглы  -  на  нем  не
лежала печать смерти, лишь на спине, слева, темнела  крохотная  запекшаяся
дырочка.
   Позорная казнь от железа ожидала черигов. Кровь их прольется на снег, и
оскверненные тела не лягут  на  погребальный  костер;  это  было  страшнее
быстрого взмаха клинков, и все же кипчаки хранили достоинство,  хотя  лица
казались белыми даже в зыбкой предрассветной мгле; и только уйгур быстро и
беззвучно шептал нечто, взывая к своему непонятному  богу,  и  в  огромных
миндалевидных глазах его клочком уходящей ночи замерла тоска.
   После суматохи умолк стан. И лишь издалека, из-под ворот города урусов,
когда забрезжил первый свет, донесся унылый вой волка.  Повисел