озить стану", - решил Бурундай; эта девка оказалась  полезной
- обычно урусские бабы дрались, как степные кошки, мешая  воину  по  праву
насладиться добытым; они выли, и царапались, и сжимали ноги,  и  лягались,
даже  опрокинутые  навзничь,  -  и  приходилось   звать   нухуров,   чтобы
распластали упрямиц, крепко удерживая, но  такое  удовольствие  получалось
неполным: много ли радости в обладании под  неотступным  взглядом  десятка
завистливых глаз?
   "Оставлю! Кормить прикажу", - решил окончательно и забыл до  времени  о
пленнице.
   Усталое тело наконец попросило сна. Но сон не шел; тяжелые, неспокойные
мысли ворочались в голове, отгоняя забытье.
   Обида отняла покой...


   "Пусть юный коршун облетит леса, - сказал Субедэ, - он заслужил похвалу
и  достоин  доверия"  -  так  прохрипел  Одноглазый,  обгладывая  хрящ   с
белоснежной  бараньей  кости,  и  Бату,  бронзоволикий  в  свете  пламени,
плясавшего посреди громадной ханской юрты, кивнул - сдержанно, как всегда.
И он, Бурундай, пал на колени и  стукнулся  лбом  в  ковер,  благодаря  за
милость, а потом, проворно  пятясь,  отполз  к  порогу,  и  пестрый  полог
задернулся за ним, а Субедэ, как всегда, остался с ханом,  и  мягкое  мясо
сочилось на беззубых деснах, истекая прозрачным жиром...
   О Субедэ! Сколько песен сложила степь, и каждая третья из них - о тебе;
сколько славы пало на негнущиеся  плечи  твои.  Одноглазый  Чингисов  пес,
урянхайский барс, великий воитель степей!
   Сгорбившись в седле, прожил ты жизнь, полмира вымерил бег твоего  коня,
цари заискивали перед тобой, Субедэ; нет подобных тебе под луной, и некому
равняться с тобой из живых; а равные тебе давно  ушли  в  Синеву  яростным
дымом костров, и некому по-дружески пировать с тобой, Субедэ!
   Ты, чей глаз острее стрелы, нашел Бурундая и отличил его среди  многих;
ты возвысил десятника в сотники, а сотнику вручил  бунчук  минган-у-нояна;
ты дал чернокостному тысячу, и ты привел его к ногам хана и не просил,  но
требовал: дай тумен!
   Всем обязан я тебе, одноглазый волк, всем, что  имею  уже  и  что  буду
иметь, даже и жизнью самой... о, как я ненавижу тебя, Субедэ!


   ...Неслышно выползла из тьмы поближе к очагу уруска, ткнулась  боязливо
в бок. Скосив глаз, темник заметил лоснящиеся губы и зелень меж  ресниц  -
уже не безумную, даже не испуганную - просящую. Небрежно потрепал  волосы;
усаживаясь, кинул дрожащей в ознобе девке тулуп.
   - На! Якши, кызым, бик якши... [Хорошо, девочка моя, хорошо (тюркск.)]
   ...И все же почему, Субедэ? Весь в прошлом ты, старик,  весь  там,  где
лежит начало путей; дымными столбами пометил ты,  железный  пес,  половину
Поднебесья -  разве  этого  мало?  Зачем  тебе,  уже  утомленному  жизнью,
собирать чужую славу у Последнего Моря?
   О Субедэ...
   От неотрывного гляденья в  огонь  шли  перед  глазами  радужные  круги;
пригревшись, ровно дышала уруска, и скрипел за войлочной стенкой снег  под
ногами кебгэулов.
   ...Битва  нужна!  Большая  битва  нужна,  лучше  -  с  главным  войском
урусского хана; пошли, Тэнгри, это войско на тропу Бурундая! Тогда и Бату,
и орда поймут, что не сошлось все, что есть под Синевой, в голове  Субедэ;
не пожалей, Тэнгри, направить урусов  ко  мне,  а  там  -  моя  забота,  я
чувствую в себе силу, я одолею их, и десять туменов, округлив рты, скажут:
"О, Бурундай!" - и я не стану  больше  уползать  из  шатра  хана,  подобно
приласканной и прогнанной собаке...
   Битва, битва нужна! Или большой город...


   - Город, воитель!
   Не сразу и понял, что, сунувшись в юрту, созвучным мысли криком оборвал
злую бессонницу десятник стражников.
   - Гонец от нояна Ульджая, воитель!
   И  вот  уже  стоит  перед  Бурундаем   приземистый   кипчак,   смотрит,
согнувшись, на темника, а ноздри невольно шевелятся, ловя запах  вареного;
продрог воин в седле, видно сразу - не щадил себя.
   - Ешь!
   Никогда не сделал бы так Субедэ; сначала  пусть  скажет  гонец,  с  чем
пришел, а после - корми или гони, твое дело. И  это  мудро,  но  разве  не
Тэнгри откликнулся на мольбу, послав вестника? И потому, а  еще  больше  -
оттого, что так не сделал бы Одноглазый, воин  поймал  на  лету  брошенное
мясо и впился в него, быстро-быстро шевеля челюстями.
   - Ну?
   Давясь, закатывая глаза, проглотил чериг недожеванное.
   - Ульджай-ноян говорит:  волей  Тэнгри  стою  перед  городом  урусов  в
ожидании подкрепленья.
   - Большой город? - щурясь от нежданной удачи, спросил Бурундай.
   - Ульджай-ноян говорит: совсем малый. Но там казна урусского хана.
   - О! - не сдержался Бурундай, боясь  верить;  казна!  значит  -  золото
желтое и золото белое,  значит  -  мех  и  пух;  ханская  доля  ждет  его,
Бурундая, рук - и эти руки бросят ее к ногам Бату. Так-то, Субедэ...
   - Войска много? - просто так спросил темник, нисколько не сомневаясь  в
ответе: конечно же много, иначе не стал бы Ульджай  просить  подкреплений.
Умно! - зачем губить понапрасну черигов?
   - Ульджай-ноян говорит: совсем мало. И стены низки. -  Кипчак  потемнел
лицом, покусал губу и все же выговорил:
   - Мы его не взяли.
   Сбившись на полуслове, Бурундай расширил глаза.
   - Был штурм?
   - Да, воитель, - прошептал кипчак, втягивая голову в плечи.
   - Это сильный город. Там  много  войска.  И  крепкие  стены.  -  Теперь
Бурундай говорил отрывисто, бросая слово за словом в лицо вестнику; он  не
сомневался, что чего-то недослышал. - Вы штурмовали и были отбиты. Так?
   - Мы были отбиты, великий. -  Челюсть  кипчака  мелко  вздрагивала  под
взглядом Бурундая. - Но это маленький город...
   На лице темника застывает изморозь. Рука дергается.
   И, не вытерпев гнетущего молчания, явственно слыша  хруст  ломаемых  по
мановению этой руки позвонков, кипчак падает на колени; он  ни  о  чем  не
просит, он словно бы требует выслушать! и говорит ясно, хотя  и  сбивчиво,
брызжа слюной и зажмурив глаза, словно от едкого дыма.
   - Пусть воитель прикажет казнить Тохту,  если  кто-то  посмеет  назвать
Тохту трусом; но таких нет, как нет вины их джауна в неудаче!..
   Тохта-кипчак почти кричит, и Бурундай, изумленный, останавливает  руку,
не хлопает в ладоши, не  зовет  нухуров.  Он  слушает,  потому  что  верит
кипчаку, а верит потому, что видел лгущих и знает: так - не лгут.
   - Нет нашей вины! - хрипит гонец. - Еще до сумерек подошли мы к  городу
урусов, и Ульджай-ноян велел идти приступом немедля; там нет стен, это  не
стены, это саманные дувалы, как в Хорезме, такие не стоят и часа осады.  Я
вспрыгивал на такие стены прямо с конской спины, на скаку...
   Чериг смирился со смертью и потому кричит: да! Ульджай-ноян сделал  все
правильно, как заведено! Джаун пошел наметом, и богатуры  кинули  ремни  с
крючьями на стены,  и  урусы  завопили  в  испуге,  потому  что  не  ждали
внезапного удара... но ворваться в город все равно не удалось; он,  Тохта,
сам был на стене, а потом оказался в снегу, в  сугробе...  и  другие  тоже
были рядом, и были сброшены урусами, но как?! - никто не может сказать...
   ...Гонец был готов умереть, и это спасло ему жизнь. Но, будучи правдой,
услышанное было  непонятно.  Все  это  надлежало  обдумать  тотчас,  но  -
медленно, без спешки.
   - Иди, - едва шевельнул губами Бурундай, с омерзением  глядя  на  каплю
слюны, шипящую на кромке очага.
   Кипчак выполз.
   Думай, Бурундай, думай! Разве так уж плоха  весть?  Нет.  Найден  город
урусов - это хорошо. Богатый город, с казной ульдемирского  хана  -  опять
хорошо. Маленький город с низкими стенами - совсем хорошо.
   Три пальца загнуты на правой руке. А левая?
   Не взят с налета маленький город - это  плохо.  Отборный  джаун,  сотня
черигов, ждет подкрепленья против кучки урусов - еще хуже...
   Два пальца меньше, чем три. Значит, рано гневаться на Ульджая.
   И сам довольный собой, проявившим мудрость, достойную Субедэ,  Бурундай
ухмыльнулся. Уже без злости  вспомнил,  как  вопил,  защищая  свою  глупую
жизнь, кипчак. Э!  Только  ли  свою?  Ну-ка:  "...джаун-у-ноян  делал  все
правильно!" - вот о чем еще вспомнил воин в смертный час!
   Значит, любят Ульджая богатуры?
   Медленно сгибается четвертый палец правой руки.
   Ноян Ульджай - бычок темника. Им замечен, им и вытащен из  навоза,  как
некогда вытащил темник Субедэ нухура Бурундая. Не  имея  таких  всем  тебе
обязанных, не стоит и мечтать о славе и о месте у ног хана. Это потом уже,
после, подумает Ульджай: всем обязан  я  тебе,  о  Бурундай,  -  и  потому
ненавижу. Не скоро это будет, очень не скоро. А пока что любовь черигов  к
Ульджаю - залог не сотника силы, а темника...
   И это - лучшая из вестей, принесенных кипчаком.
   Ненадолго прекратил обдумывать услышанное. Еще не все встало на  места,
но  главное  прояснилось  -  и,  раньше  чем  решать,  следовало   остыть,
расспросить знающего человека.
   Хлопнул в ладоши.
   - Приведи булгарина! - приказал вбежавшему нухуру.
   Пока бегали, искали, протянул руку  пленнице;  та  поднялась,  глядя  с
опасливой благодарностью, готовая в любой миг отпрянуть. Коротким  толстым
пальцем  провел  по  щеке,  вновь  подивившись  нежности  урусской   кожи.
Подмигнул, цокнул языком, ободряя; потянув за собою, подвел  к  наваленным
грудой урусским одежкам, знаком показал: выбирай...
   А в юрту уже входил, кланяясь на ходу, крепкий  смугло-сумрачный  воин,
горбоносый, с тонкой, обтекающей лицо от виска до виска бородкой; зеленая,
скрученная складками повязка красовалась поверх лисьей шапки, и конец  ее,
свободно выпущенный, свисал до левого плеча.
   Войдя, цепко скользнул глазами по юрте, заметил уруску,  не  сдержался,
чуть слышно причмокнул. И тотчас опомнился; склонился в поклоне, положенно
низком, но и без излишнего подобострастия.
   - Сядь, - приказал Бурундай, и булгарин сел, поджав ноги по-своему,  не
так, как кипчаки или мэнгу: одну, согнутую, плотно прижал к  кошме,  а  на
колено второй оперся согнутым же локтем.
   - Хороша? - спросил темник, любуясь пленницей.
   - Пророком сказано: и начало всему, и конец всему - в  женщине;  оттого
избыток красоты не красит ее. Иншалла!
   Произнося непонятное заклинание,  провел  по  лицу  длинными  красивыми
пальцами, будто омываясь от невидимой скверны.
   Мягкий голос, нежный, как степная дудочка,  и  обликом  не  воин:  руки
тонки, а сам худ так, что ткни - переломится пополам. Однако же сам  видел
Бурундай: этой самой рукой ухватив кончар,  булгарин  на  восемь  долей  в
четыре взмаха рассек подброшенный шелковый платок...
   Полезный человек. Не в полон взят, сам пришел.  Раны  лечить  может  не
хуже бахши, на хуре сыграть никогда не откажет, с каждым  воином  разговор
вести сумеет: с кипчаком - по-кипчакски, с туркменом - по-туркменски, даже
гортанный касожский говор разбирает.
   Нужный человек.  Под  Рязанью  был  случай  проверить:  все  пути,  все
тропинки знает; по лесу сотню проводит без потерь, хотя бы и по одним лишь
приметам. Откуда лес понимать научился, не говорит. Ну и  ладно,  главное,
что пути указывает.
   Дорогой человек. Дороже мертвого золота; недаром таких собирает Субедэ,
велит строго-настрого свозить к нему, в ставку. Не  оттого  ли  и  прослыл
Великим Воителем?..
   Нет, не отдал Бурундай булгарина, умолчал о том, что прибился к  тумену
умелец, и не пожалел еще о том. Ну а что ведет по ночам беседы с черигами,
прельщает в своего бога верить - так пусть верят; един  в  Синеве  Тэнгри,
как ни называй. Да и много в тумене  единоверцев  его;  храбрые  воины,  в
пример иным мэнгу...
   - Смотри! - Черным загнутым ногтем, как ножом, прочертил  темник  линию
по войлоку. - Вот река. Если за солнцем от нее идти, куда выйдем?
   - К Коломне, великий бей.
   - Хорошо! - это названье знакомо: там ставка сейчас, там и Субедэ;  бои
идут там тяжелые. - А если встречь солнцу?
   - К Володимеру, великий бей, - совсем как  урус,  не  сломав  языка  на
мохнатом слове, пропел булгарин.
   - Теперь так. -  Ноготь  чиркнул  от  ломаной  линии  еще  одну,  почти
наискось. - Куда придем?
   - Тут Ростов. А дальше Суздаль...
   - А еще дальше?
   - Пустая земля лежит...
   И вдруг отхлынула  резко  от  щек  кровь,  посерела  смуглота;  закатил
булгарин глаза, словно забыв, где сидит:
   - Аллах  керим!  [Аллах  милосерден!  (Равнозначно  выражению  "Господи
помилуй!")]
   - Не понял тебя... - шершавым голосом сказал Бурундай.
   Но, даже передернувшись от шипенья темника, только закончив бормотанье,
заговорил булгарин.
   - О Козинце ли говорит великий бей?
   - Не я говорю. Ты говоришь...
   - Плохой город. Город Камня.
   - Чем плох?
   Снова забормотал булгарин, снова омыл лицо ладонями.
   - Хха!
   Наотмашь, хлестко  ударил  Бурундай,  дернулась  в  сторону  голова,  и
закачалась зеленая повязка, а на желто-серой щеке выступило пятно,  схожее
с пятерней: сначала белое, но быстро краснеющее.
   Помогло. Бурундай слушал, удивляясь рассказу, отметая  ненужное,  но  и
отмечая полезное. С давних времен начал булгарин, с тех дней, когда еще не
бродили в полночных лесах черные  урусы  с  крестами  на  шеях,  принуждая
местных верить в своего  бога.  Тогда  ходили  там  лишь  правильные  люди
закона, купцы из Булгара Великого. Многие не возвращались к семьям: меха и
камни были у дикарей, когда хотели те торговать, но и легко было  честному
торговцу окончить  жизнь  под  ножом  на  капище,  перед  каменной  лесной
святыней. А мстители булгарские, входя в леса, того капища не находили;  а
нашедшие - не возвращались... Иншалла!
   Урусы же тот каменный идол  снесли  и  отняли  (почему  Аллах  позволил
такое?) - и оставили в крепости своей, построенной для ущерба булгарам.  И
нельзя стало булгарским джигитам в лес за честной добычей ходить. А купцов
пошлиной обложили  неверные  урусы.  Не  раз,  не  два  поначалу  налетали
батыры-булгары на Козинец, но все без толку: злой камень неверному богу  с
крестом служить стал...
   - Бойся тех мест, великий бей! - заключил булгарин.
   И был отпущен. Ушел,  поклонившись,  не  удостоив  и  взглядом  уруску,
сидящую  у  огня,  прибранную  и  вмиг  похорошевшую.  Бурундай  же  велел
караульному снова звать гонца нояна Ульджая.
   Но когда вошел Тохта, не сразу посмотрел. Думал, вспоминал. Сказка  то?
правда ли?  Духи  страшны,  страшнее  людей;  не  поможет  против  них  ни
храбрость, ни сталь, даже шаман не всякий убережет. Были раньше такие, что
любого духа посрамить могли, а ныне нет их; под корень извели  волею  деда
Бату.
   Покачал головой. А иначе поглядеть? Не помогли ведь народу чжурчжэ  его
идолы расписные, и найманов не спасли их  идолы  войлочные,  и  Хорезм  не
сберег бог незримый, и урусам немного толку от  их  бога  распятого.  Так?
Так! Кто руками сотворен, не всесилен; и кто глазу не виден - не  всесилен
тоже, зря бормочет заклинания свои булгарин...
   Булгарин?.. споткнулась мысль об воспоминание. Спокойно было  лицо  его
даже после удара, и на вопросы отвечал,  и  не  было  лжи  -  Бурундай  бы
почувствовал ложь... и  все  же,  все  же  -  было  что-то  такое  в  лице
булгарском, нет, не лживое, но - умалчивающее! Знал - и скрыл.
   Но ведь и не солгал же. Просто не ответил на тот вопрос, который не был
задан...
   Э! нет нужды думать о пустом. Пусть даже духи, но что угодно Тэнгри, то
священно и свершится, ибо Синева одна  не  сотворена,  но  есть  и  всегда
будет...
   - На стене был? - спросил, вспомнив о Тохте, пронзая кипчака взглядом.
   - Был.
   - Тогда ответь ясно: что сбросило - урусы? или сила невидимая?
   Кипчак замялся.
   - Помню: аркан кинул, залез. Уруса с мечом помню. Потом внизу  очнулся,
в снегу...
   - Так был урус?!
   - Был...
   - Иди!
   И, оставшись один (уруска не  в  счет),  засмеялся  беззвучно  Бурундай
мгновенному  сомнению  своему.  Поверил  было  булгарину!  Сказкам  пускай
старики верят; Субедэ пусть верит! Ясней воды  быстрой:  оплошал  Ульджай,
дал урусам опомниться. А те, с силой собравшись, отбились; ох, Ульджай! не
потерять бы тебе доверье...
   И привычно считал уже: сотня есть у оплошавшего;  можно  и  еще  четыре
добавить. Или три?.. нет, четыре все же, чтобы наверняка; урусы  за  казну
драться станут, верно, целовали бога своего рисованного. Да и везти  казну
сквозь леса - охрана нужна немалая. Да, четыре джауна пусть идут. Один  да
четыре - полтысячи; хорошее  число  -  Ульджаю  намек.  Привезет  урусскую
казну, вторую половину мингана получит.
   А бунчук можно и ныне отослать, в задаток...
   Идти по льду - долго. Пусть сквозь лес идет подмога; и проводник  есть!
- даром ли булгарина держу?
   Додумал еще: мастера-чжурчжэ  отправить  с  джаунами;  пусть  прихватит
хитрости свои да кувшины с огненным варом. Субедэ посмеялся бы решению, но
Одноглазый далек, и лучше больше старания, чем меньше;  не  жалей  усилий,
достигнешь успеха - не так ли и Субедэ наставлял?..
   ...И вновь подступило: о Субедэ! вот и мое время пришло, молодое время;
не ты казну в ставку привезешь, я привезу; а там Тэнгри подарит и  встречу
с ханом ульдемирским...
   Прищурив глаза, мечтал Бурундай. И, мечтая, не знал  пока,  что  так  и
выйдет, как грезилось: он, Бурундай,  никто  иной,  столкнется  с  войском
урусов на речке Сити и разгромит ульдемирского владыку,  задавив  конницей
пеших, и растопчет по твердой  воде  нещадно,  так,  что  мало  кому  уйти
доведется; а голову князя бросит Бурундай к ногам Бату и получит  место  у
ног ханских, рядом с Одноглазым, хотя  и  ниже  несколько,  но  уж  не  по
заслугам, а по возрасту. Но и  тогда  не  будет  радости,  ибо,  вспоминая
Бурундая, станут говорить люди: "А, Бурундай! Это не тот  ли,  что  разбил
урусов на Сити?" -  говоря  же  об  Одноглазом,  только  и  выдохнут:  "О,
Субедэ..."
   ...И, уже приказав кому должно что следует,  уже  лежа  с  урускою  под
овчиной, наслаждаясь вкусом крохотных малиновых сосков, подумал Бурундай о
хане ульдемирском: с кем он-то ныне спит? И хмыкнул:  а  не  с  кем;  вот,
лучшая баба-уруска подо мной стонет...
   Один, в холоде спит, мохноротый...



СЛОВО О БУШКЕ, КУДРЯВЧИКЕ И СТРАХЕ ЛЕСНОМ

   Вот -  Бушок:  росточком  невелик,  в  кости  тонок,  бороденка  жидкая
клочьями со щек ползет. Со  стражи  сменившись,  как  засядет  в  гриднице
[гридница - помещение для гридней (воинов, слуг), казарма], так больше  на
двор и носа  не  кажет,  разве  что  по  нужде.  Мед  из  чарки  понемногу
потягивает, щурится себе на лучину, в беседу не  встревает.  Байки  гридни
затеют сказывать - отмолчится, песню затянут  -  зови  не  зови,  опять  в
сторонке. И с девками не замечен.
   Серым-сера, вовсе не видна зверушка - а только не обманись,  не  задень
ненароком: жив-то будешь, а без  пальца  останешься  вмиг!  Кошкой  лесной
вспрыгнет  Санька  Бушок,  отбросит  лавку,  дернет,  пригнувшись,   из-за
голенища неразлучный досиня наточенный засапожник, взвизгнет,  чиркнет  не
глядя - и вот уж не только тебе, небоге, а и  всем,  кто,  себе  на  беду,
рядом сидел, мало места в гриднице...
   Вот - Кудрявчик: медведь медведем, словно в насмешку  ласково  прозван;
откуда ни зайди - сам себя поперек  шире  детинушка;  шея  в  плечи  ушла,
головы не удержав, а голова будто из плеч торчит, да и не голова  вовсе  -
жбан мохнатый. А средь рыжей шерсти глазки поблескивают умно да хитро,  не
в лад облику.
   Слушать Кудрявчик любит, болтать - нет; коли  очень  уж  надо  сказать,
ощерит щербатый рот, выцедит словцо-другое и снова словно  заснет.  Однако
же глупости никогда не скажет; недаром  был  раньше  старшим  в  городовой
дружине над всеми тремя десятками. Был, да ушел  в  отказ:  не  по  нраву,
вишь, сверху сидеть; лучше, буркнул, как все буду. Молчун, одно  слово,  а
все ж побаиваются гридни Кудрявчика - хоть и  тих,  как  тот  омут,  да  в
омуте-то нечистых полно. Не приведи Господь, взъярится!
   Тогда уж - беда. Щелки узенькие  в  рыжине  кровью  нальются,  прорычит
невнятно, возьмет за грудки, встряхнет - и в сте