ловым и конем
буланым; вились над нею никем не удерживаемые поводья, у бортов же  стояли
двое:  лучник  в  одеянии  цвета  гнева,  изготовившийся  к  стрельбе,   и
копьеносец в одеянии цвета ярости, вскинувший руку для броска.
   И громыхнуло в прозрачном мерцании:
   - Стой, проезжий! Нет тебе дальше пути...
   Но, не отпрянув, откликнулся Кокэчу:
   - Почтение и привет вам, старшие  братцы,  -  и  тебе,  Хухедей-мэргэн,
метатель  стрелы  огненной,  и  тебе,   Эрхий-мэргэн,   обладатель   копья
грохочущего; не удерживайте меня, ибо слышу зов того, кем вы рождены!
   Сами собой  натянулись  чудесные  поводья,  заставляя  неразличимоногих
скакунов  освободить  всаднику  путь;  громом  окатив,   пронеслась   мимо
колесница, молнии брызнули из-под обитых  зарницами  колес  -  и  растаяло
видение; только отдаленный раскат докатился из светлоблистающего  ничто  и
затухающий сполох мелькнул, разрубив пустоту.
   Взвихренное  грохотом  и  огнем,  смутилось  ничто  -  и  раскрылась  в
призрачном  свете  дверь:  колеблющаяся,  неверная,  тронутая   по   краям
желто-палевой пляшущей каймой.
   Хлестнув мохнатыми перьями крыл по  влажной  пелене,  прыгнул  в  дверь
волшебный конь,  пронес  седока  в  Четвертый  Слой  Небес  сквозь  теплый
багрянец сплетенья вечерних и утренних зорь.
   На первый взгляд ничем не  смущал  этот  мир:  опушенные  нежно-розовой
кисеей, распахнулись вширь рощи и перелески, пологие взгорки и необозримые
луга; чем-то неясно сладостным повеял слабый ветерок - может, то донеслось
прохладное дыхание реки, неспешно текущей через этот  кристальный  мир?  И
тихой  истомой  замерло  в  груди  дыхание,  ставшее  внезапно  неимоверно
глубоким, - ибо Онон это тек,  отливая  ласковым  светом,  играя  золотыми
бликами, прыгающими на  глади;  река  рек,  исток  вод,  отрада  степей  -
Онон-мэнгу,  Онон-алтан,  неповторимый  Онон...  [Онон  -   главная   река
Монголии; Онон-алтан - золотой Онон]
   Мелькнула рядом и заступила  дорогу  необъятная  тень;  громадная  лань
глядела сверху вниз на гарцующего всадника,  а  из  продолговатых  влажных
глаз ее, печальных и нежных, исходил невыразимый покой.
   - Что ищешь в моем краю? - прозвенел вопрос.
   И откликнулся Кокэчу:
   - О мать матерей, о Хо-Марал, Каурая Лань! Вот сижу пред тобою в седле,
удивляясь красоте мира твоего; укажи же короткий путь к ставке  того,  кто
зовет меня!
   Величаво кивнула гордой головой Великая Прародительница, дрогнули тонко
очерченные ноздри, розово-золотым теплом  наполнились  дивные  глаза  -  и
легла под копыта Борака широкая чистая тропа, рассыпался в тонком  трепете
благоуханного ветра мелодичный звон...
   ...и поплыл, замирая в восторге, вихрехвостый, паря в дурманяще сладком
запахе трав.
   А вдоль дороги стояли беловойлочные юрты, и сидели  у  светлых  костров
все матери, жившие в мире со дня появления в  степи  Эхэ-мэргэна,  первого
всадника. Из-под приставленных ко лбу ладоней следили старухи за  путником
и заботливыми руками протягивали чаши, полные свежего кумыса...
   А одна-единственная, увидев и узнав, ахнула, бросилась  поперек  тропы,
преграждая путь.
   - Не спеши, побудь со мною, ягненочек мой!
   Невыразима любовь, смягчившая старческий голос, - но не успел Кокэчу ни
ответить, ни вглядеться  всласть  в  родное,  уже  и  вытертое  из  памяти
временем лицо, ни  даже  рукой  махнуть  ответно,  а  маленькая  юрта  уже
затерялась вдали, среди тысяч таких же,  и  осталась  матушка  там,  среди
всхлипов розового мерцания, у теплого очага,  где  вечно  кипит  варево  в
казане, осталась ждать сына, который не придет никогда...
   Вот сделалась круче тропа, и обвисли могучие крылья  Борака.  Не  сумев
взмахнуть ими, прижал перья к бокам  конь  и  двинулся  быстрой  рысью.  А
розовый свет угасал понемногу,  темнело  вокруг,  окутали  край  небосвода
хмурые тучи - бородатые, седые с прочернью, опаленные  по  краям,  повисли
тучи взлохмаченными шкурами на  далеких  отрогах,  тоскливый  вой  донесся
издалека...
   ...и черная глыба обрушилась  на  тропу,  заслонив  порог  Пятого  Слоя
Небес. Мрачно блеснули зеленые огни в глубоких, заросших мехом  глазницах,
оскалилась клыкастая пасть, и  капля  слюны,  упавшая  к  копытам  Борака,
обожгла траву, обугливая душистые стебли.
   - Зачем тревожишь мой улус? - пронесся рык.
   И отозвался безбоязненно Кокэчу:
   - Эгей, отец отцов, о Бортэ-Чино, Сивый Волк!  Вот  стою  перед  взором
твоим, пораженный величием силы твоих краев; укажи же мне короткий путь  к
ставке того, кто сильнее тебя!
   Ревниво вспыхнули зеленые солнца в глубоких пещерах, но  смирил  ярость
Великий Предок; приподнялись плотно  прижатые  уши,  улеглась  вздыбленная
шерсть на загривке  -  и  узкая  тропка,  заросшая  колючим  чертополохом,
раскатилась от ног Борака в пахнущую болотом даль...
   ...и тронулся с места  легконогий,  чуя  за  собою  неотрывно  следящие
зеленые  огни,  понесся  вскачь,   подстегнутый   лучшей   из   плеток   -
беспросветным ужасом, не отрываясь от жухлой травы,  ибо  здесь  не  имели
силы его крылья.
   А вокруг лежала степь, однообразная и бескрайняя; высокий серый  ковыль
что-то шептал, волнуясь, и метелки его, вырвавшись вверх, задевали лицо. И
топтали высокие травы, сойдясь в жестокой битве, все  отцы,  прошедшие  по
степям со  дня,  когда  познал  славный  Эхэ-мэргэн  лоно  супруги  своей,
струеволосой Оэлун. С хищным клекотом секлись всадники, обливая друг друга
снопами искр; падали, пропустив удар, раскидывая руки, - и снова  взлетали
в седла, горячили коней, направляя в гущу боя, чтобы снова познать счастье
гибели и воскрешения. И не глядели на путника отцы...
   Лишь один из многих, мельком взглянув, замер, зазевался - и  слетела  с
плеч голова, успев на лету промолвить:
   - Не спеши, помоги мне, щит старости моей!
   Но не смирил бега торопливый  Борак  и  не  дал  мгновения  поклониться
родителю с должным усердием; унесся вдаль Кокэчу  и  не  видел  уже,  как,
поймав голову, приставила ее к обрубку шеи левая рука, свободная от сабли,
- и приросла голова, и опять ненадолго пала наземь, ибо слишком  задержала
прощальный взгляд на пыльном облаке, застлавшем дорогу...
   А рубеж владений Бортэ-Чино был  уже  недалек;  вспыхнуло  все  вокруг,
осветив Шестой Слой Небес небывалым синим огнем, переливаясь в прихотливых
отблесках голубизны, отраженной зеркальными стенами.
   И  спешился  Кокэчу.  И  пошел,  ведя  в  поводу  усталого  скакуна  по
выглаженным плитам, устилающим пол, многократно отражаясь на каждом  шагу;
шагая, бросил взгляд по сторонам - и  не  сумел  сосчитать  себя,  идущего
вперед.
   Впереди же колыхались складки тяжелого  занавеса,  скрывающего  вход  в
последний, Седьмой Слой Небес, и гудел ветер - но  не  было  ветра;  некто
дышал гулко там, впереди, колебля непроницаемый для глаза полог.
   Один в необъятных, как жизнь, палатах был Кокэчу, но,  не  обманываясь,
знал: сквозь стены, и сквозь плиты, и сверху глядят на него многие  тумены
глаз - иные со злобой, иные сочувственно, иные равнодушно.
   И, встав перед завесой,  скинул  шапку  Кокэчу  и,  смяв,  отшвырнул  в
сторону; выдернув из ножен, бросил кинжал на зазвеневший железным отзвуком
пол.
   Вздохнул полной грудью и, не боясь, расправил плечи.
   - Вот, пришел я - и стою перед тобой, Синева!


   ...И вонзились слова, сияя отвагой,  в  медлительное  струение  складок
завесы, но не сумели пробить путь к непостижимому; звонко  ударил  крик  в
зеркала,  отброшенный  хлесткой  силою,  царапнул  синие  отражения  самым
кончиком отточенного острия  и,  разбившись,  осыпался  на  блестящий  пол
тонким дребезжанием искрошенных столбиков льда.
   И дрогнули стены.  Там,  далеко,  за  равнодушной  пеленой  разносинего
войлока Небес, зародился  низкий  глухой  гул,  словно  некто  огромный  и
могучий зевнул, неохотно пробуждаясь от глубокого сна.
   - Зачем тревожишь меня, смертный?
   Протяжный голос тысячекратно отозвался под высокими сводами,  мимоходом
пригасил мельтешение  испуганных  сиянии,  заглушил  и  прогнал  шевеление
струящихся голубоватых наплывов.
   - По воле и разрешению твоему пришел я, о Тэнгри, -  выкрикнул  Кокэчу,
удерживая за повод рванувшегося Борака. - По праву Великого Шамана  пришел
я к тебе!
   - Вот как? - Вкрадчивая насмешка просочилась сквозь завесу. -  Не  дано
тебе никаких прав, и не помню я твоего лица. А Великий Шаман - всего  лишь
сон твоих снов, Кокэчу...
   Неведомо откуда приходит знание, как должно ответить.
   - Не я ли стоял пред  тобой,  о  Хормуста-Хаган,  призванный  тобою  на
вершину горы Сумбер, о Хормуста?  Не  я  ли  клялся  быть  Голосом  твоим,
положив руку на  священные  ветви  дерева  Галбурвас?  По  праву  знающего
заветное имя твое, Тэнгри-Хормуста, заклинаю тебя!
   Дрогнула завеса, качнулась внутрь, словно под порывом ветра, но  только
язвительный смех донесся из сокровенных глубин:
   - Даже самый последний бахши в степи знает  главное  имя  мое,  глупец;
назови неявные имена или уйди, не поминай всуе дерево Галбурвас...
   И рассмеялся бесстрашно Кокэчу:
   - Станет ли  лгать  свободный  мэнгу,  о  Шагджитуби  Несотворенный,  о
Бурхан-Бахши Непостижимый?.. вот,  стоя  у  твоих  ног,  заклинаю  именами
неявными, о Майдари Чистоглазый, о Манджури Печальный!..  и  настаиваю  на
праве своем говорить, о Арья Бало Светлый, Очирвани Многорожденный!..
   - Хорошим учеником учителя своего был ты, Кокэчу!  -  рокочет  надменно
звучный голос, уже свободный от сонных пут. - Но если ты,  и  никто  иной,
стоял на горе Сумбер, то не станет тебе труда повторить сделанное  Великим
Шаманом!
   И тотчас грянули из тяжелых складок завесы два  зигзага  огненных,  два
сполоха  жарких,  распороли  зыбкий  покой  палат,  потянулись  к  Кокэчу,
стремясь повергнуть и сокрушить...
   Но, подставив ладони, остановил посланные Синевой стрелы Великий  Шаман
и, поймав, спрятал в извивах линий судьбы; лишь искры  сине-голубого  огня
затрещали, стираясь в белую пыль о твердые ногти.
   Дрогнула завеса - и распалась надвое,  открыв  лик  Синевы,  и  был  он
несоразмерим ни с  чем  и  не  похож  ни  на  что:  спокойный  и  грозный,
неразличимый и ясный, начальный и конечный; все сущее было им,  и  он  был
всем сущим, и разумом нельзя было постигнуть его суть.
   И мягко, приветливо промолвила Синева:
   - Узнал я тебя теперь, Тэб-Тэнгри, Голос мой; отчего давно  не  являлся
на зов?.. зачем в скверной одежде пришел?.. и чего хочешь от силы моей?..
   Нежным прозрачно-синим светом овеяло Великого  Шамана  -  и  беззвучно,
подобно змее, сбрасывающей дряхлую кожу, сбросил он  облик  Кокэчу;  сухой
рыбьей  чешуей  осыпалось  внешнее,  и,  отпустив  повод,  пал  на  колени
Тэб-Тэнгри, ударившись лбом в лоб своего отражения.
   - Отмщения хочу, Синева! Нечестивый Тэмуджин  преступил  волю  твою,  и
отказал в повиновении, и убил меня; лишенный  внешней  силы,  чужой  рукой
вырастил я орленка, посланного тобой, выкормил продолжателя  воли  моей  и
верю: судьба ему, повзрослев, развеять  прахом  по  ветру  проклятое  семя
Тэмуджина! Не позволь же, о Хан-Хормуста,  духам  холодной  земли  сломить
неокрепшую грудь, поставь злой город ступенькой под ноги его!
   - Ничто не творится  вне  воли  моей  в  Срединных  Слоях,  -  спокойно
ответила Синева, - и твоя судьба, человек, лишь твоя; да и разве повредила
тебе смерть, мой Шаман? Недостойно ради своих обид тревожить мой сон...
   Яростно тряхнул головой Великий Шаман, грузно топнул ногою о прозрачное
лицо плит.
   - Нет, Тэнгри-Хормуста, не обиду утолить хочу, не себе прошу  утоленья!
Взгляни: иссякает народ мэнгу, брошенный Тэмуджином по ветру войны горстью
песка! Совсем недолго еще - и исчезнет он, и не станет поклоняющихся тебе;
хочу вернуть народ мэнгу домой, чтоб не осиротела  степь,  чтобы  Небо  не
пожелтело над ковылем!
   Рыжая ярость глаз впилась в сияние Синевы.
   - Слышишь ли, Хормуста-Хаган? Дороги гудят под копытами,  стелются  все
дальше на закат, и не повернуть  людям  мэнгу  коней,  пока  длинная  воля
Тэмуджина гонит потомков его, пока живет кровь, порожденная им, пока  сила
его сильнее велений твоих, Синева!
   Густо-синие тени пробежали по неразличимым чертам того, кто восседал за
вратами  Седьмого  Слоя  Небес;  дрожь  тронула   сгустки   жаркохолодного
свечения, и особенно грозен сделался вечнозвучный рокот.
   - Ты хорошо сказал, Голос мой, но обида живет в тебе, и сам не  знаешь,
не ее ли словами говоришь. Кто подтвердит твою правоту?
   - Я! - звонко откликнулась даль.
   И, прозвенев серебром копыт, вышла  из  стены,  встала  по  левую  руку
Великого Шамана Каурая Лань; встряхнув головой, окуталась легкой дымкой  и
обернулась женщиной, статной и сгорбленной, юной и дряхлой,  чернокосой  и
седовласой; дэли [дэли  -  праздничный  женский  халат  (монг.)],  сияющий
шелком, облегал стан, черным  мехом  подтравных  зверьков  оторочена  была
матовая ткань, и  живая  светлая  прозелень  стекала,  струясь,  к  нежным
ступням...
   - Я, Этуген, я, Этуген-Земля, мать всего, подтверждаю, что помыслы  его
чисты, а замыслы угодны степям; исполни просимое им, о супруг мой высокий,
о Цаган-Эбуген!
   Тайное из тайных, заветное из заветных имя назвала  Старейшая  Мать,  и
хрупкой  завязью  вечернего  томления   подернулся   безызъянносиний   лик
Тэнгри-Хормусты.
   - Я принимаю поруку твою, возлюбленная моя Этуген-Эме,  о  царящая  над
степью, чья слеза порождает травы, чьи соски дают начало  истокам  рек;  я
услышал слово твое, о Лань, принимающая ушедших, - но неправильно будет не
спросить других. Эй, есть ли тот, кто оспорит сказанное здесь?
   - Я! - гулко отозвалось под сводами.
   И, пронзив железным скрежетом туманную роспись,  отделилась  от  стены,
взметнулась по правую руку Великого Шамана жуткая тень Бортэ-Чино; вздыбив
шерсть на загривке, растаял во  мгле  Сивый  Волк  и  обернулся  воином  в
пластинчатых доспехах, каменнолицым и льдистоглазым;  кольчатая  сетка  из
сплетенных снежных граней покрывала шею и плечи, вился в неощутимом  ветре
призрачно-серый лохматый плащ, и  трепетал  бело-синий  султан  на  гребне
крылатого шлема...
   - Я, Сульдэ, я, Сульдэ-Ураган, ветер отваги, шум битвы, отрицаю правоту
помыслов ничтожного, стоящего здесь; недостойно меня спорить с низким,  но
выслушай и другого просителя, о родитель мой вечный, о Даин-Дархэ!
   Славнейшее из славных, страшнейшее из страшных имя произнес Изначальный
Отец,    и    ветреным    шорохом    нарастающего    смерча    наполнились
неразличимо-ужасные очи Тэнгри-Хормусты.
   - Пусть говорит!
   Рассмеявшись, распахнул буранный свой плащ Сульдэ, выпустив всадника, и
сталью о сталь простучали копыта, когда тронулся чернокрылый конь к вратам
Синевы.
   Негреющий свет звенел  вокруг,  и  в  неверном  этом  сиянии  разглядел
пришедшего Великий Шаман и  узнал:  рыжая  борода  сползала  на  прикрытую
пластинами грудь, угрюмо смотрели пронзительно-зеленые глаза,  полускрытые
медным козырьком шлема; уверенно и надежно сидел в седле питомец  урагана,
горбясь, словно беркут на макушке степного идола.
   - О светлотемная Синева, о Тэнгри,  направляющий  в  пути!  -  шелестом
сабли, покидающей неженное тепло, прошуршала речь. - Я,  хан  над  ханами,
поедатель твердынь и унизитель гордынь, я,  белокошемный  Тэмуджин-Чингис,
свидетельствую: от первого вскрика и до  последнего  всхлипа  -  ложь  все
сказанное безумцем! Не отступал я  от  воли  твоей,  раздавив  заносчивого
червя, но исполнил ее и, оторвав от степи, пронес славу  твою  по  дорогам
заката, где солнце пьет соленую воду! И не пылью рассыпался  народ  мэнгу,
но цепью сковал Срединные Слои, и юрта  твоя  синеет  везде,  где  ступило
твердое копыто! Прошу: помоги потомкам моим  ныне  и  всегда,  поддержи  и
обереги, чтобы во веки веков укреплялась сила твоя, о  Тэнгри,  закаляющий
мечи!
   - Две правды слышу я, и каждая сладка...  -  донеслось  в  ответ  из-за
синего полога. - Но один путь у истины, и нет у него развилок...
   - О мой супруг! - вскричала надрывно Этуген, кормилица стад.
   - О родитель! - воззвал визгливо Сульдэ, колебатель бунчуков.
   Но замерли возгласы, погашенные тяжелым током медленной речи:
   - Доблесть питает славу, а яростью крепнет доблесть; сочные травы гниют
на корню, если некому вывести в раздолье табун...  А  потому  пусть  битва
решит, чья правда более лжива!
   И, вмиг взлетев на спину Борака, чуть тронул  пятками  скакуна  Великий
Шаман, подгоняя ближе  к  рыжебородому;  заглянул  в  ненавистные  глубины
зеленых глаз.
   - Что, Темугэ? - намеренно оскорбляя, хлестнул,  как  бичом,  маленьким
именем. - Не кончен еще наш спор?
   - Я убью тебя, - почти спокойно ответил хан,  -  убью  снова,  как  уже
убивал, потому что ты всего лишь слово, а я сила;  поэтому  не  стоит  нам
медлить...
   - Э, Темугэ! - хихикнул Великий Шаман. - Ты был  прахом  степным,  и  я
слепил этот прах своею слюной; лепешку пыли назвал  я  Чингисом  и  убедил
степь, что лепешка есть хан...
   - Защищайся! - теряя лицо, взвизгнул рыжебородый. - И сгинь навсегда!
   Он поднял коня на дыбы и обрушил  на  простоволосую  голову  Тэб-Тэнгри
гулкий, из хлестких ветров скованный меч...
   Но присел на задние ноги Борак, обманув зеленоглазого убийцу, прянул  в
сторону, вспенив гриву, - и ощутил в руке  своей  Великий  Шаман  надежную
тяжесть сабли, а воздух пахнул чистым дыханьем огня, распавшись  в  кривом
сполохе.
   Ветер споткнулся о пламя,  и  волнами  раскатился  под  сводами  первый
страшный удар; эхо пугливо улетело прочь  и  возвратилось,  отскакивая  от
стен, опаленных россыпями зарниц.
   - О Сульдэ!
   Взметнулся в вихре струящийся плащ, выпуская в помощь  духу  Покорителя
Вселенной неисчислимые  воинства  зла.  Взмахнул  рукою  Сульдэ,  выбросил
веером воронки ревущих смерчей - и на крыльях  буранного  воя  ринулись  в
битву чотгоры, и эльбины, и тотгоры, и тэрэны, и дзагурады, и харьмяханы -
и вся прочая нечисть, о которой рассказывают вполголоса старики.
   Мертвенно-бледные, многоногие и однорогие, мокрогубые и кровавозубые  -
неслись они, заунывно рыдая, вытянув когтистые лапы: сбивающие с дороги  и
отвлекающие с пути, сосущие  кровь  на  закате  и  выпивающие  дыхание  на
рассвете, предвещающие несчастье и накликающие беду, и вымаривающие  скот,
и  губящие  табуны  -  мчались  они,  растекаясь  лавой,  разнообразные  и
одинаковые, как смерть...
   - О Этуген!
   Откликаясь  на  призыв,  взмахнула  рукавами  дэли  мать-Земля;  широко
всплеснулись языки живого шелка, посылая в поддержку Голосу Неба тех,  кто
встречает и провожает; в шорохе трав и щебете  птиц  выстраивались  рядами
светоносные эрдэны  и  златовласые,  алтаны,  сайнбатуры  и  улаандарханы:
звенящие в ручьях и поющие в ковыле,  бурлящие  в  казанах  и  трещащие  в
очаге, и отгоняющие волков, и оберегающие отары - в солнечном блеске  лат,
закаленных в кипении радужных лучей, тронулись с места  они  по  мановению
белой руки Матери-Этуген, двинулись наперерез наползающей нечисти...
   - О Этуген! О Сульдэ! - слилось воедино.
   Дрогнули зеркальные стены, и покачнулись устои Верхнего Мира.
   Впервые  прервав  вечную  сечу,  замерли  отцы  в   раздольях   степей,
подвластных Бортэ-Чино; позабыли следить за варевом матери в сочных лугах,
владениях Хо-Марал, и накипь, шипя, поползла из казанов; запнулась в  беге
упряжка Небесных Мэргэнов; а Солнце  с  Луной,  бросив  игру,  притихли  у
подножья Золотой Коновязи...
   В Срединных же  Слоях  разверзлось  зимнее  небо,  расцвело  лепестками
сполохов - и рухнул на сугробы тяжелый ливень, хлеща перепуганных смертных
свинцовыми плетками замерзших в полете капель.
   - Сгинн-нь! Сги-ннь!
   И средь взметающихся клубков, в переплетении зла и добра, взметнулись и
скрестились, многократно  отразившись  в  зеркальных  сводах,  две  сабли:
кривая молния в  деснице  зеленоглазого,  звеня,  ударилась  об  изогнутый