созывать.  Кому
стольный  боронить,  коли   напасть   подкатит?   -   не   княгине   ж   с
Митрофаном-епископом...
   Поднялся с постели; косо ступая босыми ногами, подошел к оконцу.
   Залитый лунным светом, лежал Козинец словно  на  ладони:  аж  до  конца
посада  видать  из  светелки.  Темные  тени  на  белом  снегу  -  и  покой
несказанный. Ни души. Лишь церковка изнутри озарена чуть, да рядом, припав
к стене церковной, малая часовенка,  обитель  Божидарова,  -  оттуда  тоже
нечто поблескивает.
   Туга [тоска,  печаль,  грусть  (др.-рус.)]  защемила  сердце  до  дрожи
телесной. Вспомнилась вдруг жена. Провожая, словно чуяла недоброе: плакала
навзрыд, на грудь кидалась; давно уж такого не бывало,  а  тут...  Смутясь
повозников, отстранил ее от себя, прикрикнул даже...
   Вот оно... женка! Понял отчетливо: оттого и девку прогнал; сам себе  не
признаваясь, томился весь час: каково  там,  в  стольном,  семье?  Сыны-то
ладно, взрослые уж, княжьи люди, о них  печаль  проста,  а  забота  не  на
родителе... а с бабою-то как? Своя ж, родная; хоть и мял девок без  счета,
хоть и тешил плоть с кем ни попадя, а вот ныне и подступило:  что  как  не
свижусь более? И уж не  дородною,  тяжко  ступающей  павою  увидел,  будто
наяву,  супружницу,  а   той,   двунадесятьлетней   давности,   легконогою
девчонкой-суженой, коей под окошком скоморошины певал...
   И, вспомнив, ощутил: саднит шрам на заду - было дело, тесть покойный до
свадьбы, случалось, и псами травливал...
   Еще сильнее заныло в груди.
   В мертвом белесом отсвете нашарил  на  полу  сапоги;  не  обмотав  ног,
натянул, набросил на исподнее шубу. Раскрыл дверь без скрипа, сошел  вниз;
служка ночной кинулся было сопровождать - отогнал взмахом.
   С первым же шагом по крыльцу обожгло  гортань  морозцем;  за  считанные
мгновения, пока до церкви шел, проник холодок  и  под  шубу.  А  шагнул  в
притвор - теплом обволокло. Сумрачно в церкви, несуетно;  у  алтаря  свечи
теплятся, чуть сбоку, перед ликом Богородицы, во Владимире писанным, тлеет
лампада масляная.
   А вокруг  лампады  -  клубы  мрака,  отгоняемые  слабеньким  необоримым
огоньком; вот-вот, кажется, сомкнется, задушит утлое пламя - но нет! не  в
силах... и вновь отползает, рассеиваясь  мутными  струями.  На  киоте  же,
обрамляя скорбный лик Богоматери, глядящей в  душу  темными  несловенскими
очами гречинки, утеснились малые картины деяний, давным-давно в сих местах
бывших, деяний странных, о коих не то что говорить - мыслить страшно...
   И вспомнилось: седатые пряди попа-наставника, розга в чане с  рассолом,
скамья тесаная; голос отцовский: "Внимай дидаскалу  [дидаскал  -  учитель,
наставник (греч.)], Мишка,  воспитывайся,  не  то  помрешь  дурнем...";  и
другой голос,  уж  не  родительский,  тихий,  грустноватый;  говорит  отец
Нафанаил: "...вот так, боярич, оно и  сталось,  что  послал  князь  святых
угодников в чащобы Заволоцкие  на  подвиг  во  спасение  души;  живота  не
пощадив, свалили подвижники перунов-идолов,  наибольшего  же  истукана  на
руках вынесли из чащи. Тогда-то, дитя мое, и крещены  были  обитатели  тех
мест; по то и чти сих угодников  особо,  сыне,  ибо  себя  во  славу  веры
православной не пожалели, и нас,  во  тьме  погрязших,  посильно  к  свету
причастили; а паче всего - волею  Богородицы  и  Христа  Спасителя  самого
сумели и самое Зло Добру служить..."; прыгали, помнится, свечные блики  по
горенке (ясно увидел, словно вчера  было),  и  свой  голос  прислышался  -
тоненький: "Отче Нафанаил, а каков он, наибольший идол-то?"...
   Замер, услыхав вопрос,  наставник,  поперхнулся  -  и  щелкнул  по  лбу
пребольно: "Не твоего ума дело, сыне! забудь и спрашивать о таком!"...
   Не знал, не ведал тогда, что придет ночь, и выпадет войти в церковь,  и
пасть на колени пред ликами угодников тех, Фомы и Анании, в двух шагах  от
Божидара... Мечталось некогда: коли сподоблюсь, так вымолю славы, почестей
- ан вот: жизнь прошла, и свершилось все, чему  должно  было...  и  единая
только просьба осталась: Господи святый, преблагие угодники!  спасите  дом
мой, сохраните непорушенным!..
   Пал на колени. Не щадя лба, бил поклоны. В пол! в пол! -  до  боли,  до
звона в ушах! Крестился размашисто, вышептывая второпях заветное:
   - Господи! Коли правда в том, что бичом твоим за грехи  наши,  за  дела
скорбные явились в мир сей татарове, так пусть и станется по  воле  твоей!
Об одном лишь молю: позволь нам, мужам, ответ держать пред  гневом  твоим,
иже пристало сильным; слабое же стадо свое помилуй, Вседержитель!..
   И, прося о милости к слабым, вне воли кривил душой перед киотом, ибо не
за всех сущих молил, но лишь за одну-единую: за ту богоданную, о которой в
ночи негаданно защемило сердце. Но,  благ  и  милосерд,  понял  невинность
невольной кривды Господь, и снизошла с последним словом  мольбы  благодать
на истерзанную душу. И ощутил боярин Михайло невыразимую легкость,  словно
бы в детство далекое вернулся, когда,  набегавшись  с  дворовой  ребятней,
падал в постель и, уже в сон проваливаясь, видел сквозь полусмеженные веки
милое лицо матушки...
   Легко-легко расправил плечи, не спеша встать с колен.
   - Второе слово мое к тебе, Богородица, и к вам, угодники святые Фома  и
Анания! На вас всяко уповаю и плачу в месте свершения подвига вашего с тою
же печалью: заступите в назначенный  час  семью  мою,  не  дайте  невинным
сгинуть страшной смертью. И дайте силу деснице моей, укрепите мя на брани,
подвигните честно и  крепко  встать  противу  супостата  и  службу  княжью
соблюсти. И отведите козни лукавого; если же  гибель  суждена  рабу  Божию
Михайле и не избегнуть ее никак, так станьте отныне предстателями моими  у
престола Господня...
   - Аминь! - прозвучало за спиной.
   В полной тишине  набатом  обрушилось  слово.  Неуклюже  разворачиваясь,
вскочил боярин - и замер: средь церкви, в самой середине  лунной  дорожки,
текущей сквозь слюдяное окно, застыла темная фигура. Недвижно стоял некто,
облаченный в долгую рясу, и никак не разглядеть лица было под сенью  низко
надвинутого куколя [куколь - капюшон (др.-рус.)].
   Неслышно приблизился монах, словно  из  воздуха  возник  в  благолепной
церковной тиши откликом на молитву, и  оттого  само  по  себе  родилось  у
боярина нужное слово:
   - Кто ты, господине?
   Оставляя без ответа  вопрос,  приблизилось  виденье,  неслышно  скользя
вдоль лунной дорожки. Вскинулось пламя в лампаде, дрогнули свечные огоньки
- то шелохнул застоявшийся воздух откинутый куколь.
   Сухое, с резкими половецкими скулами лицо было  у  монаха,  обрамленное
клочковатой бородкой, и узкие  глаза  из-под  тонких,  прямо  вырисованных
бровей глядели строго и прямо.
   - Кто ты, господине? - несколько робея, но без страха повторил  Михайло
Якимыч.
   - Смиренный служитель Господен... Во крещении святом звался Фокою, ныне
же аз недостойный Феодосием наречен...
   Тихий  голос  монаха  обволакивал  душу;  захотелось,  вновь  преклонив
колени, просить дозволенья исповедаться. И  пал  было  наземь  боярин,  но
удержал чернец, воспрещающе подняв перст.
   -  В  сих  стенах,  человече,  лишь  пред  Господом  и  угодниками  его
преклоняться достойно, никак не предо мной, многогрешным. Вне  стен  же  -
паче того, княжий муж...
   Взяв за руку, повел. Недалеко - до притвора. Сел сам, указал на скамью:
садись, мол, и ты. И льется тихий голос:
   - Доброе дело - в тяжкий час молить у Господа поддержки в  беде.  Никто
не оборонит лучше, и быть по сему, сыне. И я, по воле Его, попрошу  о  том
же  Фому  и  Ананию,  святых  угодников,  принесших  в  христианский   мир
Божидар-Крест...
   Сложил на коленях руки, переплетя тонкие пальцы.
   -  Однако  же,  сыне,  помни  крепко:  воля  Господня  благословляет  и
укрепляет руку, но и рука слабеть не  должна.  Забудешь  о  том,  погибель
найдешь...
   - Не забуду, отче, - ответил  Михайло  Якимыч  благодарно.  И  спросил,
удивленный непривычной напевностью монашьей речи:
   - Говор у тебя непривычный, отче...
   - А не тут и произрос. Рожден близ Киева, в Вышгороде,  там  и  постриг
принял, там и службу нес, покуда  не  был  из  Печер  послан  сюда,  когда
здешний старец упокоился...
   Почудилось ли, нет - а только глуховато прозвучал  ответ,  с  некоторой
натугой, словно бы о чем-то  тяжком  вспомнил  монах.  Впрочем,  тотчас  и
совладал с собой.  Спросил  напевно,  явно,  хоть  и  незаметно  во  мгле,
улыбаясь:
   - А так ли напасть велика, сыне?
   - Не счесть... Рязань пала, и Пронск... не ведаю, устоит  ли  Владимир,
святый отче. Страшно мне...
   Качнулось  пламя  в  лампаде.  Медленно  наклонил  голову   черноризец,
размышляя. И вымолвил - тихо, глуховато:
   - К чему страшиться? Не быть без Воли Господней ничему, а что  по  Воле
Его - то все на благо. И напасть любая суть кара за грехи. Рязань же, да и
самый Владимир - что они пред вечностью?
   - Семья ж у меня там! - едва ли не крикнул боярин и осекся:  поймет  ли
мних бессемейный  такую  заботу?  Не  поймет.  И  верно,  по-книжному,  не
по-людски отозвался чернец:
   - Что семья? Такая уж доля человеков: из праха  выйдя,  во  прах  уйти;
велика ли рознь - раньше, позже? Много крови на Руси было,  много  неправд
великих... удивляться ли каре? Вижу: огненный  вихрь  грядет,  и  мириадам
убиенными быти. Однако же верь, боярин: Руси не пасть...
   Сжав кулаки, давя - ногтями в мясо! - закипающую злобу, скрипнул зубами
Михайло Якимыч.
   - Что ж, отче, значит, люди для тебя - ничто? И кара безвинным - благо?
И мириады обреченные тоже - прах?.. - но не докончил; осекся, взмолился  в
страстном порыве:
   - Дозволь пасть пред Божидар-Крестом, отче!
   Попросил и сам испугался. Ибо знал, заповедано настрого: лишь  монахам,
да и то не всем, дозволено видеть святыню. Черноризец же встал нежданно и,
за плечо тронув, вынудил подняться.
   - Пойдем, сыне!
   И  было  удивление,  огромное,  словно  небо.  Потому  что   ничем   не
примечателен  оказался  крест,  укрытый  за  парчовой  занавескою.  Грубый
камень, небрежно обтесанный, - более ничего. И не захотелось падать наземь
перед каменной глыбой.
   Монах же усмехнулся вновь.
   - Вот оно как, боярин. Камень, не больше того. Со времен Фомы и  Анании
таков, а каким ранее был - никому знать не  дано.  И  не  приведи  Господь
узнать. Спит Божидар...
   Сказал. Погладил по плечу. Перекрестил.
   - Ныне иди, чадо. Спи. Спокойно будешь спать, а что смутил тебя, каюсь,
да не мог не позвать...
   И, приблизив лицо, прошептал надрывным шипом:
   - Тяжко мне, сыне... Ох, тяжко...


   ...Один к одному выстроилась у терема дружинка, и  каждому  из  отроков
глаза в глаза заглянул Михайло Якимыч.
   - Простимся, други! Мне ныне во Владимир стольный лежит  путь,  вам  же
доля - тут службу править. Вот Борис Микулич - от сего дня он вам  отец  и
заступник, на то княжье изволенье и мой указ. Вот Козинец-город;  бороните
его, живота не жалея, буде нужда  случится.  Верую:  крепко  встанете,  не
посрамите боярина Михайлу! В прочем на Господа уповайте, а за  князь-Юрием
труды николи не пропадут. Если ж я чем согрубил, други, отдайте вину!
   Средь строя зашептали, всхлипнули. То - в радость:  любит,  вишь,  чадь
[чадь - подчиненный (др.-рус.)] боярина своего. А тут же и Борис Микулич:
   - Хвалить не хвалю решенье твое, Якимыч, а и осудить не  вправе.  Ясно,
семья. Да боярину княжьему и впрямь при князе сподручнее. Ну, коли  решил,
так вот тебе совет: рекою не отправляйся. К нам-то без  дня  седмицу  шли,
ну, с санями - без них, ясно, ловчей, ан все едино: ден в пять, не  ранее,
доберешься. Пущей иди, напрямик  -  так  в  три  дня  выйдешь.  Тропы  там
путаные, дак дам тебе провожатого. Да и... -  Помолчал,  приглушил  голос,
чтоб не слыхали в строю. - Тебе ль не знать: степняк завсегда в зиму рекою
идет. Не столкнуться бы ненароком...
   А рядом уж кони кормленые  фыркают,  и  мокшанин  скуластый  в  заячьем
треухе да кожане длиннополом подтягивает подпруги;  на  плетеном  поясе  -
широченный кинжал, а за спиною хитро приторочена сулица.
   Обнялись с Микуличем трижды, облобызались по обычаю.  Ненароком  уловил
боярин довольство в прищуре городового. Не осудил.  Впрямь,  в  облегченье
воеводе отъезд гостя: в одном-то кремлике двум головам тесненько...
   Оглядел небо. Ясно, солнышко блестит, как новенькое,  будто  лето.  Вот
только холодно...
   ...холодно! холодно!
   Мороз!
   ...от озноба и пробудился. Потряс головой, соображая: да  вчера  же  то
было, вчера! - и дивясь: точь-в-точь минувшая явь во сне повторилась...
   А мокшанин-проводник уж у нодьи [нодья  (др.-рус.)  -  таежный  костер]
хлопочет. Лапник по ту сторону костра немят-нераскидан, будто и  не  думал
вожатый прилечь.
   Потянул боярин носом воздух. Так и есть: поджаривает  лесовик  солонину
мороженую. И вроде  ни  звуком  не  выдал  себя  Михайла,  проснувшись,  а
мокшанин ровно того и ждал. Повернул голову,  осклабился  щербато,  махнул
рукою: вставай, мол...
   - Хар-рош р-ракатулет! [ракатулет (фин.-уг.) - таежный костер]
   Вот то-то и оно: всем бы славен проводник,  да  только  по-человечьи  с
гулькин нос разумеет. "Харош", да "войвод", да еще "ходи-ходи", да  еще  с
десяток слов - всего и запасу. Так что с рассвета  до  тьмы  ехали  сквозь
пущу без разговору, каждый сам себе товарищем, ажно взвыть захотелось  под
конец дня; известно - немаку путь вдвое дальше. Однако же - и злобиться на
мокшанина не за что: кто ж ему виновен?.. боярин-то и  слова  по-мокшански
не выговорит.
   А отчего ж? Разве уж и ни слова? Ухмыльнулся, присел.
   - Какой тебе ракатулет, дурья башка? Нодья сие. Нодь-я!
   И мокшанин, услыхав знакомое, отозвался радостно:
   - Ррракатулет! Агай, харрош, войвод!
   Справив утреннюю нужду, подсел боярин к костру. Поели, коней  покормили
- и тронулись, закидав костерок снегом. Хоть и глухомань вокруг, а шли как
по  скатерти,  даром  что  верхами.  И  пока  шли,  не  щерился  мокшанин.
Закаменели скулы,  вздулись  четким  вырезом  ноздри,  щелками  сощурились
глаза; казалось - ни тропки,  ни  стежки,  а  вел  боярина  и  вел,  чудом
каким-то избегая снежных завалов; порой, пригнувшись с седла,  разглядывал
нечто на снежной целине - и уверенно сворачивал,  отыскивая  то  проходец,
едва заметный средь бурелома, то поляну чистую. Отыскав, оборачивался,  на
миг мягчел лицом.
   - Хар-рош! Трррогай, войвод!
   А кругом лежала пуща, пугающе недвижная, каких давно не осталось окрест
Владимира. Кривые деревья склонялись одно  к  одному,  стволы  темнели  на
белом - зловеще, и не проглянуть было далее десятка шагов,  словно  клочья
сумрака задержались у корней  с  ночи,  запутались  в  кустах,  да  так  и
остались дневать на снегу.
   След в след: мокшанин на мохнатом коротконогом коньке, за ним  -  Орлик
боярский, а дальше в поводу  -  заводной  меринок  из  обоза,  завьюченный
торбами с овсом да сменной лопотью [лопоть - одежда, скарб (др.-рус.)].
   Хруп-хуп - копыта о снег.
   Хруп-хуп...
   Тут и выказал себя долгий недосып: задремал  Михайла  Якимыч  в  седле,
доверившись вороному да мокшанину.  Ногами  привычно  сжал  конские  бока,
пригорбился, смежил веки - и едва не полетел наземь!
   - Охх...
   По-дурному заржав, присел Орлик на задние ноги, замотал  головой,  вмиг
словно бы и забыв отличную выучку... а сзади забесилась,  задергала  повод
заводная лошадка.
   Чудом  удержавшись,  еще  сильнее  сжал   боярин   коленями   вороного,
утихомирил, выправил, вынудил выровняться - а мокшанин  уже  рядом.  Конек
приплясывает, косит глазом,  сам  проводник  бормочет  невнятно  и  уж  не
лыбится: рожа серым-сера, будто пеплом присыпана.
   Тычет пальцем вперед.
   А там, впереди, меж стволов, -  словно  бы  пелена  сумрачная  зависла;
колышется, подтягивает тень из-под кустарника, растет  понемногу,  густея,
наливаясь мглистым мраком. Ползет по древам, зависает в кронах,  затягивая
стволы паутиной.
   Еще не разумом, нутром только ощущая недоброе, окстился Михайла Якимыч,
сбросил рукавицу, торопливо выпростал крест.  Облобызал.  Но  тщетно:  все
гуще пелена, уже и не различить: что  там,  за  нею?  И  мурашки  морозные
пробежали по взмокшей спине, и  холодеет  внутри,  и  кричать  хочется,  и
бежать от жутких потеков, пальцами вытягивающихся из-за стволов.
   А кони бесятся, рвутся. Каменно тверда рука, удерживающая  поводья,  но
ремни, ремни! - и вот уже лопнула узда  заводного,  и  стремглав  дернулся
вспять меринок, но не устоял, подвернул ногу и, вскрикнув, рухнул на  бок,
подминая кусты. Щелкнули обледенелые ветви,  но  звонкий  щелчок  погас  в
жутком треске сломанной кости. И бело-розовый  обломок  выскочил  на  свет
более чем на вершок, прорвав вздувшуюся шкуру. А меринок на миг смолк -  и
закричал совсем уже жутко, невыносимо, ровно ребенок,  убиваемый  хмельным
отчимом.
   И оба всадника поняли, что делать! Но  не  боярская  выучка  боевая,  а
лесное чутье мокшанское откликнулось первым: свистнула мимо виска  Михайлы
Якимыча сулица, вошла коньку в глаз, и плач сошел в хрип  и  тут  же  -  в
сипение, и, побившись краткое время, затих буланый,  распластав  гриву  по
красному...
   Мгла же качнулась, всколыхнулась на запах крови, поползла  скорее.  Вот
уж и в недальних кустах шевельнулись темные клочья; мутная тоска затемнила
разум, и, почуяв это, вновь вскинулся Орлик. Держать коня, держать!  -  но
замерло тело, словно умерло: ни рукой не  двинуть,  ни  ногой,  ни  голову
повернуть.
   Мокшанин же тычет пальцем вперед. Губы перекошены, зубы скрипят, словно
железо по льду, - и все это видится словно бы со  стороны,  криком  сквозь
перину.
   - Хийси! Хийси! [злой дух, демон (фин.-уг.; языч.)] - воет мокшанин.
   Спрыгнул  наземь  лесовик;  повиснув  на  поводьях,  удержал  на  месте
взвившегося конька, в мгновенье ока связал ременную петлю, кинул  на  сук;
рванулся жеребчик, сам ремень затягивая, - и  замер,  придушенный.  Капнул
пеной на снег.
   - Войвод, хийси!
   Ох и лютая ж мука: видеть все, и слышать, и сознавать! - но не  мочь  и
пальцем шевельнуть... Незримые путы скрутили тело - и то  еще  ладно,  что
колени закаменели на конских  боках,  удерживая  в  седле;  и  еще  благо:
сознание помутилось... с тобой ли  сие  творится,  с  иным  ли  кем  -  не
понять...
   - Ай, войвод!
   Совсем спокойным вдруг стал мокшанин.  Поглядел  с  упреком.  Выпростал
с-под кожана крест, прижал к губам, бормоча по-своему. Только и различить:
   - Хырристос-Маарью! Хырристос-Маарью!
   Еще раз поцеловал - и отшвырнул, содрав с шеи. А в руках уже - тесьма с
медвежьими когтями, невесть откуда вытянутая. В единый миг набросил на шею
замест креста, выдернул кинжал, набрал в грудь воздуха,  будто  в  прорубь
собираясь кидаться, - и вперед, во мглу!
   - Ииииииииииииииииииии!.. - прорезало стынь.
   Головой вперед влетел мокшанин во мрак и сгинул.  Темень  же  дрогнула,
совсем почернела, сгустилась вмиг едва ль не до смоляной густоты, взвилась
смерчем и закрутилась осатанело. Хриплым стоном оборвался визг - лишь  эхо
покидало над кронами тускнеющие обрывки. Мгла же,  колеблясь,  осела...  и
понемногу оттянулась  из  ближних  кустов,  стала  бледней,  зависла  едва
различимой паутинкой.
   Горестно заржал конек мокшанина.
   И тихо сделалось.
   Тотчас отпустило боярина, и Орлик, словно от сна дурного  пробудившись,
тряхнул гривой; виновато покосился  на  хозяина.  И  первое,  что  на  уме
появилось: вперед! помочь сотоварищу!..
   Люто ударив каблуками, послал Михайла Якимыч вороного к кустам,  откуда
миг тому визжало...
   И что же? Ничего.
   Только ошметки изорванного тряпья - не распознать уж, где что, да треух
в ярко-алой расползающейся луже,  да  кинжал  торчит  в  стылом  стволе  -
ударился, выбитый на излете, и вошел на полную пядь. А на рукояти ожерелье
из когтей медвежьих покачивается:  кривы  когти,  громадны,  и  с  каждого
падают на снег, набухая, кровавые капли.
   Падают