и никак не могут истечь.
   Кап-кап, Кап-кап. Кап...
   Поднял боярин руку - покреститься в помин отважной души.
   И не успел.
   Рухнуло из ниоткуда нечто мокрое, мягкое; вышибло из седла, бросило  на
снег.  Приподнялся  Михайла  Якимыч  на  руках  -  и  обомлел.   Мокшанин!
Изодранный, измятый, кожан с плотью  воедино  перемешан,  голова  в  живот
вмята и весь юшкой алой перемазан...
   А вокруг, обнимая, - черные щупальца.
   ...шшшшшшшшшшшшш... шшшшшшшшшшш...
   Шорох. Шелест. Шипение.
   Пала наземь стена мглы, словно илом залепив очи, и захлебнулся  боярин;
вспыхнули перед глазами пестрые пятна,  свело  горло,  откуда-то  издалека
донесся  вопль  Орлика,  смертный,  жуткий,  неконский  вопль,  -  и  тьма
закрутила, скомкала, смяла, гася разум... и не мог уже боярин понять,  что
не творится с ним особого худа, а просто, коконом темным затянув,  волочит
его нечто сквозь  чащу,  к  реке,  к  реке,  к  реке  -  которую  миновать
пытался...



СЛОВО О СТЕПНЫХ ЛЮДЯХ, ПЕСНЕ ХУРА И СТАРЫХ ДОЛГАХ

   ...Великий Шаман явился неслышно. Не вскинулась стража, стоящая у  юрты
нояна [ноян - командир (монг.)], не колыхнулся полог, а он  уже  вышел  из
темного угла, кряхтя присел на войлок  -  поближе  к  медленному  неяркому
теплу углей, тлеющих в жаровне, и  густо-пурпурное  марево  растеклось  по
круглому лицу, сползая на негустую бороду, словно Тэб-Тэнгри  [Голос  Неба
(монг.): титул великого шамана степи] подкрасил кожу, готовясь к  большому
молению.
   Тяжелая запахнутая шуба была на нем,  кисло  пахнущая  мокрой  нечистой
овцой и чем-то еще  приторно-сладковатым,  и  круглая  шапка,  отороченная
серебристым мехом горной лисы. А неразлучный бубен, единственный в степи -
маленький, всего в две ладони взрослого мужчины, - Великий Шаман уложил на
согнутое колено и, уложив, невесомо-бережно огладил сухую, туго  натянутую
кожу, словно смахивая с нее несуществующую пыль. Тихим  шепотом  отозвался
на  ласку  бубен,  и  чуть  звякнули  рассыпчатым  медным  звоном  круглые
колокольцы.
   Он сел поудобнее, зябко повел плечами  и  пристально  посмотрел  сквозь
зыбкое марево в лицо Саин-бахши [бахши - знахарь, шаман  невысокого  ранга
(монг.)], словно пытаясь разглядеть в сухощавом старике с лицом,  покрытым
сетью  морщин,  знакомые  черты  угловатого,  непоседливого,  как  сайгак,
мальчишки.
   - Я пришел, Кокэчу, - негромко сказал Тэб-Тэнгри.
   И Саин-бахши сначала не понял, с кем говорит нежданный гость,  а  когда
понял - мерзкая дрожь промчалась по  телу,  морозные  иглы  вонзились  под
ногти, и не стало  сил  отвернуться,  увести  взгляд:  прозрачно-янтарные,
словно бы невидящие, но неотрывно цепкие глаза под седыми  дугами  бровей,
пронзающие марево,  накинули  аркан  на  душу  и  подтягивали,  накручивая
незримые кольца...
   - Отчего молчишь, Кокэчу?
   Неупрекающий, снисходительный голос, казалось, забытый давно, но теперь
прогремевший громом; спокойный голос с едва лишь заметной укоризной, как в
незапамятные   дни,   когда,   поймав   ученика   на   недозволенном,   но
простительном, Тэб-Тэнгри не доставал плеть, а просто смотрел  в  глаза  и
спрашивал: "Отчего ты так поступил, мальчик?"  -  но  именно  это  и  было
страшнее всего.
   - Говори, Кокэчу.
   И как тогда, в детстве, невозможным стало ослушаться.
   - Зачем тревожишь меня, учитель?
   - Разве ты не понимаешь, Кокэчу?..
   Настойчиво повторял и повторял  Тэб-Тэнгри  старое  имя,  мертвое  имя,
давно выброшенное, скинутое, как ненужный чорок [кожаный  сапог  (монг.)],
запретное даже для себя самого; кто такой Кокэчу? - нет  его,  нигде  нет,
нет совсем, умер, сгинул  безвестно,  истлел;  никто  не  узнает  в  седом
Саин-бахши юного Кокэ; те, кто мог бы узнать, мертвы давно, а те, кто  жив
еще, - далеко, и никто не должен  узнать,  ибо  длинная  воля  Чингиса  не
оборвалась с последним дыханием кровопийцы, и  прознай  кто-то,  что  Кокэ
жив, жизни не будет... но Тэб-Тэнгри не хотел называть новое имя, и каждый
раз дрожь пробивала тело,  когда  сизые  губы  произносили  с  неким  даже
наслаждением: Ко-кэчу...
   - Потому что ты жив, Кокэчу.
   Запахнутая шуба раскрылась на миг и тотчас запахнулась, но  сладковатый
запах усилился, проник в ноздри, стал тошнотворен, словно  над  полем  боя
спустя три дня после битвы оказался Саин-бахши... а  под  скисшей  овчиной
явственно проглянуло шевелящееся нечто, неясное, слипшееся, неразличимое в
отсветах жаровни, но омерзительно-гнусное...
   - Ты жив, Кокэчу. А я нет.
   - Я жив, учитель, - согласился бахши. - Но и не жив.
   Сквозь  струящийся  от   углей   жар   шелестом   пролетел   глуховатый
стариковский смех.
   - Зачем говоришь мудро, Кокэчу? Ты никогда не был  первым  учеником,  и
мой бубен все равно достался бы не тебе.  Я  думаю  порой:  отчего  Тэнгри
избрал для жизни тебя, отвергнув лучших?
   - Спроси у него!
   Нескрытой дерзостью  прозвучал  ответ.  Но  Великий  Шаман  не  захотел
разгневаться.
   - Хочешь ты или нет, Кокэчу, но ты  должен  сделать  то,  о  чем  хотел
забыть. Ты клялся камнем черным и ветром  светлым,  что  Тэнгри  для  тебя
превыше всего и что я не ошибусь, приняв тебя в ученики; ты  просил,  и  я
взял, хотя знамение не было благоприятным. Отомсти, Кокэчу...
   - Кокэчу отомстил бы. Но его нет. А Саин-бахши слишком слаб и забыл обо
всем.
   - Призови Тэнгри - и вера даст силу!
   - Но у меня нет и веры. Пойми, учитель: нас гнали как бешеных волков!


   ...Да, как бешеных волков гнали их, гнали по черной земле и по  пестрой
траве, по высоким камням и по низким камням, по желтому песку и  по  серой
соли, гнали, и находили, и убивали учеников Голоса  Неба,  Тэб-Тэнгри,  не
подчинившегося Чингису. Завернутого в кошму привезли его тогда из  ханской
ставки пьяные нухуры  [нухур  -  дружинник,  личный  стражник  (монг.)]  и
бросили наземь; с глухим стуком рухнуло тело, а на посиневших  губах,  что
еще утром взывали к Синеве, клубилась белая  пыль.  Верно  сказано:  аркан
своей судьбы каждый вьет сам!  не  сам  ли  Тэб-Тэнгри  сделал  Чингиса?..
слепил из праха, вынудил кочевья склониться к грязным  чорокам  бездомного
бродяги - но бродяга окреп и уже не пожелал слушать указы Неба; он  махнул
рукой - и четыре нухура, по двое слева  и  справа,  тянули  воловью  жилу,
захлестнутую на шее Великого Шамана, пока  ноги  не  перестали  стучать  о
землю. И было повеление: истребить змеиное  гнездо  -  ведь  душа  учителя
может уйти в одного из учеников и затаиться, дожидаясь  часа...  и  многих
тогда убили сразу, иным удалось спастись, но их имена  и  лица  знала  вся
степь, как знала и то,  что  за  голову  каждого  хан  не  пожалеет  сотню
баранов; и слово Чингисово было уже грозней запретов Неба... их искали,  и
находили, и давили тетивой, не проливая крови, одного за другим,  и  юрты,
давшие им приют, сгорали в жирном огне вместе  с  хозяевами,  накормившими
кровников Чингиса; день за днем, ночь за ночью бежали они, но ханские  псы
знали свою службу и не отставали - и сорок голов были  вздеты  на  пики  у
юрты владыки степей, все головы, кроме одной: безвестно сгинул  в  соленой
пустыне малыш Кокэчу, козявка Кокэ... исчез, захлебнулся  кровавой  пеной,
растаял волчонок, словно степная роса под солнцем, - и забыли его все,  но
не хан. И, умирая, уже Обладателем Мира и Владыкой Народов,  он  припомнил
давнее и - едва ль не последним предсмертным всхлипом  -  приказал:  ищите
пока не найдете...


   - ...И я не могу, не могу, не могу! Пусть жизнь  уже  не  жизнь,  пусть
смерть будет не смерть, но нет у меня сил, учитель! А хан давно мертв...
   Но все так же тихо и неколебимо ответил Великий Шаман:
   - Он мертв, и душа его плачет. Но живет его семя: ты должен  отомстить,
Кокэчу.
   И были слова, но не было голоса...


   ...Я знаю, что должен, учитель, знаю, я мечтал об этом  когда-то,  пока
голова не стала белой, я и сейчас порой мечтаю, иначе - знаю это! - Синева
отвергнет меня в урочный час и душа будет метаться на ветрах, волчицей воя
над степью. Но и тогда не хватило сил; откуда же взять их теперь, учитель?
- этого не сказал, это лишь подумал старый бахши, но Тэб-Тэнгри все  равно
услышал, и вновь в кровавом полумраке прошуршал короткий смешок.
   - Вижу: ты все-таки мой ученик, Кокэчу.  Не  обманывай  себя  -  ты  не
сможешь забыть и простить тоже не сможешь,  потому  что  я  -  в  тебе,  а
значит, я не мертв. Говоришь, у  тебя  нет  сил,  Кокэчу?  Но  разве  твой
мальчишка слаб? И разве он не меркит?..
   -  Замолчи!  -  срывая  голос,  выкрикнул  Саин-бахши  и  проснулся  от
собственного крика.


   ...Все было тихо. Только топотали за стеною кони да  бренчал  морин-хур
там, где горели костры, грея черигов [чериг - воин (монг.)].
   А Великий Шаман все так же сидел напротив, грузный, пахнущий тлением, и
янтарные глаза его были спокойны.
   - Я пришел, ибо пришло время, Кокэчу, и я не уйду; отныне я всегда буду
рядом с тобой, разве ты не понял еще? Те,  кто  уходит,  не  отомстив,  не
приходят к Синеве...
   - Оставь Ульджая... - жалобно попросил бахши.  Вся  сила  старого  тела
вышла с криком, и теперь руки постыдно дрожали; он  поймал  правую  ладонь
левой и усмирил, но голова все равно тряслась, словно овечий курдюк  после
жирного лета. - Оставь; у меня нет никого больше...
   - Он не твой, Кокэчу! - Янтарные  диски  сузились  по-кошачьи  и  снова
разошлись. - Тэнгри послал его тебе, и воля Синевы  была  в  том,  что  ты
выжил. Слышишь, Кокэ-козявка? - ты выжил, чтобы вырастить его! Вспомни...
   И Саин-бахши вспомнил: груды тел, одно на одном, без  разбору  иссечены
саблями люди, и головы валяются в кровавых лужах. Убийцы не брали  рабынь,
не ловили коней, им было приказано убивать, и только - и вот они, кони без
хозяев, носятся, обезумевшие. Тяжелый запах над побоищем...  и  слабенький
плач из-под горы мертвых тел... Он спрыгнул тогда с коня и за ноги за руки
растащил посеченных; а там,  в  глубине,  прикрытый  окровавленным  трупом
матери, лежал мальчик, и в глазах его стоял ужас, огромный,  как  грозовая
туча над степью...
   Ох, как же трудно было прогнать этот ужас!
   - Я все помню, учитель! - теперь  бахши  говорил  твердо:  об  Ульджае,
надежде и опоре старости его, шла речь, и не было места слабости. - Но  он
не помнит ничего; он был мал, и я  усыпил  его  память,  чтобы  спасти  от
невыносимого. Он мой сын, мой! слышишь?
   - Пусть сын! - усмехнулся неожиданно Великий Шаман. - Разве сыну твоему
помешает милость Тэнгри? Ибо Тэнгри избрал  тебя,  чтобы  ты  отковал  меч
мести моей...
   - Ульджай?!
   - Да! Так решено Синевой; а ты поможешь ему. Пусть для  начала  получит
тумен [10-тысячное  войсковое  соединение,  высшее  в  монгольском  войске
(монг.)].
   И Саин-бахши рассмеялся - весело, искренне, освобождение; он хихикал  в
лицо Великому Шаману и смеясь раскачивался из стороны в сторону; он глотал
воздух, ощущая на щеках слезы, выскочившие  от  смеха,  но  никак  не  мог
остановиться.
   Ульджай - меч мести? Ай, какой глупый сон,  вай,  какой  глупый  шаман!
неужели  разум  гниет  вместе  с  плотью?  Ах-ха-ха,  тумен!  чернокостный
мальчишка, выросший в повозке, пока он, бахши, вправлял вывихи черигам,  -
и тумен?! Храбрость сделала Ульджая нояном, отвага дала ему сотню, но  это
предел для мальчика...
   Ай-вай, какой смешной сон!
   - Эгей, учитель, зачем тумен? Почему не белая  кошма?  [белая  кошма  -
знак ханской власти у степных народов]
   - Белая кошма будет после!
   Как срезало смех. Замер Саин-бахши,  осознавая  услышанное  и  не  смея
поверить. А осознав и поверив, попытался было засмеяться, но вместо  смеха
из горла вырвались птичий клекот, бульканье и сиплое дыхание.
   - Разбуди мальчишке память, Кокэчу, и скажи: Тэнгри отдаст ему степь  и
усадит на белую кошму, если он отомстит семени Чингиса. И помни: я  рядом,
я с тобой незримый,  и  бойся  ослушаться.  Из  этих  лесов  вы  вернетесь
отягощенные добычей, и мальчишка получит волчий хвост на шапку...
   Глухо  бурча,  Великий  Шаман  зашевелился  на   войлоке,   заклубился,
расплываясь на глазах,  стекая  на  кошму,  в  тень;  вновь  возник  запах
гниения, а полы шубы слились с сумраком и поползли в темный угол. Но глаза
все еще не отпускали...
   - Он меркит, Кокэ, он последний меркит. Пусть поймет долг крови.  Пусть
взыщет с потомков Тэмуджина... [Тэмуджин - личное имя Чингисхана]
   Совсем уже стекла во мрак шуба, и ног не стало  видно,  и  лицо  словно
смялось - лишь два янтарных сгустка бешено полыхали  среди  мрака.  И  уже
исходя туманом, подал Тэб-Тэнгри прямо сквозь жар,  испускаемый  жаровней,
маленький бубен.
   - Возьми, Кокэчу, он твой.
   И медленный смешок:
   - Мог ли я думать, что Тэнгри сохранит именно тебя?
   Мгновенно полыхнули угли  ослепительно  белым  -  и  не  стало  в  юрте
Великого  Шамана.  Только  круглый  бубен  лежал  на  войлоке,  небольшой,
желтеющий туго натянутой кожей и словно  присыпанный  землей,  той  самой,
степной,  в  которую  зарыли  некогда  его,  швырнув  на  тело  удушенного
Тэб-Тэнгри; совсем маленький бубен с медными колокольчиками...
   Знак власти Великого Шамана.
   Медленно, не торопясь,  протянул  Саин-бахши  руку  к  жаровне,  прижал
ладонь к прутьям решетки и,  сжав  зубы,  вытерпел  три  глубоких  вздоха.
Оторвал. Поглядел на белую полосу ниже пальцев. И, не глядя,  не  думая  о
боли, коснулся бубна.
   Взял - и тотчас будто со стороны заглянул  в  юрту.  Увидел  старика  с
трясущейся головой и поразился ничтожности  Саина-козявки.  "Разве  я  мог
столько лет жить в нем? - подумал Кокэчу. Но тут же и ответил  себе:  -  А
разве я жил? Нельзя жить, пока не отомстил..."
   Тихо-тихо ударил по коже бубна Великий Шаман.
   И бубен отозвался руке: ооооооооооооооо...
   А за стеною юрты пронзительно откликнулся на зов морин-хур.


   Непостижима и тем страшна власть песни...
   Слушай!
   Тоненько, выматывающе однообразно  дребезжат  поначалу  струны,  слабо,
почти нежно, лишь помогая голосу. Голос же начинается в  шепоте,  и  почти
умолкает, и вновь шелестит - и вдруг крепнет, вырываясь на простор; льется
ручьем, то взлетая  в  истошном  горловом  провизге,  то  падая  мгновенно
урчащим гортанным всхлипом; звенит, глуша перебор туго натянутых  бараньих
кишок, и оплетает души, согревая лучше костра, - пока еще  без  слов,  еще
только  пробуя  себя,  одним  лишь  невероятным   напряжением   пугая,   и
подманивая, и пронзая насквозь, и хлеща наотмашь; то на верхнем  рубеже  -
из накаленного горла, то из самой глубины, из-под горячего  сердца  рвется
на волю голос, нащупывая путь слову...
   А пальцы все быстрее бегут по струнам, то лаская, то взбадривая  резким
щипком, нежно и яростно, вскользь и с размаху.
   И возникает песня.
   Сладкую воду далеких рек вспоминает певец, и темный бор, не похожий  на
здешние злые леса, и  ржание  кобылицы  в  миг,  когда  отдает  она  людям
подросшего сына. Взлетает  песня,  и  опадает  усталый  ночной  говорок  у
костров; забыв  о  кипящей  в  котлах  шурпе,  забыв  о  холоде,  замирают
богатуры. Лица их, железных псов степи, доверчивы сейчас.
   Помнишь ли? - торжествует голос, - помнишь ли синий шатер  над  зеленым
ковром? Ступи на зелень, отдай дороге жизнь, а все  равно  не  увидишь  ее
конца, ибо путь вечен, как Небо;  пришел  и  уйдешь,  но  вовеки  пребудут
ярость и скорбь, рожденье и гибель, всхлип и  взвизг  -  и  так  навсегда,
навсегда, навсегда...
   Вьется песня над  стылым  урусским  лесом,  пугая  затаившееся  зверье,
прекрасная и однообразная, как сама степь...
   Рожденным в тесноте не понять зов морин-хура.


   ...Лишь один неслышный шаг сделал Ульджай - и оказался на свету;  блики
пламени выхватили  подбористую  фигуру  его,  ладно  обтянутую  облегающим
чапаном на птичьем пуху. На полуслове  умолк  певец,  и  чериги  вскочили,
сгибаясь пополам, но сотник дернул плечом и уселся на  вмиг  освобожденную
кошму. Поджал ноги, выпрямился; одним лишь движеньем бровей указал  хурчи:
пой!
   Певец замялся, несколько мгновений медлил, пытаясь в притененных глазах
джаун-у-нояна [джаун -  сотня  (монг.);  джаун-у-ноян  -  сотник]  угадать
пожеланье. И, не найдя ответа, выбрал  своей  волей.  Не  стал  продолжать
прерванное, проглотил недопетое, мудро рассудив: вряд ли по нраву придется
юному нояну напоминанье  о  давно  покинутых  кочевьях.  У  молодости  нет
прошлого, она смотрит вперед. И что толку оглядываться, пока не брошен под
копыта весь Поднебесный Ковер до самого последнего моря?
   Иную песню подзывая, нежно звякнули приласканные струны. Утвердившись в
решении, хурчи полузакрыл глаза и медленно, осторожно, одним лишь верхним,
из горла, голосом начал запев...
   - Средь синих небес и черных скал, средь желтых песков и зеленых  лесов
избран Небом народ мэнгу, обласкан Тэнгри славный народ;  счастлив  идущий
следом за ним, не будет он горя знать и беды;  скорбен  противящийся  ему,
любимцу Неба, народу мэнгу...
   Вскрикнул и зарокотал грозно хур,  выплеснул  гул,  похожий  на  мерный
топот тысяч ног.
   - Где надменный  народ  чжурчжэ?  Выше  сосен  в  ононском  бору,  выше
лазурных скал Сихотэ стояли стены каменных юрт; больше туменов, чем в Небе
звезд, держал под рукою шелковый хан. Где  он,  гордый  народ  чжурчжэ?  -
знают лишь Тэнгри, ветер и степь...
   Очарованные, утихли чериги, пусть и не понимая слов; почти все  кипчаки
родом, они поздно пришли под бунчуки Непобедимого, и  из  языка  мэнгу  им
понятны лишь самые простые слова. Но монголы - седой редкобородый десятник
и еще один, помоложе, в пегой, вывернутой мехом вверх овчине - напряглись,
потянулись к рукоятям сабель, въявь видя  давно  минувшее:  гулкий  грохот
барабанов, оскаленные драконьи морды на раздвоенных стягах и ровные, жутко
приближающиеся  ряды  пехоты;  единым  многоглавым  телом  кажется   строй
чжурчжэ, и кони трясут гривами, не смея пойти навстречу  молчаливой  живой
стене...
   Но! - где ныне чжурчжэ?
   И камчой хлещет морозную тьму пронзительно звенящий голос:
   - Где могучий  народ  найман?  Шире  пестрых  ковыльных  ковров  лежали
кочевья вдоль сладких рек; когда кочевали, стонала земля,  нести  не  умея
бессчетных стад. Где обильный народ найман? - знают лишь Тэнгри,  ветер  и
степь...
   И еще плотнее, пусть не разбирая слов, но прочно опутанные  колдовскими
чарами хура, сжали круг кипчаки; одно лишь различили  они:  "найман",  но,
различив, подобрались, посуровели, будто перед боем. Взвизгнул хурчи  -  и
не только монголы, но и прочие узнали визг. Как забыть? - вот  она:  летит
найманская лава, мчится, подминая ковыль, раскинув крылья во  всю  степную
ширь, давя мечущиеся стаи джейранов; ревет, неисчислимая и неостановимая в
яростном порыве, и синим огнем горят искры зари на вскинутых мечах...
   Но... где ныне найманы?
   - Где бесстрашный народ керэй? - вкрадчиво журчит голос.
   И, соединенные воедино  песней,  покачиваются  плечом  к  плечу  воины,
смакуя воспоминания: свистят струны хура, как стрелы, пущенные  громадными
луками керэев,  гудят  струны  натянутыми  арканами,  сдирающими  с  седел
зазевавшихся удальцов-мэнгу...
   Трудно было! - тем слаще вспомнить победу. И ни к чему слова,  довольно
и голоса - он ясен и прост, в нем и сшибка конных лав  грудь  в  грудь,  и
мгновенный страх, и громовой клич погони.
   Грезя, смежили веки богатуры, и  затихли,  вслушиваясь,  другие  анбары
[анбар - десяток (монг.)], сидящие вкруг дальних костров,  и  сам  Ульджай
раскачивается вместе с чернокостными,  забыв  ненадолго  заботы.  А  забот
немало, и велики они: три дня рыщет сотня, третью ночь коротает на  речном
льду без толку. Ни души кругом, нет удачи. А нужна удача! - когда еще  сам
Бурундай изволит послать Ульджая в поиск, за зерном для оголодавших  коней
тумена? Упустишь свой миг, сотник, после не пеняй...
   Но это - после, об  этом  -  потом;  смолкнет  хурчи,  и  снова  чистое
отделится от грязно