им
меня воспоминанием.  Став собой,  нынешним,  я  снова восхищаюсь прелестными
бутончиками из своего любимого микромира и твердо знаю,  что лет сто на меня
будут действовать лишь чары голубых глаз и веселых улыбок юных студенток,  в
чьих   жилах   течет   голубая   кровь   холерных  микробов  -   старейшего,
благороднейшего и  самого могущественного народа микромира,  если не считать
бацилл чумы, при одном упоминании которых все вокруг снимают шляпы.
     Я не помню,  сколько лет было моей земной возлюбленной, ведь с той поры
прошла целая вечность,  но думаю - лет восемнадцать-девятнадцать. Я был года
на три-четыре старше,  но точно сказать не могу: события тех дней стерлись в
моей памяти.  Мне  кажется,  это происходило в  царствование Наполеона I,  а
может быть,  он только что пал под Марафоном или Филиппинами - помнится, все
только и говорили о каком-то потрясшем мир событии,  вероятно,  о нем{22}. Я
только  что  закончил Йельский университет -  событие  огромной важности для
меня,  такое не  забывается,  оно произошло в  тот самый год,  когда генерал
Вашингтон двинулся на Север, чтобы принять командование над гессенцами.


                                 Примечание
                          (семь тысяч лет спустя)

     Второй раз встречаю это заявление. Не представляю, как оно попало сюда.
Хоть это и  моя рука,  думаю,  здесь какая-то ошибка.  Я приезжал в Йельский
университет, лишь когда мне присуждали ученые степени. Б.б.Б.


     Если  мне  не  изменяет  память,  это  был  единственный раз,  когда  я
сподобился его увидеть.  Я стараюсь опираться на исторические события,  чтоб
сохранить связь со своим земным прошлым. Во-первых, в силу своей значимости,
они запомнились лучше, чем мелочи жизни, а во-вторых, я всегда любил историю
и  прекрасно схватывал все  детали,  о  чем  с  похвалой отозвался профессор
Толливер.  Мне  было  очень  лестно  услышать  мнение  знаменитого  местного
ученого, историка по специальности.
     Должен пояснить, что "ГГ" в предыдущей дневниковой записи означает "Год
Генриад".  Высокомерная династия, захватив трон, распорядилась вычеркнуть из
истории все предыдущие века и  начать ее  заново с  Года Первого -  поступок
вполне в  духе  этой  династии.  С  точки зрения микроба и  правил приличия,
принятых  в  микромире,   это  не  лезет  ни  в  какие  ворота.  Конечно,  я
придерживался такого же мнения и  до того,  как стал микробом.  Я  был среди
недовольных, когда Американская революция победила и сэр Джон Франклин и его
брат  Бенджамин созвали Вормсский съезд -  провозгласить Год  Первый и  дать
месяцам новые названия -  жерминаль, фрюктидор и учредить прочую чушь{23}. Я
полагаю,  такие  кардинальные перемены  в  исчислении  времени  должны  быть
исключительной привилегией духовенства.  Лишь  религиям  под  силу  учредить
долговременные эпохи. Ни одна политическая эпоха не идет в сравнение с ними,
ибо  основной  закон  любой  политики  -   перемена,  перемена,  непрерывная
перемена,  иногда к лучшему,  иногда к худшему;  недопустимы лишь остановка,
застой, неподвижность.
     Религии -  от бога,  они ниспосылаются нам его рукой и потому идеальны,
политика же -  творение людей и микробов,  она нестабильна, как и ее творцы.
Эволюция -  закон  любой  политики.  Это  сказал Дарвин,  подтвердил Сократ,
доказал Кювье  и  увековечил эту  истину века  в  своем  труде "Выживаемость
наиболее приспособленных"{24}.  Имена  ученых  обрели  величие,  а  закон  -
незыблемость.  Ничто не может сдвинуть его с прочного фундамента,  разве что
эволюция.


        "IX"

     Свадьбы в семье Тэйлоров стали важной вехой в моей карьере.  Именно там
я  познакомился с  учителем музыки Томпсоном (он  позволил мне называть себя
так,  ибо я  не мог выговорить его настоящего имени).  Томпсон добродушный и
хорошо образованный микроб,  был из рода палочных бактерий,  развивающихся в
сметане.  Его привлекло мое пение,  столь необычное для здешних мест, он сам
подошел ко мне и представился.  Радость мою трудно описать словами - я давно
тосковал  по   интеллектуальному  общению!   Вскоре  мы  сделались  близкими
друзьями.  Томпсон не  был  важной  персоной и  не  мог  содействовать моему
преуспеванию в  делах,  но  он  ввел меня в  круг своих образованных друзей,
оказав мне  тем  самым большую услугу.  Среди них  было  несколько ученых не
очень высокого ранга.  Был ли я  счастлив?  Разумеется,  и  очень благодарен
Томпсону.  Мы  были молоды,  полны энтузиазма и  никогда не  упускали случая
встретиться.  Собирались в  дружеском кругу,  как  только удавалось выкроить
время  от  насущных забот,  и  в  счастливом содружестве стремились раскрыть
тайны природы.
     Иногда   мы   урывали  денек-другой  на   службе  и,   бросив  магазин,
бухгалтерию,   шарманку  и  прочие  занятия,  отправлялись  на  экскурсии  -
ботанические,      зоологические,     ихтиологические,     энтомологические,
палеонтологические;  время -  год  за  годом -  летело весело,  и  порой нам
удавалось сделать какое-нибудь счастливое открытие.  Так продолжалось десять
лет.  И  вот  наступил день,  когда  было  совершено величайшее открытие,  о
котором я уже упоминал, - были найдены окаменевшие останки блохи.


        "X"

     В  те дни жизнь улыбалась нам -  и  мне,  и  другим ребятам.  Я  говорю
"ребятам",  потому что  мы  все еще чувствовали себя ребятами,  называли так
друг  друга по  старой привычке,  и  это  было  естественно:  мы  и  сами не
заметили,  как  перешагнули "мальчишеский" рубеж.  Десять лет  мы  проходили
вместе  курс  наук.  Мне  было  семьдесят восемь (по  микробскому исчислению
времени), но выглядел я ничуть не старше, чем тридцать лет тому назад, когда
впервые появился на  Блитцовском;  тогда мне было двадцать шесть -  двадцать
семь лет по человеческому исчислению времени.
     Моим приятелям было около пятидесяти,  и по человеческой мерке им можно
было  дать  лет  двадцать  пять  -  двадцать  восемь.  Десять  прошедших лет
сказались на их облике:  они постарели - это было видно с первого взгляда. Я
же за это время совсем не изменился.  Прошло тридцать лет, мне казалось, что
я прожил здесь целую жизнь,  но внешне прошедшие годы не состарили меня и на
день.  Я  был молод душой и телом,  я сохранил юношескую подвижность и силу.
Приятели диву  давались,  да  и  сам  я  тоже.  Я  много размышлял над  этой
загадкой.  Может,  во  мне осталось что-то человеческое?  Я  пробыл микробом
почти  целый  человеческий день;  может быть,  мое  сознание вело  отсчет по
микробскому времени,  а тело -  по человеческому?  Я не мог ответить на этот
вопрос,  я  ничего  не  знал  наверняка и,  будучи немного легкомысленным от
природы,  довольствовался тем,  что был счастлив. Приятели воздавали должное
моей   затянувшейся  молодости;   как   только   иссякал   источник  научных
головоломок,  они  неизменно возвращались к  моему феномену и  обсуждали его
заново.
     Они, конечно, хотели, чтоб я помог им разобраться в теории вопроса, и я
жаждал им  помочь,  ибо  настоящий ученый скорей откажется от  еды,  чем  от
возможности  порассуждать,   но   что-то  меня  удерживало.   Если  говорить
начистоту,  я,  как ученый,  должен был предоставить в  их  распоряжение все
относящиеся к  делу  факты,  которыми  располагал,  следовательно,  раскрыть
секрет своего прежнего существования и сообщить им,  ничего не утаивая,  все
подробности.  Трудно преувеличить сложность данной ситуации.  Я хотел, чтобы
товарищи по-прежнему уважали меня,  а  гигантская ложь  -  не  лучший способ
сохранить уважение;  по моим подсчетам,  у меня был один шанс против тысячи,
что они именно так расценят мое признание.
     Увы,  мы лишь игрушки случая.  Случай -  наш хозяин, мы его рабы. Мы не
можем  иметь  своих  желаний,  мы  должны покорно повиноваться воле  случая.
Именно воле, ибо случай не просит, случай повелевает, и тогда мы делаем свое
дело,  полагая,  что сами его замыслили.  Изменяются обстоятельства,  и мы -
ничего  не  поделаешь  -  меняемся  вместе  с  ними.  Пришло  время,  и  мои
обстоятельства изменились.  Приятели заподозрили что-то  неладное.  Почему я
увиливаю от ответа,  мямлю, пытаюсь перевести разговор на другое, как только
речь  заходит  о  моей  непреходящей  молодости?  Пошли  шепотки.  При  моем
появлении ни  одно лицо не  освещалось приветливой улыбкой.  Там,  где меня,
бывало,  ждала  радушная встреча,  мне  лишь  небрежно кивали;  вскоре  наша
компания раскололась,  разбрелась кто куда,  и  я  пребывал в  одиночестве и
унынии.  Раньше чувство радости не покидало меня,  теперь я  был постоянно в
дурном расположении духа.
     Обстоятельства изменились,  они требовали, чтобы изменился и я. Мне, их
рабу,  пришлось  подчиниться.  У  меня  была  одна-единственная  возможность
вернуть  любовь  и  доверие  приятелей:   пролить  свет  на  предмет  спора,
откровенно рассказав им о своем прежнем, человеческом существовании, а там -
будь что будет. Я целиком подчинил себя цели - найти лучший способ действий.
Может быть, рассказать свою историю сразу всей компании, или - что, пожалуй,
умнее -  опробовать ее на двух приятелях,  обратив их, если удастся, на путь
истины, а с их помощью - и остальных? После долгих размышлений я остановился
на втором варианте.
     Нас было двенадцать.  Все,  как говорится, из хороших семей. Мы не были
ни знаменитостями, ни аристократами, но в нас текла кровь двенадцати великих
родов наследственной аристократии всех монархий на  Блитцовском.  Ни один из
нас не имел в фамилии гласных,  хотя благородное происхождение обязывало нас
заслужить эти  гласные,  что  было вовсе не  обязательно для  микробов более
скромного происхождения.  Гласными жаловали фаворитов из высшего света,  как
это  водится  при  дворах,  но  менее  родовитые микробы могли  заслужить их
личными  доблестями,  добиться  интригами,  подкупом и  так  далее.  Микробы
жаждали мишуры и отличий,  это было естественно и лишний раз доказывало, что
разница между людьми и микробами лишь в физических размерах.
     Я  не  мог  выговорить ни  одного  имени  из-за  отсутствия гласных,  а
приятели мучились с моим местным именем;  оно было вымышленное,  я хитроумно
изобрел его сам во  избежание неприятностей.  Я  назвался уроженцем Главного
Моляра, а это была далекая и никому не известная страна, поэтому требовалось
имя,   внушающее  доверие  окружающим,   экзотическое  имя,  приличествующее
чужестранцу.    Я    придумал   такое   имя   -    смешение   зулусского   с
тьеррадель-фуэганским,  -  оно состояло из трех клохтаний и  одной отрыжки и
было самым непроизносимым именем,  какое я когда-либо слышал.  Я и сам-то не
мог выговорить его одинаково два раза подряд,  а  что до приятелей,  так они
бросили всякие попытки звать меня по  имени,  а  потом стали пользоваться им
как ругательством. Когда они попросили придумать для них что-нибудь полегче,
я  предложил  им  называть  меня  Геком,   уменьшительным  именем  от  моего
американского Гексли.  В  благодарность приятели со всей стороны позволили и
мне назвать их  другими именами.  Я  предложил им  на  выбор сорок пять имен
своих  любимых литературных героев,  и  после долгих упражнений мы  отобрали
одиннадцать,  которые они могли осилить с наименьшей опасностью сломать себе
челюсть.  Ниже я привожу эти имена,  сопровождая каждое указанием,  к какому
великому  генеалогическому древу  или  ветви  его  принадлежит  владелец,  и
описанием семейного герба.


     Лемюэль Гулливер -  гноеродная точка, глава гноеродных микробов. Герб -
одна точка.
     Лурбрулгруд -  двойная точка,  diplococcus,  ветвь гноеродных.  Герб  -
типографское двоеточие.
     Рип ван Винкль -  ветвь -  sarcina,  кубовидные массы.  Герб -  оконный
переплет.
     Гай Мэннеринг -  стрептококк,  возбудитель рожистого воспаления. Герб -
петлеобразная цепь.
     Догберри - возбудитель острой пневмонии. Герб - ланцет.
     Санчо Панса - возбудитель тифа. Герб - бирюльки.
     Давид Копперфильд -  ветвь -  реснички эпителия.  Герб -  хрен с пучком
корней.
     Полковник Малберри Селлерс -  ветвь  родства -  тризм челюсти.  Герб  -
сломанная игла.
     Людовик XIV - туберкулезная палочка. Герб - порванная паутина.
     Царь Ирод - дифтеритная палочка. Герб - рассыпанная азбука Морзе{25}.
     Гек - возбудитель азиатской холеры. Герб - клубок земляных червей.
     Дон Кихот - возбудитель возвратного тифа. Герб - клубок змей.


     Никто  не  знает  происхождения  этих  достославных  гербов,  нигде  не
упоминаются великие события,  в  честь которых они были учреждены и  которые
были   призваны  увековечить.   Эти   события  происходили  в   незапамятные
доисторические времена и не сохранились даже в преданьях старины. Но вот что
поразительно!  Я  точно  помню,  что  под  микроскопом  представитель любого
семейства микробов выглядел так же,  как его герб, но это на земле, а здесь,
когда смотришь на него глазами микроба,  он кажется удивительно красивым - и
лицом,  и сложением, и даже отдаленно не напоминает семейный герб. Это очень
странно и,  по-моему,  чрезвычайно интересно. Такого совпадения нигде больше
не  встретишь.  Однажды много  лет  тому  назад я  чуть  было  не  рассказал
приятелям об  этом удивительном феномене;  мне  так  хотелось изучить его  и
обсудить вместе с  ними,  но  я  вовремя спохватился.  Это  было  бы  крайне
неосторожно.  Микробы очень обидчивы,  и  вряд ли  им  понравилось бы  такое
сообщение. И еще: они...
     Но пока хватит о микробах,  пора вернуться к сути дела.  Итак,  я решил
доверить свою тайну двум приятелям, а остальных пока оставить в неведении. Я
выбрал Гулливера и Людовика XIV.  По ряду причин я бы отдал предпочтение Гаю
Мэннерингу и Давиду Копперфильду, если б мы жили в республике, но в монархии
Генриленд приходилось соблюдать этикет и  табель о рангах.  В Гулливере была
четверть молекулы королевской крови правящей династии Генрихов; сами Генрихи
об этом не подозревали,  да если б и подозревали, отнеслись бы к этому факту
с  полным безразличием,  но Гулливер был к  нему отнюдь не безразличен -  он
постоянно помнил  о  высоком родстве и  напоминал об  этом  окружающим.  Мне
пришлось выбрать Гулливера первым.  Вторым должен был стать Людовик XIV. Это
было  неизбежно,  ибо  и  в  нем  текла  голубая кровь -  неважно,  в  каком
количестве.  Разумеется, будь среди нас представитель клана Чумных бацилл...
но  его  не  было,  так  что  и  говорить об  этом нечего.  Гулливер работал
продавцом  в  продовольственном магазине,  а  Людовик  XIV  -  фармацевтом в
аптеке.
     Я  пригласил обоих в свою скромную квартирку.  Они явились вечером того
дня,  когда  мы  совершили  замечательное открытие  -  обнаружили гигантскую
окаменелую блоху,  или точнее -  кончик ее  огромной лапы.  Это был чудесный
день,  энтузиазм поиска сплотил нас,  будто в добрые старые времена. День за
днем  я  собирался позвать Лема  и  Луи,  но  каждый раз  не  мог  набраться
храбрости,  а теперь понял:  обстановка благоприятная, и надо ковать железо,
пока горячо.
     Итак,  явились приятели, притом в самом хорошем настроении. Я принял их
сердечно,  как  бывало,  и  они  растрогались до  слез.  Я  подбросил дров в
маленький простой  камин,  и,  когда  вверх  взметнулось веселое  пламя,  мы
сгрудились возле огня, попыхивая трубками, с бокалами горячего пунша.
     - Ну до чего же здорово!  -  сказал Луи.  -  Совсем как в доброе старое
время!
     - За его возрождение! - воскликнул Гулливер.
     - Пей до дна! - добавил я, и мы выпили.
     Потом пошли разговоры,  разговоры,  где  абзацами и  знаками препинания
служили наполненные бокалы;  наконец,  все слегка осовели и расслабились,  и
тогда я приступил к делу.
     - Ребята, - начал я, - хочу открыть вам свою тайну.
     Они глянули на меня с интересом, если не сказать - с опаской.
     - Вы просили помочь с разгадкой таинственного феномена -  непостижимого
отсутствия у меня возрастных перемен, а я все время избегал этой темы; виной
тому не моя несговорчивость,  поверьте, а вполне разумная причина, которую я
раскрою сегодня и попытаюсь убедить вас,  что мое поведение было справедливо
и оправданно.
     Глаза  их  засветились благодарностью,  нашедшей выражение в  сердечном
восклицании:
     - Руку!
     Мы обменялись рукопожатиями.
     - Вы,  не сомневаюсь, заподозрили, что я изобрел эликсир жизни и потому
сохраняю молодость, не так ли?
     Приятели, поколебавшись, подтвердили мою догадку. По их признанию, этот
вывод напрашивался сам собой, а все другие теории казались несостоятельными.
Потом  они  процитировали мою  фразу,  которую я  давно  позабыл;  как-то  я
вскользь заметил, что эликсир жизни, возможно, будут получать из лимфы овец.
     - Дело в  том,  что  ты  сам  подбросил нам  эту  идею,  -  сказал Луи,
припомнивший мою фразу,  - а когда ты замкнулся в себе, мы ухватились за нее
и попытались добраться до твоего секрета. Одно время мы думали, что добились
успеха.  Создали  эликсир и  испытали его  на  множестве дряхлых бацилл,  уж
стоявших одной ногой в могиле.  Первые результаты были потрясающие,  эликсир
удивительно  быстро  возвращал  старых  бедолаг  к  жизни;   они  танцевали,
занимались на трапециях,  участвовали в состязаниях по бегу,  позволяли себе
всякие  неуместные шалости,  и  это  было  самое  смешное и  жалкое  зрелище
столетия. Но вдруг ни с того ни с сего все эти психи сыграли в ящик.
     - Теперь  вспоминаю!  Стало  быть,  это  вы  получили знаменитый овечий
эликсир, из-за которого одно время было столько шума?
     - Да,  -  кивнул Лем  Гулливер,  -  и  мы  полагали,  что  ты  поможешь
усовершенствовать его  состав,  если захочешь нам  помочь.  Обидно и  горько
сознавать,  что  ты  бережешь эту  великую  тайну  для  себя,  хотя,  следуя
благородным традициям науки,  должен  открыть ее  народу,  не  требуя взамен
никакого вознаграждения.
     - Ребята,  -  взмолился я, - прошу вас, ради старой дружбы поверьте мне
на слово. Во-первых, я не открыл никакого эликсира жизни. Во-вторых, случись
такое, я бы отдал его бескорыстно для общего блага. Вы мне верите?
     - Клянемся бородой  Генриха  Великого Восемьсот Шестьдесят Первого,  мы
верим тебе, Гек, и верим с радостью, - вскричали приятели. - Руку!
     Мы обменялись рукопожатиями.
     - А теперь,  -  продолжал я,  - прошу вас поверить и в то, что я сам не
знаю секрета своей непреходящей юности.
     Сказал и сразу почувствовал,  как между нами пробежал холодок. Приятели
смотрели на меня в упор с грустью и укором,  пока я не опустил глаза.  Я все
ждал и ждал,  надеясь, что из великодушия они прервут тягостное молчание, но
Лем и Людовик как воды в рот набрали. Под конец я не выдержал:
     - Друзья, старые соратники, выслушайте меня и проявите доброту души. Вы
мне не верите,  но,  клянусь честью,  я сказал правду. А теперь хочу открыть
вам тайну,  как и обещал.  Может быть, мой рассказ прольет свет на чудо моей
непреходящей молодости,  во  всяком случае,  я  надеюсь.  Полагаю,  здесь  и
кроется разгадка,  но я в этом не уверен:  ученый не может принимать на веру
то,  что  хоть  и  кажется  правдоподобным,  но  не  выдерживает  последнего
испытания,  самого главного испытания -  демонстрации. Начну свою исповедь с
того, что раньше я не был холерным микробом.
     Как я  и  думал,  они рты раскрыли от изумления,  но отчужденность чуть
уменьшилась, и это уже было хорошо.


        "XI"

     Да,  мое  признание смягчило напряженность.  Оно,  будто  струя  озона,
освежило воздух.  Еще бы! Такое признание возбудит интерес любого смертного.
Подобное заявление, даже сделанное вскользь, обязательно приковало бы к себе
внимание  ученых.  Новое,  неслыханное,  таинственное привлекает всех,  даже
самых отъявленных тупиц. Раньше тайна всегда связывалась с поиском сокровищ.
Моя  тайна могла дать той  сто  очков вперед.  Ученому не  пристало выражать
удивление,  выказывать