существо,  павшее
духом.  Глюкоза,  уксусная кислота  -  одним  словом,  все,  что  составляло
прежнего хозяина,  -  будут искать новую обитель, найдут ее и продолжат свою
работу; ничто не утратится, ничто не погибнет.
     ______________
     * Произносится "Толливер". - М.Т.
     ** Произносится как валлийское имя "Ллтвбдвв". - М.Т.

     Франклин признает,  что  атом неразрушим,  что он  существовал и  будет
существовать вечно,  но он полагает, что когда-нибудь все атомы покинут этот
мир и продолжат свою жизнь в другом мире, более счастливом. Старина Толливер
тоже полагает, что атом вечен, но, по его мнению, Блитцовский - единственный
мир,  в  котором атом пребудет,  и  что за всю свою бесконечную жизнь ему не
будет ни лучше,  ни хуже,  чем сейчас, чем было всегда. Разумеется, Толливер
считает,  что  и  сама  по  себе  планета  Блитцовского  -  нечто  вечное  и
неразрушимое,  по крайней мере,  он говорит, что так думает, но мне-то лучше
знать,  иначе б  я  затосковал.  Ведь у нашего Блитци вот-вот начнется белая
горячка.
     Но  это  все  чужие человеческие мысли,  меня  можно понять превратно -
будто я не хочу,  чтоб бродяга здравствовал.  Что случится со мной,  если он
начнет разлагаться?  Мои молекулы разбредутся во все стороны и заживут своей
жизнью в  сотнях растений и  животных;  каждая молекула унесет с  собой свое
особое  восприятие  мира,   каждая  молекула  будет   довольна  своим  новым
существованием, но что станется со мной? Я утрачу все чувства до последнего,
как только закончится мой,  вместе с Блитцовским,  распад. Как я отныне буду
думать,  горевать или радоваться,  надеяться или отчаиваться? Меня больше не
будет.   Я  предамся  мечтам  и  размышлениям,  поселившись  в  каком-нибудь
неведомом животном, скорей всего - в кошке; мой кислород вскипит от злости в
другом существе,  возможно -  в крысе;  мой водород унаследует еще одно дитя
природы -  лопух или капуста, и я подарю им свою улыбку и надежду на лучшее;
скромная лесная фиалка,  поглотив мою углекислоту (честолюбие), размечтается
о броской славе и красоте -  короче говоря, мои компоненты вызовут не меньше
чувств,  чем раньше,  но  я  никогда об  этом не узнаю,  все будет для блага
других,  я же совсем выйду из игры. И постепенно, с течением времени я стану
убывать -  атом за атомом,  молекула за молекулой, пока не исчезну вовсе; не
сохранится  ничего,  что  когда-то  составляло  мое  "я".  Это  любопытно  и
впечатляюще:  я  жив,  мои чувства сильны,  но я  так рассредоточен,  что не
сознаю,  что жив. И в то же время я не мертв, никто не назовет меня мертвым,
я где-то между жизнью и смертью. И подумать только! Века, эры проплывут надо
мной,  прежде чем моя последняя косточка обратится в  газ и унесется ветром.
Интересно,  каково это  -  беспомощно лежать так  долго,  невыносимо долго и
видеть,  как то,  что было тобой,  распадается и  исчезает,  одно за другим,
словно затухающее пламя  свечи,  -  вот  оно  дрогнуло и  погасло,  и  тогда
сгустившийся мрак... Но нет, прочь, прочь ужасы, давайте думать о чем-нибудь
веселом!
     Моему бродяге только восемьдесят пять, есть основания надеяться, что он
протянет еще  лет  десять  -  пятьсот тысяч  лет  по  микробскому исчислению
времени. Да будет так!


                   Продолжение старых записей в дневнике


        "VII"

     Я дождался, пока Франклин скроется из виду, а потом вышел на балкон и с
наигранным удивлением посмотрел на  толпу,  которая все еще не  расходилась,
надеясь увидеть меня  хотя бы  мельком.  Привычный гром аплодисментов и  гул
приветствий я  встретил с  выражением смятения и  ужаса;  оно  так  эффектно
глядится  на  фотографиях и  в  набросках художников,  я  же  довел  его  до
совершенства,   упражняясь  перед   зеркалом.   Потом   мастерски  изобразил
удивление,  смешанное с  почти  детской простодушной благодарностью,  что  в
хорошем исполнении всегда имеет  успех,  и  убежал,  точно  скромная девица,
застигнутая в момент,  когда на ней нет ничего,  кроме румянца.  На огромную
толпу это произвело самое сильное впечатление;  в раскатах счастливого смеха
слышались выкрики:
     - Ну и миляга!
     Читатель!  Ты потрясен и презираешь меня,  но будь снисходителен. Разве
ты не узнаешь себя в  этой неприглядной картине?  Но это ты!  Еще не родился
тот,  кто не  хотел бы  оказаться на  моем месте;  еще не  родился тот,  кто
отказался   бы    занять   его,    предоставься   ему   такая   возможность.
Мальчишка-микроб  бахвалится  перед  приятелями;  юноша-микроб  фиглярствует
перед девчонками-бациллами, изображая из себя пирата, солдата, клоуна - кого
угодно,  лишь бы обратить на себя внимание.  И,  добившись своего, он на всю
жизнь сохраняет потребность быть на виду, хоть лицемерит и притворяется, что
избавился от  нее.  Но  избавился он  не  от  желания быть  на  виду,  а  от
честности.
     Итак,  будь снисходителен,  мой читатель,  ведь честность - это все, от
чего я  избавился,  вернее,  от чего мы с  тобой избавились.  А  иначе мы бы
оставались в душе детьми, что весело прыгают на коленях у мамочки, изображая
петушка и курочку,  а сами посматривают на гостей,  ожидая одобрения. Гостям
мучительно стыдно за  ребенка,  как вам мучительно стыдно за меня;  впрочем,
вам только кажется, что вам стыдно за меня, - вам стыдно за себя: разоблачив
себя, я разоблачил и вас.
     Мы ничего не можем с собой поделать,  не мы себя создали, такими уж нас
произвели на свет,  значит, и винить себя не в чем. Давайте же будем добрыми
и  снисходительными к самим себе,  не будем огорчаться и унывать из-за того,
что  все  мы  без исключения с  нежного возраста и  до  могилы -  мошенники,
лицемеры и хвастуны,  не мы придумали этот факт,  не нам и отвечать за него.
Если какой-нибудь ментор попытается убедить вас,  что  лицемерие не  вошло в
вашу плоть и  кровь и  что от него можно избавиться,  усердно и  непрестанно
совершенствуя свою натуру,  не слушайте его: пусть сначала усовершенствуется
сам,   а   уж  потом  приходит  с  советами.   Если  он  человек  честный  и
доброжелательный,  то  испытает на себе со всей искренностью и  серьезностью
средство, рекомендованное им, и больше не покажется вам на глаза.
     Столетиями  я  сохранял  неоспоримую репутацию  скромной  знаменитости,
которая тяготится вниманием публики и  держится в  тени.  Что ж,  я заслужил
такую репутацию.  Хорошо продуманными хитрыми уловками.  Я  играл свою  роль
ежедневно много  столетий подряд,  играл  уверенно и  вполне  достоин  такой
награды.  Я подражал королям:  они не часто являются народу, а популярностью
дорожат больше всего на свете. Популярность - вот главное очарование власти,
без нее власть - тяжкое бремя, и любой король, стеная и вздыхая, променял бы
свой престол на место,  где работы меньше,  а  шумной известности -  больше.
Предание приписывает старому  Генриху  МММММДСХХП по  прозвищу "Неукротимый"
откровенное  высказывание:  "Да,  я  люблю  восхваления,  пышные  процессии,
почести,  благоговейное внимание,  люблю  ажиотаж  вокруг  меня.  Скажете  -
тщеславие? Но не являлся еще миру тот, кто не любил бы всего этого, особенно
бог".
     Я  начал было рассказывать вам,  как сделался знаменитостью,  но сильно
уклонился в сторону.  Отчасти -  потому,  что я давно отвык писать и утратил
способность сосредоточиваться.  Поэтому я  так разбрасываюсь.  Есть и другая
трудность -  мне хотелось написать свою историю по-английски,  но я  остался
недоволен собой:  и слова, и грамматика, и правописание - все, что связано с
языком,  улетучилось из моей памяти, стало чужим. А стиль! Стиль - это почти
все.  Стиль  напоминает  фотографию:  чуть  не  в  фокусе  -  и  изображение
смазалось,  в фокусе изображение отчетливое и ясное.  Надо давать правильную
наводку на резкость - формулировать каждую мысль абсолютно точно, прежде чем
дернуть за шнурок.


     Увы!  Я  был так молод,  когда писал эти строки сотни и  сотни лет тому
назад,  молод и самодоволен.  Сейчас мне стыдно за себя.  Тем не менее пусть
все  остается как  есть.  Мне  беспокоиться нечего,  это выдает не  меня,  а
глупого юнца,  который был  мной,  а  теперь похож на  меня не  больше,  чем
стебелек на дуб. М.Т.


                     Конец отрывка из старого дневника


        "VIII"

     Я  решил,  что лучше писать на  микробском,  что и  сделал.  Вернулся к
началу и переписал свою историю на микробском,  а потом тщательно перевел ее
на  английский,  в  таком виде вы ее и  читаете.  Это очень хороший перевод,
навряд ли  многим удалось бы  сделать его лучше,  но  все же  по сравнению с
оригиналом,  блестящим и  точным,  он как светлячок рядом с  молнией.  Среди
авторов-микробов  я   считаюсь  первоклассным  стилистом  и   мог  бы  стать
первоклассным стилистом и в английском, если б очень захотел.
     А  знаменитостью  я  стал  вот  каким  образом.  Когда  я  появился  на
Блитцовском,  я был беден и одинок.  Никто не искал общества иностранца.  За
небольшую плату я  поселился в  бедной семье*,  и  они  по  доброте душевной
помогли мне взять напрокат шарманку и мартышку.  В кредит.  С процентами.  Я
очень прилежно трудился дни  напролет,  а  ночами учил  местный язык.  Моими
учителями были дети,  они никогда не спали, потому что здесь не бывает ночи.
Мне пришлось отвести для сна условные часы.
     ______________
     * Их фамилия произносится "Тэйлор", но пишется иначе. - М.Т.

     Сначала я  зарабатывал какие-то  жалкие медяки,  но вскоре мне пришла в
голову прекрасная идея.  Я начал петь.  По-английски.  Нельзя сказать, что я
пел  хорошо,  и  меня обходили стороной,  но  только первое время,  а  потом
микробы заметили, что я пою на языке, которого никто не знает, и проявили ко
мне  интерес.  Я  пел  "Салли с  нашей улицы",  "Со мной не  хитри,  меня не
проведешь" и другие песенки{19},  микробы ходили за мной толпами,  слушали и
не могли наслушаться.
     Я процветал.  К концу года я прекрасно освоил язык, на котором говорили
мои хозяева,  и принялся за другой. Я все еще чувствовал себя американцем, и
год в микромире -  десять минут двенадцать секунд -  казался мне удивительно
коротким;  зато  потом каждый последующий казался значительно длиннее своего
предшественника.  Этот  процесс  постоянного удлинения  времени  продолжался
десять лет;  по  истечении десятилетия я  приравнял год  в  мире  микробов к
американскому полугодию.  Тем  временем в  семье Тэйлоров подросло поколение
старших детей,  и  несколько девушек сорока лет заневестились.  Сорокалетняя
девушка в  мире микробов все  равно что  двадцатилетняя американская;  здесь
удивительно здоровый климат, и многие микробы доживают до ста пятидесяти лет
- чуть больше целого дня человеческой жизни.
     Итак,  я процветал. Но песенки про Салли и парня-хитреца набили публике
оскомину,  и я опасался,  что меня закидают камнями. Благоразумно перестроив
свою  программу,  я  обеспечил себе  еще  десять  лет  процветания песенками
"Прекрасный  Дун"  и   "Красотки  из  Баффало,   я  жду  вас  вечерком"{20}.
Сентиментальная музыка нравится микробам больше всего.
     Вскоре после появления на Блитцовском мне пришлось объяснять,  из какой
страны я  прибыл.  Это был очень деликатный вопрос.  Разумеется,  я мог,  по
обыкновению,  сказать правду, но кто бы принял ее на веру? Можно было выдать
за  правду и  толковую ложь,  но,  назовись я  американцем из рода колоссов,
достающих головой звезды, меня бы тотчас упрятали в сумасшедший дом.
     На местном наречии холерный микроб называется "буилк", что эквивалентно
латинскому "lextalionis",  что  означает...  впрочем,  я  позабыл,  что  это
означает,  можно  обойтись хорошим словом "буилк",  его  здесь  произносят с
уважением.  Я  обнаружил,  что  мои  соседи  никогда не  видели  выходцев из
Главного Моляра и  понятия не  имеют,  на  каком языке там говорят.  Главный
Моляр -  это  левый зуб  мудрости Блитцовского.  В  дентине этого зуба  есть
чрезвычайно  тонкие  нервные  волокна,  которые  расположены горизонтально и
пересекают вертикальные,  толстые,  как  тростниковые заросли,  волокна  под
прямым углом. Я соврал, что родом из одного из них - северо-западного. Слово
не воробей,  и мне уже было поздно идти на попятную,  когда я вспомнил,  что
левый  зуб  мудрости  Блитцовского  ждет  выкупа  у   дантиста  и   вряд  ли
когда-нибудь  дождется,  потому что  бродяга не  привык платить за  услуги и
выкупать ненужные вещи,  если только можно увильнуть от уплаты. Но все сошло
гладко,  мои  слова приняли за  чистую монету.  Некоторые доброхоты выразили
сожаление,  что достойный народ живет так стесненно и  далеко,  особняком от
других наций.  Это тронуло меня до глубины души,  и  я  организовал денежный
сбор в пользу своих земляков.
     Я любил детей Тэйлоров,  они выросли у меня на глазах, многие поколения
их были моими баловнями с  колыбели,  я  с болью в сердце наблюдал,  как они
покидают  спокойную домашнюю гавань  и  отправляются в  плавание по  бурному
матримониальному морю.  Когда  женились парни,  я  не  особенно горевал,  но
расставаться с  девушками было очень тяжко,  даже мысль об этом мучила меня.
Как назло, первой отдала сердце своему избраннику моя любимица. По обоюдному
согласию, я ласково называл ее Мэгги, хотя у нее было совсем другое имя. Это
святое для  меня  имя,  запрятанное в  самом  укромном уголке моей  души,  я
подарил ей,  когда она была очаровательной крошкой. Потом, с годами, когда в
ней зародилась прекраснейшая, нежнейшая из страстей, я открыл ей, почему это
имя  -  самое  дорогое для  меня.  Глаза  Мэгги наполнились слезами,  и  она
выразила  поцелуем  те  сочувственные  слова,  что  силились  произнести  ее
дрожащие губы.  Да, эта свадьба оставила громадную брешь в семье, потому что
одновременно с  Мэгги  вышли  замуж  981642 ее  сестры и  женилось множество
братьев -  свыше миллиона,  не  помню точно -  миллион тридцать или  миллион
тридцать пять.  Кто  не  пережил этого сам,  не  поймет чувства одиночества,
охватившего меня в  тот  день.  Я  был на  свадьбе почетным гостем и  придал
особую торжественность церемонии,  исполнив одну из любимых старых песен. Но
когда я  решил спеть вторую,  нервное напряжение дало себя знать,  и  у меня
сорвался голос. Мэгги тоже очень волновалась. С того дня я не могу допеть до
конца песню "Со мною не хитри, меня не проведешь" - срывается голос.
     Эта свадьба напомнила мне другие края,  другие дни,  и в памяти всплыли
до  боли  любимые,  незабываемые образы.  Листая страницы старых потрепанных
дневников,  чтобы освежить в памяти события, о которых повествуют эти главы,
я обнаружил одну запись;  грусть,  заключенная в ней,  и сейчас, через много
столетий, глубоко трогает меня.


     25 мая ГГ 2501007.  Вчера была свадьба Мэгги. Прошлой ночью мне снилась
другая Мэгги,  земная Мэгги{21}.  Никогда больше в  этой жизни я не увижу ее
милого лица.  В  дивном сне она явилась мне,  как в  последний раз наяву,  -
воплощенная греза,  сотканная из  света,  дух огня и  росы,  чудное видение,
преображенное золотыми лучами заходящего солнца!..  Да  простит меня бог  за
то,  что я обидел ее грубым словом.  Как мог я совершить такое преступление!
Мое жестокое сердце не тронул молчаливый упрек ее нежных глаз,  и я ушел, не
прощенный милым ангелом.


     Я сделал эту запись семь тысяч лет тому назад. Любопытное совпадение: с
того самого дня раз в столетие,  всегда 24 мая,  Мэгги является мне во сне в
неувядающем блеске своей красоты,  и  время не  смягчает мою  душевную боль.
Когда  сон  привиделся мне  дважды  или  трижды,  я  позволил себе  смелость
надеяться,  что  Мэгги  будет являться мне  во  сне  каждое столетие;  когда
благословенный сон  привиделся мне пять раз,  я  уверился в  своей правоте и
отбросил все сомнения. Вот уже шестое столетие близилось к концу; с растущим
нетерпением и страстью я отсчитывал десятилетия,  годы, месяцы, дни. Наконец
настал  долгожданный  торжественный день,  и  во  сне  я  увидел  прекрасное
видение.   И  снова  я  ждал  конца  столетия,  и  снова  испытывал  горькое
разочарование с пробуждением. В этом сне всегда звучит музыка - далекая, еле
слышная песня,  чарующая и трогательная - "Прекрасный Дун". Это была любимая
песня Мэгги, теперь и я полюбил ее.
     И вот что интересно: во сне прелестная земная девушка кажется мне столь
же  прелестной,  как  в  те  далекие времена,  когда  я  принадлежал к  роду
человеческому.  Это непостижимо,  я  не могу найти объяснения этому явлению.
Неужели  во  сне  я   становлюсь  человеком  и  вновь  обретаю  человеческие
представления о том,  что красиво, а что - нет? Это звучит правдоподобно, но
все же  чересчур фантастично и  неестественно при трезвой оценке,  да  и  не
очень убедительно.
     Когда я бодрствую,  у меня,  понятно, свои, микробские, представления о
красоте.  Когда я  бодрствую и в памяти моей возникают люди,  лицом и статью
казавшиеся мне некогда прекрасными,  они по-прежнему прекрасны для меня - не
красотой,  присущей человеку, а красотой цветка, птицы либо другого существа
другой природы.  Для самца гусеницы ни  человек,  ни  иное живое существо не
сравнится красотой и  обаянием с  круглой проворной гусеницей,  его  любимой
подружкой.  Что для него Клеопатра?  Ничто.  Он  и  головы не повернет в  ее
сторону.  Она для него -  шаткая,  бесформенная глыба,  и  уж никак не может
зажечь в нем страсть.
     Гордая,  счастливая мама-осьминог не  наглядится на  пучок извивающейся
пучеглазой бахромы,  который она произвела на  свет.  Он ей кажется сказочно
красивым, а на меня и тонна этой бахромы не произведет никакого впечатления.
Осьминоги мне  отвратительны,  я  ни  за  что на  свете не  соглашусь жить с
осьминогом.  Это не глупый предрассудок, это моя природа. В таком деле мы не
выдумываем сами свои вкусы -  они  даются нам  от  рождения,  они -  одна из
многих тайн нашего существования.
     Я -  микроб.  Холерный микроб.  С моей точки зрения обаяние, изящество,
красота  присущи в  большей или  меньшей степени всем  микробам,  населяющим
замечательный микромир,  и в первую очередь -  холерным микробам.  По-моему,
нет никого прекраснее микроба холеры.  Я  все еще помню,  что в человеческом
мире  у  каждого народа был  свой  идеал  красоты -  итальянский,  немецкий,
французский,  американский,  испанский, английский, египетский, дагомейский,
индейский, индийский и тысяча других идеалов цивилизованных и диких народов;
я помню также,  что каждый народ считал свой собственный идеал самым лучшим,
и  все это повторяется здесь,  на  Блитцовском -  от  макушки до пят.  Вы не
представляете,  какая уйма самодовольных народов проживает даже в  налете на
зубах Блитцовского.  Не меньшее количество копошится и на грязной долларовой
бумажке у него в кармане.  И уж поверьте мне на слово,  любой дикарь из этой
компании,  разгуливающий нагишом,  равнодушно  пройдет  мимо  Мэгги  Тэйлор,
первой красавицы империи Генриленд (если Мэгги еще жива),  и придет в экстаз
от  воображаемой красоты какой-нибудь замарашки одного с  ним  роду-племени,
которая взволновала бы меня не больше,  чем корова. Я исхожу из собственного
опыта.  Однажды я видел своими глазами,  как buccalis maximus потерял голову
из-за  какой-то уродины единоплеменницы,  тогда как рядом разгуливала дюжина
холерных красоток,  и  все  как на  подбор такие соблазнительные,  что и  не
знаешь,  какую предпочесть!  Конечно,  я счел этого спириллу дураком, а он -
меня!
     Ничего не поделаешь,  такова уж наша природа.  Я никогда не был женат и
не женюсь.  Неужели потому, что когда-то три тысячи лет тому назад в Америке
потерял безвозвратно свое сердце,  влюбившись в Маргарет Адаме?  Может быть.
Полагаю,  так и  случилось.  Раз в  столетие она является мне во сне,  вечно
молодая и  красивая,  и  я  во сне обожаю своего идола,  как и  прежде.  Но,
пробудившись, я становлюсь самим собой, а она - смутным, больше не волнующ