л-с... В портерную заходил. Только я скоро вернулся обратно.
   Как я ни сбивал его, ничего не выходило.
   - А что это? - быстро спросил я,  протягивая  ему  найденную  Юдзелевичем
рубаху, на подоле которой были заметны следы крови.
   - Это-с? Рубаха моя,- невозмутимо ответил он.
   - Твоя? Отлично! Ну а кровь-то почему у нее на подоле?
   - Я палец днем порезал. Топором дверь в дворницкой поправлял, им и хватил
по пальцу. Кровь с пальца об рубаху вытер, а  потом  рубаху  скинул,  чистую
одел.
   - Покажи руку.
   Он протянул мне свою заскорузлую, мозолистую руку. На указательном пальце
левой руки действительно виднелся глубокий порез. Я впился в  него  глазами.
Не даст ли хоть он ключ к разгадке? Увы, нет. Если бы орудием  убийства  был
топор, нож, даже острая стамеска, порез этот был бы подозрителен.  Но  семья
майора и горничная убиты утюгом, о который нельзя обрезаться. Это и не следы
укуса,  возможного  со  стороны  какой-либо  из  жертв.  К  таким  никчемным
результатам привел меня допрос трех арестованных лиц.
 
   * * *
 
   Прошел день, два, три. Прошла неделя.  За  все  это  время  следствие  не
продвинулось ни на шаг. Я терял голову. Подозреваемые в убийстве Анфиса,  ее
сын и дворник Остапов содержались в одиночных камерах дома  предварительного
заключения. Я допрашивал их поодиночке и вместе  чуть  ли  не  ежедневно,  я
устраивал им очные ставки - все  напрасно!  Ни  малейших  расхождений  в  их
показаниях не было.
   Прошло около года. Шутка сказать: целый год со дня  кровавой  трагедии  в
Гусевом переулке! Дом Степанова так и не  был  продан,  на  нем  по-прежнему
красовалась  вывеска  "Сие  место  продается",  но  он  стоял   необитаемый,
тоскливый и мрачный. Квартира  несчастного  майора,  в  которой  разыгралась
леденящая душу трагедия, глядела своими потемневшими, запыленными окнами  на
пустынный двор. Кровь, пролитая в этом  доме,  казалось,  наложила  на  него
неизгладимо-страшную печать. Ночью обитатели этого района избегали проходить
по Гусеву переулку. Суеверный страх гнал их оттуда.
   Анфиса, Агафоша и дворник Остапов были преданы суду. Суд, однако, в  силу
слишком шатких улик признал их невиновными,  и  все  они  были  освобождены.
Убийца или убийцы, таким образом, гуляли на свободе.
   Это дело не давало мне покоя. Я поклялся, что разыщу их во что бы  то  ни
стало. Прошел, как я уже сказал, год. И вот  вскоре  произошло  одно  весьма
важное событие, наведшее меня на след таинственного злодея.
   Однажды  юркий  Юдзелевич  вбежал  ко  мне,   сильно   взволнованный,   и
прерывистым голосом прокричал:
   - Нашел! Почти нашел!
   - Кого? О чем, о ком ты? - спросил я раздраженно.
   - Убийцу... В Гусевом переулке!
   - Ты рехнулся или всерьез говоришь?
   - Как нельзя серьезнее.
   Торопливо, давясь словами, он рассказал мне следующее. Утром он находился
в одном из грязных трактиров, выслеживая кого-то. Неподалеку  от  его  стола
уселась компания парней, один из которых начал рассказывать о необыкновенном
счастье,  которое  привалило  его  односельчанке,  крестьянке   -   солдатке
Новгородской губернии Дарье Соколовой:
   "Слышь, братцы, год тому назад вернулась из Питера к нам  в  деревню  эта
самая Дарья. Спервоначала служила она горничной у какого-то майора, а потом,
родив от своего мужа-солдата ребенка, пошла в мамки к полковнику.  Отошедши,
значит, от него, когда ребеночка евойного выкормила, и припожаловала к нам в
деревню. Дарья привезла много добра. Только сначала  все  хоронила  его,  не
показывала. А тут с месяц назад смотрим, у мужа ее часы  золотые  появились.
Слышь, братец, золотые! Стали мы его проэдравлять, а он смеется  и  говорит:
"Полковник ее за выкормку сына важно наградил!"
   - Ну-ну, что дальше? - быстро спросил я Юдзелевича.
   - А дальше я подсел к сей компании, спросил полдюжины пива, стал  угощать
их и выспросил у парня все об этой Дарье, кто она, где живет  теперь  и  так
далее... Тот все мне, как на ладошке, выложил. Вот-с, не угодно  ли,  я  все
записал.
   - Ну, на этот раз ты и впрямь молодец,- радостно сказал  я  ему.-  Теперь
вот что. Ты и  Козлов  отправляйтесь  немедленно  туда,  в  деревню  Халынью
Новгородской губернии. Арестуйте эту красавицу Дашеньку  и  еще  кого,  если
нужно, и доставьте сюда!
 
   * * *
 
   Приехав поздно ночью в деревню, они  переночевали  на  местном  постоялом
дворе, а утром, чуть свет, бросились  к  становому  приставу,  представились
ему, рассказали, в чем дело, и  попросили  его,  чтобы  урядник,  сотский  и
десятский были на всякий случай наготове.  Затем  они  вернулись  обратно  в
Халынью и направились к дому, где жила Дарья Соколова.
   И урядник, и сотский  сказали,  что  мужа  ее  нет,  он  в  Новгороде,  в
казармах.
   Агентов встретила  сама  Дарья,  красивая,  молодая  женщина  с  холодным
бесстрастным лицом, полная, рослая, сильная.  Юдзелевич  любезно  поклонился
деревенской красавице. Та улыбнулась, показав белые, ровные зубы.
   - Позвольте, красавица, в гости зайти? - начал он.
   - А чего вам надобно от меня? - не без кокетства спросила она.
   - Поклон мы вам из Питера привезли.
   - Поклон? Скажи пожалуйста, от кого это?
   Юдзелевич свистнул. Из-за соседних изб  появились  сотский,  десятский  и
урядник.
   - От кого? От майора Ашморенкова с женой и сыном... И  от  горничной  их,
Паши! - быстро сказал агент.
   Дарья Соколова вскрикнула,  смертельно  побледнела  и  схватилась  обеими
руками за сердце. Непередаваемый  ужас  засветился  в  ее  широко  раскрытых
глазах. На минуту на нее как бы нашел столбняк, потом  вдруг  она  опрометью
бросилась в избу. Все присутствующие тоже бегом устремились за ней.
   Она стояла  у  печи,  прерывисто  дыша  и  отирая  руками  крупные  капли
холодного пота. Губы ее шевелились, точно  она  читала  молитву  или  хотела
что-то сказать страшным "гостям".
   - Арестуйте ее! - приказал сельским властям Юдзелевич.
   Она взвизгнула и, когда те пошли к  ней  с  полотенцами  в  руках,  чтобы
связать ее, стала отчаянно бороться, схватив с  окна  большой  нож.  Проявив
необычайную, совсем неженскую силу, она швырнула от себя сотского,  высокого
рыжего детину, точно ребенка.
   - Эх, здоровая баба! - воскликнул тот, сконфуженный.
   Наконец она была связана, и как раз в эту минуту в  избу  вошел  становой
пристав. Начались допрос  и  обыск.  Допрос  не  привел  ни  к  чему,  лихая
"кормилица" упорно  запиралась.  Зато  обыск  дал  блестящие  результаты:  в
сундуке были найдены деньги,  несколько  процентных  билетов,  двое  золотых
часов,  много  серебряных  вещей.  В  тот  же  вечер  она  в   сопровождении
полицейского офицера местной жандармерии была отправлена в Петербург.
 
   * * *
 
   Когда Дарья предстала передо мной, она была понура, бледна.
   - Ну, Дарья, теперь уже нечего отпираться... У  тебя  найдены  почти  все
вещи убитых в Гусевом переулке.
   Предупреждаю тебя: если ты будешь откровенна, это смягчит твою участь. Ты
убила? - сразу огорошил я ее.
   - Я.
   - Кто же тебе еще помогал в этом страшном деле?
   - Никто. Убила их я одна.
   - Одна? Ты лжешь. Неужто ты одна решилась на убийство четырех человек?
   - Так ведь они спали...- пробормотала Дарья. И когда она  сказала  это  -
"они спали",- передо мной с поразительной ясностью  встала  ужасная  картина
убийства. Эти разбитые утюгом головы, это  море  крови,  куски  мозга,  этот
страшный круг из крови и мозга, образовавшийся от верчения бедного  мальчика
по полу в мучительной агонии. И вспомнились  мне  слова  пристава  при  виде
разбитой головы майора: "Экий ударище!  Экая  сила!"  А  этот  действительно
ударище... нанесла женщина.
   - Расскажи же, как ты убила, как все это произошло.
   Несколько минут она молчала, точно собираясь с  духом,  потом  решительно
тряхнула головой и начала:
   - Отошедши от полковника, потому ребеночка его уже выкормила, порешила  я
ехать на  родину,  в  Новгородскую  губернию.  Тут  и  зашла  я  к  господам
Ашморенковым, у которых прежде служила горничной. Это  было  с  Троицына  на
Духов день. Они позволили мне переночевать.
   - Скажи,- перебил я ее,- зачем ты просилась у них переночевать? Ты уже  в
это время решилась их убить и ограбить?
   - Нет, спервоначала я этого не думала. Ночевать просилась потому, что  от
них до вокзала недалеко, а я  решила  ехать  поездом  рано  утром.  Часов  в
одиннадцать вечера улеглись все спать. Легла и я, только не спится мне...  И
вдруг словно что-то меня толкнуло... А  что,  думаю,  если  взять  их  да  и
ограбить? Добра у них, как я знала, немало было. В  одном  шкапчике  сколько
серебра и золота! Стала меня мозжить мысль: ограбь да ограбь, все тогда твое
будет. А как ограбить? Сейчас догадаются, кто это сделал, схватятся,  погоню
устроят. Куда я схоронюсь? Везде разыщут, схватят меня. И поняла я, что  без
того, чтобы их всех убить, дело мое не выйдет. Коли убью всех,  кто  докажет
на меня? Никто, окромя их, не видел, что я у  них  нахожусь...  А  я  заберу
добро, утром незаметно выйду из ворот и прямо на вокзал. Как  только  я  это
решила, встала сейчас тихонько, босая пошла в комнаты  посмотреть,  спят  ли
они. Заглянула к майору... Прислушиваюсь... Сладко храпит! Крепко!  Шмыгнула
в спальню  барыни...  Спит  и  она.  И  барчонок  спит,  а  во  сне  чему-то
улыбается...
   Убедившись, что все они крепко спят, вернулась я в кухню и стала  думать,
чем бы мне их порешить. Топора-то  в  кухне  не  оказалось,  ножом  боялась,
потому что такого большого ножа, чтоб сразу зарезать, не  находилось.  Вдруг
заприметила я на полке утюг чугунный... Хороший такой, тяжелый. Взяла я его,
перекрестилась и пошла в комнаты. Прежде всего прокралась в спальню  майора.
Подошла к его изголовью, взмахнула  высоко  утюгом  да  как  тресну  его  по
голове! Охнул он только, а кровь ручьем как хлынет из  головы!  Батюшки!  Аж
лицо все кровью залило! Дрыгнул несколько раз руками и ногами  и,  захрипев,
вытянулся. Готов, значит. После того вошла я  в  спальню  майорши.  Та  тихо
почивает, покойно. Хватила я  и  ее  утюгом  по  голове,  проломила  голову.
Кончилась и она. Тогда подошла я к барчонку. Жалко мне его убивать  было,  а
только без этого нельзя  обойтись,  пропаду  тогда  я.  Рука  моя,  что  ли,
затряслась или что иное, а только ударила я его по голове  не  так,  должно,
сильно. Вскочил он, вскрикнул, кровь из головы хлещет, а  он  вокруг  одного
места так и вьется, так и вьется. Паша не проснулась. Подбежала я к барчонку
и  давай  его  по  голове  утюгом  колотить.  Ну,  тут  уж  он   угомонился.
Преставился. Последней убила я Пашу. Та так же после первого удара  вскочила
и бросилась бежать в комнаты. Настигла я ее у порога кухни и  вторым  ударом
уложила на месте. После того и принялась за грабеж...
 
   * * *
 
   Суд приговорил убийцу-красавицу к пятнадцати годам каторжных работ.
 
 
   Роковая поездка
 
   Это было в 1868 году, 22 июля. В  управление  сыскной  полиции  поступило
сообщение, что в парке, принадлежащем графине Кулешовой, близ станции Лигово
найден труп зарезанного человека. Тотчас по получении уведомления о страшной
находке на место происшествия отбыли следственные власти.
   Труп был почти наполовину завален хворостом, мелкими древесными сучьями и
лесным  мусором.  Очевидно,  убийца  или  убийцы  желали  наскоро   спрятать
несчастную жертву от взоров людей. Когда весь мусор  сбросили  с  покойного,
глазам властей предстала страшная картина. На  спине,  лицом  кверху,  лежал
человек высокого роста, средних лет, с курчавой бородкой. Одет он был чисто,
прилично, по-мещански.  Хорошие  высокие  сапоги,  брюки,  суконный  пиджак,
жилет. Голова его была судорожно запрокинута, лицо искажено страданием,  рот
широко открыт. Глаза тоже были открыты. В них застыло выражение  ужаса.  Шея
представляла из себя как бы широкую  красную  ленту.  Большая  широкая  рана
зияла на горле. Грудь, руки, даже ноги - все было залито запекшейся  кровью.
Все невольно попятились от трупа - впечатление, которое он производил,  было
более чем тяжелое. Особенно жутко и неприятно было от выражения  глаз.  Они,
казалось, хотели передать весь ужас и всю муку,  которые  пришлось  испытать
бедному страдальцу.
   Даже привыкший к тягостным  зрелищам  доктор,  и  тот  не  выдержал.  Его
передернуло, и он отрывисто пробормотал:
   - Экие звери, что  с  человеком  сделали!  Без  сомнения,-  заключил  тут
доктор,- этого человека убили без борьбы, без сопротивления с  его  стороны.
Если бы он боролся, защищался, дело не обошлось бы  без  ссадин,  синяков  и
иных наружных повреждений. На него, по-видимому,  напали  врасплох  и  одним
сильным  и  резким  ударом  ножа  перерезали  горло.  Смерть   должна   была
последовать почти моментально.
   - Вы думаете, убийц было несколько? - спросил следователь.
   Но прежде чем на этот  вопрос  ответил  доктор,  агент  сыскной  полиции,
внимательно осматривавший место убийства, заметил:
   - Да, без сомнения, их было несколько. Смотрите, как смята здесь трава.
   - Кроме того,- добавил доктор,- судя по  наружности,  убитый  должен  был
обладать большой физической силой. Вряд ли  на  него  рискнул  напасть  один
человек...
   Осмотр одежды убитого  дал  важную  и  ценную  улику.  Оказалось,  что  с
внутренней стороны его брюк было что-то срезано и, очевидно, тем  же  ножом,
которым был зарезан убитый, так как на месте среза ясно  виднелись  кровавые
пятна. Что именно было пришито к брюкам  убитого,  определить,  конечно,  не
представлялось возможным, но это могли быть или внутренний потайной мешочек,
или сумка, словом, какое-нибудь хранилище денег, ценных  бумаг,  документов.
Становилось очевидным, что несчастный был убит с целью ограбления.
   Дальнейшее  расследование,  которое  повелось  энергично,  увы,   пролило
немного света на это кровавое дело. Прежде всего, конечно,  приняли  меры  к
выяснению личности убитого. С этой целью были произведены  опросы  по  домам
всего Петербурга, и вскоре обнаружилось, что по Забалканскому проспекту,  из
квартиры зажиточной немки, сдававшей комнаты внаем, неизвестно куда  скрылся
жилец,  отставной  унтер-офицер   Шахворостов.   Бросились   туда,   привели
квартирную хозяйку к убитому. В нем она признала своего жильца.
   Стали наводить справки о зарезанном  Шахворостове.  Розыски  дали  только
следующие сведения: отставной унтер-офицер  Шахворостов  был  холостым,  жил
один. На постоянном месте он не служил, занимался разными делами. Среди этих
дел были частью подряды, частью комиссионерство. Слыл за человека с хорошими
деньгами, жизнь вел трезвую, степенную.
   - Кто чаще всего бывал у покойного? - допытывались у квартирной хозяйки.
   - А мало ли кто к нему ходил,- отвечала она.- Человек он  был  замкнутый,
скрытный. Ни о чем лишнем разговаривать не любил.
   Как мы ни бились, следствие  не  подвигалось  ни  на  шаг.  Прошло  около
полутора лет, а убийцы так и не были обнаружены и гуляли на свободе.
 
   * * *
 
   Наступил январь 1871 года.  В  первых  числах  этого  месяца  вспомнил  о
злосчастном деле Шахворостова и отдал приказ одному из  агентов  возобновить
розыски. На этот раз эти розыски дали блестящие результаты.
   В  одном  из  темных  притонов,  посещаемых  особенно  охотно   столичным
подозрительным людом,  случайно  находился  и  один  из  наших  агентов.  За
несколько дней до этого произошло ограбление  купца,  и  агенты  выслеживали
преступников по всем  злачным  местам.  Вдруг  до  слуха  агента,  сидевшего
переодетым за одним из столиков, донесся  разговор  двух  субъектов,  пивших
пиво.
   - Да, братец, такова-то оказалась  его  благодарность...  Вчера  я  опять
пристал к нему. Дай, говорю, Иван Васильевич, рубликов хоть двадцать, потому
я без места. А он швырнул мне тридцать пять копеек, как собаке, и  отвечает:
"Доколе сосать вы, ироды, из меня  соки  будете?"  Это  его-то  я  сосу?  Ты
примерно-то рассуди: тридцать тысяч на этом  деле  он  заработал.  Ведь  мне
Спиридонов говорил, что в сумке больше тридцати одной тысячи оказалось!
   Агент насторожился.  Слово  "сумка"  его  особенно  поразило.  Он  впился
глазами в говорившего. Это  был  парень  средних  лет,  прилично  одетый,  с
типичным  кучерским  лицом.  Волосы  курчавые,  пушистые,  остриженные  "под
скобку", густые пушистые усы.
   - А ты бы ему пригрозил,  коли,  мол,  как  следует  не  поделишься,  все
открою, донесу.
   - И то, братец, говорил я ему, а он только смеется:
   "Что же,- говорит,- донеси, вместе по Владимирке пойдем, веселей будет".
   Через несколько минут собеседник субъекта с кучерской внешностью  куда-то
исчез, остался только один, обиженный и обойденный в дележке.  Агент  быстро
вышел, привел наружную полицию и немедленно арестовал неизвестного.
   В три часа ночи неизвестный был доставлен в управление  сыскной  полиции.
На другой день, десятого января, он был допрошен. Сначала он отпирался, плел
нечто   несуразное,   потом   наотмашь   перекрестился    и    начал    свою
исповедь-покаяние. На вопрос:  "О  каком  тайном  преступлении  беседовал  с
приятелем в притоне?" - он ответил:
   - Грех это - убийство Шахворостова. Только я-то сам не убивал его...
   В  ходе  допроса  выяснилось,  что  его  зовут   Тимофеем   Шаровым,   он
кронштадтский мещанин, в Петербурге живет почти двадцать лет. Сначала служил
кучером у Мятлевых, потом поступил к генералу Лерхе и, наконец, к  Татищеву.
У Татищева вторым кучером служил Спиридонов. В один грустный для них день  и
Шаров, и Спиридонов были уволены от  должности  кучеров  вследствие  пропажи
кучерской одежды.
 
   * * *
 
   - Отойдя от места,- продолжал свой рассказ Шаров,- поселились мы в том же
доме Раудзе, на квартире у Прасковьи  Тимофеевой.  В  этом  доме  находилось
питейное заведение, которое содержал Бояринов, а  работал  в  заведении  его
зять, крестьянин Иван Васильевич Калин. Подручным у него был  Егор  Денисов.
Мы со Спиридоновым частенько захаживали в заведение. Только  раз  Спиридонов
мне и говорит: "Сделай милость, достань дурману, необходимо нам..." "Зачем?"
- спрашиваю его. "А затем,- говорит Спиридонов,- что Иван  Васильевич  хочет
напоить им одного недруга своего, а  потом,  когда  тот  очумеет,  дать  ему
основательную трепку".  Он  мне  все  объяснил,  оказывается,  что  какой-то
богатый деляга-парень, Шахворостов, взял у Ивана Васильевича сто  рублей  за
то, что приищет ему подходящее  помещение  под  питейное  заведение,  а  сам
никакого помещения не нашел,  да  и  деньги  назад  не  возвратил.  Вскипел,
значит, дай, дескать, проучу Шахворостова.
   - Ну и что же, достал ты дурман? - спросил я Шарова.
   - Как же, достал. Отправился к коновалу Кавалергардского  полка.  Дал  он
мне сонного зелья, а я доставил его Ивану  Васильевичу.  Тот  стал,  значит,
пробу  делать.  Настоял  водки  и  дал  Спиридонову  выпить  рюмочку.  Выпил
Спиридонов и ушел домой. Наутро,  глядь,  приходит  к  нам  и  говорит:  "Ну
братцы, ни черта не стоит ваш  дурман.  Не  действует!  Я  как  лег,  так  и
встал..." Иван Васильевич на меня пенять стал.  "Какой  же  это,-  говорит,-
дурман? Что же я таким зельем поделаю с Шахворостовым?
   - Скажи,- спросил я у Шарова,- а почему Калин так упорно желал одурманить
Шахворостова? Действительно ли для того, чтобы только "поучить" его, или  же
для какой-либо иной цели? Ну, например, для того чтобы его ограбить?
   - Не знаю точно, но так полагаю, что и на  его  деньги,  может,  зарился,
потому покойный Шахворостов слыл в больших деньгах.
   - Так, стало быть, вы попросту убить и  ограбить  его  желали?  -  строго
спросил я.
   Шаров помолчал.
   - Да, не буду таиться...  Действительно,  когда  не  удалось  нам  опоить
зельем Шахворостова, стали мы подумывать, каким иным способом порешить с ним
и ограбить его. И, мой грех, я первый надоумил компанию нашу так  поступить:
заманить Шахворостова в местность Мятлевских дач, а