разных  лиц,  духовных  и
светских.
   А потому, никогда не бывавши, по его словам, в Петербурге, он, по  совету
какого-то живущего в Острове старца  девяноста  трех  лет,  священника  отца
Александра, а также и по указанию  тамошнего  монаха-сборщика,  бывавшего  в
Питере, по  имени  отец  Рафаил,  решился  сесть  на  машину  и  приехать  в
Петербург, чтобы переговорить со мной и передать мне  тайну,  которая  давно
лежит у него на душе, а затем, через двадцать четыре  часа,  возвратиться  в
Остров.
   Приняв его у себя в кабинете и затворив дверь, я спросил его:
   - Кто же вы такой, и в чем ваша тайна?
   - Я,- отвечает он,- уже говорил  вам,  батюшка,  что  живу  в  Острове  и
занимаюсь теперь закупкой и продажей  льна,  который  отправляю  в  Ригу.  А
прежде я служил в качестве управляющего в имении графа Ш. Зовут меня Василий
Николаевич Ельбинович.  Тайна,  которую  я  хочу  доверить  вам,  состоит  в
следующем.
   Когда я жил у графа, то наложницей у него была полька по имени  Антонина.
Граф как-то уехал за границу и оставил все  свое  имущество  в  распоряжение
Антонины. Между прочим, он передал ей шкатулку с золотыми империалами, тысяч
на шестьдесят. Антонина, по отъезде графа за границу, сошлась со мной, и  во
время пожара, который случился в доме графа в его отсутствие,  принесла  эту
шкатулку с  золотом  ко  мне  и  сказала:  "Спрячь  ее  подальше,  после  мы
воспользуемся ей".
   Я взял шкатулку и зарыл ее  в  саду,  в  таком  месте,  где  отыскать  ее
посторонним было трудно. Графу телеграфировали о  пожаре,  он  отвечал,  что
золото в огне не сгорает, а обращается в слиток, который он и велел отыскать
и переслать ему. Его люди все изрыли, а слитка не нашли.
   Подозрение пало на Антонину, стали ее допрашивать, но она никому тайны не
открыла. Вскоре, однако, она заболела и, видя приближение смерти,  открылась
ксендзу, что шкатулку с золотом передала мне.
   Антонина умерла. Когда граф приехал, ксендз, желая ему  угодить,  передал
тайну исповеди Антонины. Началось  следствие.  Меня  долго  судили,  но  при
помощи адвоката, которому я заплатил до десяти  тысяч,  дело  решилось  так:
меня, Ельбиновича, оставить в подозрении и следить, не окажется  ли  у  меня
больших денег, о чем дать знать суду, а ксендза за то, что он  открыл  тайну
исповеди, лишить сана и сослать в Сибирь.
   Вот теперь, батюшка,- продолжал мнимый Ельбинович,-  я  не  знаю,  что  и
делать с зарытыми в саду червонцами. Совесть меня замучила... Открыть правду
на суде - боюсь Сибири. И подумал я:  зачем  попутал  меня  лукавый  затаить
столько денег, когда я, слава Богу. и своими проживу. Я  человек  вдовый,  у
меня только один маленький сын. Если буду тратить  золото  в  своем  городе,
сейчас меня заподозрят. Как человек православный, я советовался на  исповеди
с нашими островскими духовниками, предлагая им пожертвовать  это  золото  на
бедных и на церкви, но они тоже побоялись принять столько золота. Вот  тогда
отец Александр и посоветовал мне ехать в Петербург и там через какого-нибудь
священника передать эти деньги на благотворительные заведения золотом же или
разменять его на процентные бумаги.
   А отец-то Рафаил, когда я собирался ехать в Питер, попался мне на станции
и спрашивает: "Ты куда, Василий Николаевич?"  "В  Петербург,-  отвечаю,-  по
делам. Надо мне посоветоваться с умным священником, только никогда я там  не
был и никого не знаю". "А ты, как приедешь на Варшавскую  станцию,-  говорит
он мне,- спроси любого извозчика: где тут Общество, в котором живет отец П.?
Тебе всякий укажет его".
   Я так и сделал, прямо с машины да к вам. Я слышал,  батюшка,  что  вы  во
многих благотворительных делах принимаете  участие,  так  не  угодно  ли,  я
двадцать девятого мая в десять часов утра привезу вам шкатулку с сорока  или
больше тысячами золотом. Вы можете его разменять или  так  передать  его  на
богоугодные дела, иначе  деньги  мои  даром  пропадут.  А  мне  достаньте  к
понедельнику только две тысячи рублей бумагами.
   Встретьте меня на вокзале, мы с вами вместе повезем  шкатулку  к  вам  на
дом, тут вы мне передадите две тысячи  рублей,  и  я  сейчас  же  отправлюсь
обратно.
   Отец Иоанн замолчал. Затем вздохнул и продолжил:
   - Да... Вот что  рассказал  мне  этот  плут.  И  если  кого  Бог  захочет
наказать, то разум отымет... Представьте, я ему поверил!  Мысль,  что  такие
большие деньги, зря пропадающие, можно  употребить  на  дела  богоугодные  и
благотворительные, смутила меня.
   Я подумал,  обсудил  обстоятельства  дела.  подверг  мнимого  Ельбиновича
некоторому допросу и еще  более  уверился  в  истинности  его  слов.  Да!  Я
согласился...
   Старик покачал головой и опять помолчал.
   - Итак, двадцать девятого  мая  к  десяти  часам  утра,-  продолжал  он,-
приехал я на Варшавский вокзал. Смотрю, действительно, идет ко мне навстречу
Ельбинович со шкатулкой и тихо говорит: "Вот здесь ровно тридцать  тысяч.  А
вы привезли мне две тысячи?" "Поедемте,- говорю,- со мной, я  посмотрю,  что
вы мне привезли, и тогда дам вам две тысячи".- "Ах, батюшка, ужели вы такой,
что, получая тридцать тысяч, мне не доверяете и двух? Мне  сейчас  же  нужно
ехать обратно, боюсь, за мной, кажется, следят. Я приеду к вам десятого июня
непременно и тогда узнаю, как вы распорядились моими деньгами".
   По  моему  простодушию,-  закончил  отец  Иоанн,-  я  доверился   мнимому
благодетелю бедных, вручил ему пакет с двумя тысячами,  простился  с  ним  и
поехал домой.
   Раскрываю шкатулку, крепко окованную жестью,  и  что  же  в  ней  нахожу?
Какую-то гарь, вроде коксовой пыли, а  внутри  кирпич,  на  котором  надпись
"Соболев", очевидно, фамилия кирпичного заводчика...
   Скажите, ради Бога, есть ли какая-нибудь возможность  отыскать  мошенника
при помощи тех билетов, какие я ему передал и номера которых  перечислены  в
протоколе? Что вообще мне делать?
 
   * * *
 
   Я выслушал повествование почтенного батюшки, развел руками и спросил:
   - Неужели же вам, отец протоиерей,  не  пришло  ни  разу  в  голову,  что
человек вам врет в глаза, и  врет  притом  так,  что  все  его  вранье,  как
говорится, белыми нитками шито?
   Отец Иоанн сокрушенно вздохнул.
   - Что поделать!.. Сам теперь вижу. Но уж верно, как я говорил,  если  Бог
захочет кого наказать, то прежде разум отымет... Представьте себе, я  как-то
сразу всему поверил! Мысль за две тысячи рублей иметь чуть ли  не  пятьдесят
тысяч на дела благотворительности меня ослепила...
   - Уж не знаю, что нам удастся  сделать,  -  сказал  я.  -  Прежде  всего,
конечно, вы подадите мне обо всем этом форменное заявление и приложите опись
процентных бумаг, врученных вами мошеннику.
   Отец Иоанн беспокойно заерзал на месте.
   - Все будет держаться в надлежащем секрете,- сказал я.
   Батюшка просветлел.
   - У меня, признаться, есть и то и другое,- сказал он, вытаскивая  бумаги.
- Только, пожалуйста, секретно. Вы сами понимаете...
   - Понимаю-понимаю. Будьте покойны. Тем не менее,- продолжал я,- скажу вам
откровенно: трудное это дело! Разве что мошенник будет  настолько  неопытен,
что сразу же  начнет  разменивать  процентные  бумаги,  если  только  он  не
разменял их в день получения же... Особых, разительных примет у мошенника вы
не заметили?
   - Нет! Лицо самое обыкновенное, незначительное. Жиденькая бородка, усики.
Носит фуражку с козырьком. С виду похож и на лакея,  и  на  мещанина,  и  на
мастерового. Среднего роста.
   - Ну, вот видите... Да таких тысячи ежедневно вы встретите на улице!
   Отец протоиерей сокрушенно вздохнул.
   - Да, правда! - произнес  он  уныло.-  Но...  Ельбинович?  В  Острове?  -
полувопросительно сказал он.
   - Я уверяю вас, что никакого Ельбиновича в Острове нет. Впрочем,  наведем
справки. Постараемся, приложим все усилия, чтобы найти этого благотворителя.
   - Да! Благотворитель! - произнес батюшка.
 
   * * *
 
   Я на всякий случай послал в полицию города Острова запрос, нет ли  у  них
такого мещанина Ельбиновича, сообщил банкам и  конторам  номера  попавших  в
руки  мошенника  серии  и  номера  билетов...  Но  дело  на  этом   пока   и
остановилось.
   Из Острова, как я и думал, пришло известие, что  никакого  Ельбиновича  у
них нет, и я ломал голову над тем,  как  напасть  на  след  этого  искусного
мошенника.
   Не прошло и нескольких дней, как новая проделка этого  мошенника  убедила
меня, что он здесь, живет и здравствует в Петербурге или около него.
   Оказалось, что приблизительно в те же дни, когда он обстряпал "дельце"  с
отцом Иоанном П., точь-в-точь такую же мошенническую  штуку  он  проделал  с
архимандритом Чер-го монастыря Мелетием.
   Монах Чер-го  монастыря  встретил  на  Сенной  площади  неизвестного  ему
человека, который вступил с ним в разговор и сказал, между  прочим,  что  он
желает сделать большое пожертвование на монастырь, но  предварительно  хотел
бы  переговорить  с  настоятелем  монастыря  архимандритом  Мелетием.  Монах
сообщил незнакомцу, что архимандрита можно видеть в такой-то день  и  час  в
часовне  Иоанна  Богослова  на  углу  Моховой  и   Пантелеймоновской   улиц.
Неизвестный  явился  в  указанное  время  к  архимандриту  и  рассказал  ему
следующую историю.
   Свояченица  его  жила  на  содержании  у  графа  Ш.   Соблазнившись   его
состоянием, она украла у него  шкатулку,  в  которой  находилось  золота  на
шестьдесят тысяч рублей. Золото это она передала ему. Вскоре  в  доме  графа
случился пожар. Когда выбрасывали из  окон  вещи,  свояченицу  его  нечаянно
ударили утюгом и убили на месте. Утайка  шкатулки  была  обнаружена,  и  его
судили, но "оставили в подозрении"  и  уже  много  лет  следят  за  ним,  не
окажется ли у него большой суммы денег. Потому он и желает  пожертвовать  их
на монастырь.  Ему  же  просит  дать  только  три  тысячи  рублей  наличными
кредитными билетами...
   В назначенный день и час он доставил свою шкатулку с кирпичом  и  получил
три тысячи рублей. Словом, разыграл ту же историю, что и с отцом Иоанном П.
   Подумал-подумал отец архимандрит... И дело очутилось у меня.
   Но мошенника и след простыл. Видно, это был уже тертый калач. А главное -
это не была  какая-либо  шайка.  Действовал  он  в  одиночку  и  на  струнке
благотворительности неплохо разыгрывал свои дела.
   Я дал соответствующие указания агентам, но было ясно, что рассчитывать на
скорый  успех   трудно.   Оставалось   только   ждать,   что   мошенник   не
удовольствуется этими проделками и примется за них  опять,  или  же  ожидать
"случай" - этого могущественного помощника сыска.
   На всякий случай я решил через агентов пустить слух, что вот,  мол,  есть
такие люди, которые являются к духовным лицам с  целью  такого-то  и  такого
обмана, поэтому необходимо таких задерживать и представлять куда следует.
   Время шло, а мнимый Ельбинович как в воду канул...
   Отец П. и архимандрит Мелетий не раз уже справлялись: не слышно ли чего?
   Но ничего не было "слышно", как ни хотелось мне помочь духовным лицам.
 
   * * *
 
   В это же самое время я имел некоторые неприятности, небольшие, но все  же
неприятности.
   Прокурорский надзор пожаловался градоначальнику на то, что  петербургское
управление сыскной полиции тормозит дело  с  крестьянином  Себежского  уезда
Витебской губернии, Иваном Москаленко. Несмотря на многократные напоминания,
петербургская полиция, мол, не дает о Москаленко справок, не принимает  меры
к его задержанию, хотя есть основания предполагать, что он скрылся именно  в
Петербурге.
   В бумаге прокурора сообщалось, что чинам себежской уездной полиции еще  в
марте  этого  1884  года  показалось  подозрительным  поведение  крестьянина
Москаленко, который внезапно разбогател после кратковременного пребывания  в
Петербурге в январе 1884 года, откуда он прислал на имя жены пятьсот рублей,
а по приезде проявлял большую расточительность.
   У него был сделан обыск, причем были найдены деньги и разные ценные вещи,
что еще более утвердило полицию в убеждении, что Москаленко разбогател путем
преступления. Москаленко, однако, дав сбивчивые показания,  скрылся,  и  вот
теперь петербургская сыскная полиция запрашивалась,  не  было  ли  в  январе
таких преступлений, в которых были бы похищены найденные у Москаленко  вещи,
и не находится ли Москаленко в Петербурге.
   По правде говоря, неудивительно, что на многие запросы себежской  полиции
у нас не отвечали, запросы были составлены  столь  неопределенно,  показания
Москаленко  изложены  так,  что  ничего  никто  не  мог  понять.   Мало   ли
преступлений и воровства было в Петербурге в январе 1884 года!
   Тем не менее, когда на медлительность и проволочки по  этому  делу  начал
жаловаться прокурорский надзор и господин  градоначальник  передал  мне  эту
жалобу, я взял дело под свое личное наблюдение. Просмотрел  бумаги  и  велел
составить себежской полиции, а также  представителям  суда  ясные,  толковые
бумаги с вопросами, ответы на которые нам нужно было знать. Были истребованы
также копии всех полицейских протоколов  и  подробные  сведения  о  личности
Москаленко.
 
   * * *
 
   Как это часто бывает, дело решил  случай.  Пришли  ответы  на  запросы  о
Москаленко, и, просматривая их, я убедился, что в 1884 году он,  несомненно,
занимался в Петербурге кражами. Впрочем, это легко было проверить, так как в
показаниях Москаленко были данные, позволяющие установить, где он  жил,  где
служил и так далее. Но вдруг взгляд мой упал на  протокол,  в  который  было
занесено показание одного из священников Себежского уезда. Узнав об обыске у
Москаленко и бегстве его, священник явился в полицию и заявил следующее.
   К нему пришел незнакомый человек и рассказал, что  служил  управляющим  у
графа К., у которого нажил большой капитал, что граф  судился  с  ним  из-за
этих денег, просудил все свое состояние, но спорный капитал остался у него и
хранится в Полоцке. Средств ехать в Полоцк у него  нет,  поэтому  он  просит
небольшую сумму на поездку, обещая за  эту  услугу  вознаградить  с  лихвой.
Священник ему поверил,  дал  пятьдесят  рублей  и,  конечно,  после  того  с
должником своим не встречался.
   - Ну и ну! - невольно вырвалось у меня.- Вот он где,  Ельбинович-то  наш!
Значит, практиковаться-то он начал с пятидесяти рублей в провинции, а  потом
уж дошел до "благотворительности"... Постой, голубчик, уж  теперь-то  ты  от
меня не уйдешь!
   Я более не сомневался, что  Москаленко,  как  опытный  вор,  находится  в
Петербурге под чужим именем. Я направил сыщика для проверки, где  он  жил  в
1884 году, какие и когда были совершены кражи, с кем он знался и был знаком.

   * * *
 
   Все пошло как по маслу. Выяснилось, между прочим, что у  Москаленко  была
любовница, вдова Антипова. Естественно было предположить, что и  теперь  они
продолжают знакомство. Я распорядился разыскать эту самую Антипову.
   Оказалось,  что  живет  она  по  Старо-Петербургскому  проспекту  и   что
проживает с ней мещанин Васильев, который, как выяснилось при задержании,  и
был тем самым Москаленко и тем самым... Ельбиновичем.  В  обнаружении  своей
личности Москаленко, как человек неглупый, не запирался, а историям с  отцом
Иоанном и архимандритом Мелетием придал совсем-таки  нежелательный  для  них
характер.
   Дело, по его словам, заключалось в том,  что  он  действительно  "поддел"
батюшек, но и они его, мол, надули! Один сунул в газетной бумаге вместо двух
тысяч рублей всего пятьдесят, и то старыми бумажками, а другой  вместо  трех
тысяч рублей дал всего сорок.
   - Какие там пять тысяч рублей! Я и в глаза таких денег не видал! - уверял
мошенник, пытаясь  осрамить  и  выставить  в  смешном  виде  отца  Иоанна  и
архимандрита.
   Не поздоровилось бы им на суде  от  таких  показаний.  На  это  мошенник,
очевидно, и рассчитывал. Я решил во что бы то ни стало отыскать деньги.
   - Врать ты можешь сколько  угодно,-  сказал  я,-  но  деньги  ты  передал
Антиповой! Она созналась.
   - Ну, если  созналась,  так  пусть  их  покажет  и  отдаст  вам,-  сказал
Москаленко.
   Очевидно, этот метод допроса не мог дать никакого результата. Но  ведь  и
он, и Антипова знали же, где деньги.
   Антипова была видной, рослой и дебелой, тоже видавшей виды бабой.
   - Послушай, матушка! Деньги ведь Москаленко передал  тебе.  Он  сознался.
Где они? Сознайся и ты, лучше будет.
   - Пусть врет больше! Если передал, то куда бы я их дела?  Не  в  банк  же
понесу! - бойко ответила Антипова.
   Оба уперлись, и все тут.
   Три дня держал я Антипову в камере участка  -  авось  одумается.  Наконец
опять вызвал.
   - Ну что, надумала сказать, где деньги?
   - Ни о каких таких деньгах я не знаю.
   Я решил пригрозить.
   - Ой, баба! Не шути... год будешь в остроге сидеть, пока  не  сознаешься.
Гляди!
   - Воля ваша!
   Оставалось одно: устроить побег Антиповой из участка  и  проследить,  что
она будет делать на свободе.
   Я решил обставить дело так, будто бы  надзор  за  камерой  ведется  очень
плохо. Выбрав надежных городовых, я объяснил им,  в  чем  дело,  и  приказал
притворяться пьяными, делать вид, будто они  засыпают  прямо  у  дверей,  не
запирать их... А сам, помимо того, решил воспользоваться услугами  одной  из
самых опытных агентш, жены городового Федосова.
 
   * * *
 
   В один прекрасный день камера  Антиповой  отворилась  и  представлявшийся
пьяным городовой с бранью и проклятиями втолкнул туда упирающуюся и кричащую
новую "арестантку".
   Оставшись наедине с Антиповой, после того как  городовой  водворил  ее  в
камеру,  Федосова  начала  громко  плакать  и   проклинать   полицию,   чем,
естественно, возбудила сочувствие Антиповой. Слово  за  слово,  и  к  вечеру
между двумя женщинами установились самые  дружеские  отношения.  Так  прошел
весь день и ночь. На следующий день сторожить  камеру  явился  Федосов,  муж
агентши. Он пошатывался и бормотал что-то невнятное.
   При виде этого стража Федосова сообщила на ухо  своей  соседке,  что  как
только этот проклятый городовой уляжется на деревянную скамейку и  захрапит,
она, Федосова, намерена бежать.
   - Я знаю здесь все ходы и  выходы,  а  этот  пьяница  будет  лежать,  как
колода,- добавила Федосова.
   - И я с тобой,- проговорила Антипова, соблазнясь намерением Федосовой.
   - Как хочешь,- безразличным тоном сказала Федосова.
   Городовой  начал  похрапывать,  а  Федосова  и  не  думала  приводить   в
исполнение свое намерение. Она о чем-то задумалась.
   - Ну, что же ты?
   - Да вот думаю, что убежать-то мы убежим, а куда я затем денусь?  Полиция
начнет разыскивать, надо на первых порах уехать из Питера,  а  потом,  когда
горячка пройдет, можно и воротиться. Беда только в том, что уехать из города
и прожить на стороне денег стоит, а у меня медный  пятак  за  душой.  С  ним
далеко не уйдешь!
   - Ну, об этом не сомневайся! - самодовольно проговорила Антипова.- Деньги
у нас будут. Правда, у меня с собой  в  чулке  всего  двугривенный,  но  нам
только дойти до Смоленского кладбища, и у нас тысячи будут. На все хватит...
   - Ну, тогда медлить нечего, иди тихонько к двери,  а  я  за  тобой.  Надо
наблюдать за солдатом. Ишь как, собака, храпит!
   Антипова начала медленно, на цыпочках приближаться к заветной  двери,  за
ней в трех шагах следовала Федосова, не спуская  глаз  с  городового.  Когда
Антипова отворила дверь из камеры, Федосова, проходя мимо мужа, шепнула ему:
"На Смоленское кладбище" - и тотчас  догнала  Антипову,  которая  ничего  не
заметила.
   Нечего и говорить, что  беглянки  без  всяких  препятствий  выбрались  на
свободу из полицейской части и после двухчасовой ходьбы достигли Смоленского
кладбища.
   У ворот кладбища уже стояли сторож и какой-то  малый,  одетый  в  большие
сапоги  и  пиджак.  Проходя  ворота,  Федосова  мигнула  этому   незнакомцу,
пристально смотревшему на Антипову. Тот же,  в  свою  очередь,  сделал  знак
рукой, как бы говоря: "Будь покой