дитесь в лица всех этих семерых людей. Не  признаете  ли
вы среди них того человека, который пил с вами водку в сторожке  на  огороде
на Выборгской стороне, в день убийства вашего брата?
   Ахлестова внимательно стала всматриваться в лица  стоявших  перед  ней  и
затем без колебаний подошла к Якову Григорьеву.
   - Этот самый человек! Я бы его из тысячи признала...
   -  Ври  больше!  -  со  злобой  в  голосе,   стараясь,   однако,   скрыть
растерянность, сказал Григорьев.
   - Введи теперь сидельца из трактира "Старушка"!
   Ввели сидельца.
   - Вы показывали, что двадцатого числа в вашем заведении пьянствовал  Иван
Глазунов, убитый в  ту  же  ночь,  в  обществе  неизвестного  вам  человека.
Вглядитесь внимательно в лица  стоящих  перед  вами,  не  узнаете  ли  вы  в
ком-нибудь из них того незнакомца?
   - Это они-с будут! - решительным тоном сказал сиделец, подходя к Якову.
   Шестерых  арестантов  увели,  и  я  опять  остался  с  глазу  на  глаз  с
Григорьевым.
   - Ну что скажешь теперь? - обратился я к Якову.
   - Это все пустое! - проговорил он, тряхнув головой.- Все это  вы  нарочно
придумали, чтобы меня с толку сбить, да не на такого напали!
   - Как знаешь, Григорьев! Против тебя очень  серьезные  улики.  Есть  даже
такие свидетели, о которых ты и не подозреваешь...
 
   * * *
 
   На  следующее  утро  я  приступил  к  допросу  Марии   Патрикеевой.   Она
чистосердечно рассказала все, что знала.
   - А давно ты знакома с Яковом?
   - Да больше трех лет.
   - И ребенок есть у тебя?
   - Да, мальчик. Только не у меня он, отдала я его чухонцу на воспитание  в
деревню за Вторым Парголовом.
   - А как зовут этого чухонца?
   - Лехтонен.
   - Как-как? - переспросил я удивленно.- Ты верно запомнила имя?
   - Да как же не помнить, ведь я  там  раз  пять  побывала.  С  год  назад,
положим... Все не успевала теперь...
   - Хорошо ли там твоему ребенку? Пожалуй, впроголодь держат?
   - Что вы, ваше благородие, они его любят. Своих-то детей у них  нет,  так
моего заместо родного любят...  Только  вот  вчера,-  продолжала  Мария,-  я
встретила в мелочной лавке чухонку знакомую  из  той  же  деревни,  так  она
говорила, что Лехтонена убили, да толком-то не рассказала...
   Я решил воспользоваться этим странным и  неожиданным  совпадением,  чтобы
через Марию повлиять на Григорьева.
   - Ну а я тебе скажу, что его действительно убили,  когда  он  возвращался
домой... А убил его отец твоего ребенка и твой любовник Яков Григорьев!
   Эффект этих слов превзошел мои ожидания. Марья зашаталась и с криком "Яша
убил!" грохнулась на пол. Допрос был окончен.
 
   * * *
 
   Вечером того же дня я вновь вызвал Григорьева. Он вошел  бледный,  понуря
голову, но упорно стоял на том, что ни в чем  не  виноват.  Я  велел  ввести
Марью Патрикееву.
   - Вот, уговори ты его сознаться во всем,-  сказал  я,-  Он  убил  чухонца
Лехтонена, второго отца твоего ребенка, любившего твоего ребенка, как своего
собственного.
   - Яша, неужели это ты убил его?  Ведь  как  он  любил  нашего  Митю,  как
родного! - захлебываясь от слез, проговорила Марья.
   - Что ты, дура, зря болтаешь? Разве Митюха у него был? - проговорил  тихо
Яков.
   - У него, у него!.. Как свят Бог, у него! Скажи  мне  по  душе,  заклинаю
тебя нашим малюткой, скажи мне, ведь ты не убийца! Не мог ты руку поднять на
него, Яша!
   - Моя вина! - глухо  проговорил  Яков,  весь  дрожа  от  охватившего  его
волнения.- А только, видит Бог, не знал  я,  что  мальчонок-то  наш  у  него
воспитывался. А то бы не дерзнул я на него руку поднять. Упаси Бог, не такой
я разбойник... Видно, Бог покарал. Во всем  я  теперь  признаюсь.  Слушайте,
видит Бог, всю правду скажу! И он начал свою исповедь.
 
   * * *
 
   Об убийстве Лехтонена и краже у купца Юнгмейстера было достаточно сказано
выше, но рассказ об убийстве ученика Глазунова,  как  наиболее  характерный,
привожу целиком.
   - В шестом, должно быть, часу утра,- начал свою исповедь убийца,- я зашел
на постоялый двор, что в Самсоньевском переулке, выпил водки, пошел к  Марье
и передал ей вещи  купца  для  продажи.  На  вырученные  шестнадцать  рублей
пятьдесят копеек я пьянствовал по разным трактирам, а ночевал  в  Петровском
парке.  На  той  неделе  в  одном  трактире  завел  я  знакомство  с  Иваном
Глазуновым. Мы вместе пили пиво и водку, и я тут же решил, что  убью  его  и
возьму часы и цепочку, да и деньги, если найду.
   Когда трактир стали запирать, я вышел с ним и стал его звать пойти вместе
к знакомым девицам. Он согласился, и мы пошли. По дороге  он  все  спрашивал
меня, скоро ли мы дойдем. Я ему говорю: "Сейчас" - и все иду  дальше,  чтобы
не встретить никого на пути. Как прошли Лавру, я  тут  и  решился.  Дал  ему
подножку, сел на него и ремнем  от  штанов  стал  душить.  Сначала  малый-то
боролся, да силенки было мало, он  и  стал  просить:  "Не  убивай!  Дай  еще
пожить, возьми все..." А потом как кринет:  "Пусть  тебе  за  мою  душу  Бог
отплатит, окаянный!" Тут я ремень еще подтянул, и он замолчал. Снял я с него
часы и кошелек достал, а там всего-навсего  сорок  копеек.  Посмотрел  я  на
него, и такая, ваше благородие, меня жалость взяла! Лежит он  такой  жалкий,
глаза широко раскрыл и  на  меня  смотрит.  "Эх,-  думаю,-  загубил  Божьего
младенца за здорово живешь!" И пошел назад,  к  Невскому,  зашел  в  чайную,
потом в трактир, а из трактира к Марье. Отдал ей часы и велел заложить их, а
сам пошел опять шататься да пьянствовать. Как перед Богом говорю, ничего  не
знала Марья о моих злодействах, не погубите ее, ни в чем она не причастна.
   Этой просьбой Яков закончил свою исповедь.
 
   * * *
 
   Спустя  пять  месяцев  Якова  Григорьева  осудили.  Его   приговорили   к
двадцатилетней каторге.
 
 
   Удачный розыск
 
   Вспоминаю  это  старое  дело   исключительно   потому,   что   я   сделал
первоначальный розыск и  дознался  до  истинного  преступника  исключительно
путем логического вывода и соображений и долгое время считал это дело  самым
блестящим в моей практике.
 
   * * *
 
   13 июня 1859 года на  Выборгском  шоссе  был  найден  труп  с  признаками
насильственной смерти. А следом за этим, в ночь с 13-го на 14 июня  на  даче
купца Х-ра, подле самой заставы, через открытое  окно  неизвестно  кем  была
похищена разная одежда:  два  летних  мужских  пальто,  брюки,  полусапожки,
шляпа, зонтик и дамское серое пальто.
   Граф Шувалов поручил мне расследовать оба эти дела. Я  тотчас  отправился
на место преступлений. Сначала - к убитому.  По  Выборгской  дороге,  совсем
недалеко от Петербурга, сейчас же у канавки еще лежал труп убитого.  Человек
лежал на боку, голова его была проломлена,  среди  сгустков  крови  виднелся
мозг и торчали черепные кости. Он был без сапог, в  красном  шарфе  и  серой
чуйке поверх жилета со стеклянными пуговицами.  По  виду  это  был  типичный
чухонец.
   Я стал производить внимательный осмотр. Шагах в пяти от  края  дороги  на
камне я увидел несомненные следы  крови.  Черная  полоса  тянулась  до  того
места, где лежал труп. На дне канавки  я  нашел  топор,  на  обухе  которого
вместе с кровью приклеился пук волос, а подле камня - дешевую трубку.
   После этих находок мне ясно представилась картина убийства. Чухонец мирно
сидел на камне и, быть может, курил трубку, когда к нему подкрался убийца  и
нанес ему смертельные удары... Своим или его топором. Вероятно, его,  потому
что иначе убийца унес бы его с собой, дорожа все-таки вещью и побоясь улики.

   * * *
 
   После этого я отправился на дачу Х-ра. Это была богатая дача  с  огромным
садом, совсем рядом с Выборгской заставой. На дорогу выходил сад, окруженный
невысоким забором. Вдоль него тянулась дорожка к крыльцу дачи, выстроенной в
глубине сада и выходившей одним боком во двор.
   Я вошел в дом и  позвал  хозяев.  Хозяевами  оказались  толстый  немец  и
молодая тоненькая немка.
   - А, это вы! - заговорил тотчас немец, вынимая  изо  рта  сигару.-  Ошень
рад! Находите наш вещи!
   - О да! - пропела и его жена.- Найдите наши вещи!
   - Приложу все усилия,- отвечал я.-  Будьте  добры  показать  мне  теперь,
откуда была произведена кража.
   - Просим, пожалста! - сказал немец.- Тут, сюда!
   Я прошел следом за ними в большую комнату с верандой, выходившей в сад.
   - Вот,- объяснил немец,- здесь лежал мое пальто и ее пальто, и ее зонтик,
короший с кружевом зонтик, а тут,- он  открыл  дверь  в  маленькую  комнату,
ведшую в спальню, и показал на диван,- лежал мой теплый  пальто  и  были  ее
сапожки и мои... Понимаете? - он подмигнул мне и показал  на  брюки,  а  его
немка стыдливо потупилась.
   - И все украл! Сто рублей! Больше! Ее пальто стоил мне шестьдесят рублей,
и она носиль его только три года.
   - Вы не можете ни на кого указать?
   - Нет! У нас честный служанка, честный  дворник!  Вор  входил  в  окошко.
Сюда.
   Он снова вернулся в большую комнату и указал на  окошко.  Я  выглянул  из
окна. Оно было аршина на два от земли, но доступ к нему облегчался настилкой
веранды, которая подходила под самое окошко.
   Я перекинул ноги и очутился на веранде. Затем спустился в сад и тщательно
осмотрел его, причем со мной  оказались  и  хозяева,  и  дворник,  и  старая
немка-служанка. Мои поиски сразу же увенчались успехом. У самого забора, под
кустами, я нашел брошенную солдатскую шинель.  Я  ее  тотчас  обыскал  и  за
обшлагом рукава обнаружил бумагу.
   Это был паспорт на имя финляндского уроженца Израеля Кейтонена. Больше не
нашел ничего, но этого для меня было достаточно. Я попросил подробно описать
мне украденные вещи, потом распрощался с немцами, сказал, что тотчас  извещу
их, как только найду вещи, и отправился назад, к убитому, которого по  моему
указанию перевезли в Красное Село.
   Приехав туда, я зашел  по  очереди  во  все  кабаки  и  постоялые  дворы,
спрашивая, не видал ли кто Кейтонена.
   - Третьего дня он у меня работал,- сказал мне наконец один из  зажиточных
крестьян.- Дрова колол. А тебе на что?
   - А вот сейчас узнаешь,- ответил я ему и повел его к трупу.
   Крестьянин тотчас признал в убитом Кейтонена. Первый  шаг  был  сделан  -
личность убитого выяснена. Я поехал домой.
   Солдатская шинель, и в рукаве ее паспорт убитого. Несомненно, хозяин этой
шинели овладел паспортом убитого, а следовательно, он и  совершил  убийство.
Эта шинель очутилась в саду ограбленной дачи.  Несомненно,  тот  же  человек
совершил и кражу. Кем же он может быть? Ясно как  день,  что  он  солдат,  и
солдат беглый, которому форменная шинель только обуза.
 
   * * *
 
   Исходя из этих соображений, я  начал  свои  поиски  со  справок  во  всех
войсковых частях, находящихся в этом районе, и в тюрьмах. На другой  день  я
получил сообщение, что в ночь на двенадцатое число из этапной  тюрьмы  бежал
арестант, рядовой Вологодского пехотного полка Григорий Иванов.
   Я немедленно отправился в Красносельскую тюрьму  и  получил  сведения  об
этом Иванове. Для меня уже не было сомнения, что это он и убийца, и вор.
   Оказалось, что ранее он был задержан как вор и дезертир и  до  того,  как
его перевели в эту тюрьму, содержался в  Петербургском  тюремном  замке  под
именем временно отпускного рядового Несвижского полка Силы Федотова.
   В тот же день я был в тюремном замке, где меня отлично знали все служащие
и многие из арестантов.
   - С чем пришли? О ком справляться? - радушно спросил меня смотритель.
   Я объяснил.
   - А, этот гусь! Весьма возможно, что он. Чистый разбойник. Поймали его на
краже, он сказался Силой Федотовым. Мы уже хотели его в  Варшаву  гнать,  да
один арестант  признал  в  нем  Иванова.  Решили  гнать  в  Вологду,  а  он,
оказывается, из тюрьмы бежал.
   В наш разговор вмешался один из помощников смотрителя.
   - Он, ваше благородие, кажись, вчера сюда приходил. Показалось мне так.
   Смотритель даже руками развел.
   - Врешь ты! Не может быть такого наглеца.
   - Я и сам так подумал, а то бы схватил. И был в штатском.
   - А с кем виделся? - спросил я.
   - С Федйкой Коноваловым. Ему через пять дней выпуск.
   Я кивнул головой.
   - Отлично! А не можешь ли ты, братец, припомнить, как он был одет?
   - В штатском,- ответил помощник,- спинжак это коричневый и  брюки  словно
голубые и в белых полосках.
   - Он! - невольно воскликнул  я,  вспомнив  описание  брюк,  украденных  у
немца. Я обратился к смотрителю.
   - Будьте добры теперь показать мне этого Коновалова,  но  так,  чтобы  он
этого не видел.
   - Ничего нет легче,-  ответил  смотритель  и  обратился  к  помощнику:  -
Петрусенко, приведи сюда Коновалова!
   - Слушаю-с! - сказал помощник и вышел.
   - А вы, Иван Дмитриевич,- обратился ко  мне  смотритель,-  идите  сюда  и
смотрите в окошечко.
   Он открыл дверь с крохотным окошком и ввел  меня  в  маленькую  комнатку.
Находясь в ней, я через окошко свободно видел весь кабинет смотрителя.
   - Отлично! - сказал я.
   Смотритель закрыл дверь. Я расположился  у  окошка.  Через  минуту  вошел
Петрусенко с арестантом.
   Смотритель стал говорить с ним о работе в мастерской и о каком-то заказе,
а я внимательно изучал лицо и фигуру Коновалова.
   Невысокого  роста,  приземистый,  плечистый,  он  производил  впечатление
простоватого парня, и только голова его, рыжая и огромная, являлась  как  бы
отличительным признаком.
   Смотритель отпустил его, я вышел.
   - Ну, что? Довольны?
   - Не совсем,- отвечал я.- Мне надо будет его  посмотреть,  когда  вы  его
выпустите уже без арестантской куртки.
   - Ничего не может быть легче,-  любезно  ответил  смотритель.-  Приходите
сюда в девять часов утра двадцатого числа и увидите.
   Я поблагодарил его и ушел.
 
   * * *
 
   План мой был таков: неотступно следить за этим Коноваловым на  свободе  и
через него найти Иванова. Если Иванов был у него в  тюрьме,  зная,  что  тот
скоро  выйдет  на  волю,  то.  несомненно,  с  какими-нибудь   планами,   и,
несомненно. Коновалов, выпущенный на свободу, в первый же день встретится  с
ним. А приметы Иванова, кроме этих синих брюк с белыми полосками, я узнал от
смотрителей обеих тюрем, где он сидел.
   По их описаниям, это был человек среднего роста, худощавый,  с  маленькой
головой, черненькими усиками и большим носом. Положим,  с  такими  приметами
можно  встретить  в  течение  получаса  полсотни  людей,  но  знакомство   с
Коноваловым, а также брюки в полоску - это уже что-то.
   Я был уверен, что Иванов от меня не уйдет, и  позвал  к  себе  на  помощь
только  шустрого  Ицку  Погилевича,  о  котором  уже  упоминал  в   деле   о
"душителях".
   Объяснив ему все, что он должен делать, двадцатого числа к  девяти  часам
утра я был в тюремном замке. Погилевича я оставил на улице у дверей,  а  сам
прошел к смотрителю и опять укрылся в каморке с окошком.
   Коновалов вошел свободно и развязно. На нем  были  серые  брюки  и  серая
рабочая блуза с ременным кушаком. В руках он держал темный картуз и  узелок,
вероятно, с бельем.
   Смотритель поговорил  с  ним  с  минуту,  потом  выдал  ему  деньги,  его
заработок, паспорт и отпустил. Тот небрежно кивнул смотрителю, надел  картуз
и вышел.
   Я тотчас выскочил из  каморки  и  хотел  бежать  за  ним,  но  смотритель
добродушно сказал:
   - Можете не спешить. Я велел попридержать его,  пока  не  выйдете  вы.  А
теперь, к вашему сведению, могу сказать, что у них на  Садовой,  в  доме  де
Роберти, нечто вроде притона. Вчера один арестант рассказывал.
   Я поблагодарил его, поспешно вышел на улицу и подозвал Погилевича.  Мы  с
ним перешли на другую сторону, и я стал прикуривать у него папиросу.
   Через минуту  вышел  Коновалов.  Он  внимательно  поглядел  по  сторонам,
встряхнулся и быстро пошел по направлению к Никольскому рынку.
   - Не упускай его ни на минуту! - сказал я Ицке, указав на  Коновалова,  и
спокойно пошел по своим делам.
 
   * * *
 
   На другой день Ицка явился ко мне, сияя.
   - Ну, что? - быстро спросил я его.
   - Я все сделал. Они вместе, вдвоем, и в том доме!
   - Сразу и встретились?
   - Нет, много работы было. Уф, совсем заморил меня!
   И начал рассказывать.
   - Как он пошел, я за ним. Ноги у него  длинные,  идет  так-то  скоро,  як
конь. Он - в самый двор Никольского рынка. Я за ним,.. ну а по лестнице идти
побоялся, вдруг догадается! Я и остался ждать.  Ждал,  ждал,  думал,  уж  он
прочь убежал, а он идет с каким-то евреем. Потом я узнал -  Соломон  Пинкус,
старыми вещами торгует... Вышли они,  Пинкус  ему  что-то  говорит  и  рукой
машет. Я совсем близко подошел и хотел послушать, но они на улицу  вышли,  и
Пинкус только  сказал:  "Так  смотри  же!",  а  тот  ответил:  "Знаю!"  -  и
разошлись.
   Я перебил словоохотливого Ицку, крикнув нетерпеливо:
   - Ты мне про Иванова говори! Видел его?
   - Ну и как же! - обиделся Ицка.
   - Так про это и рассказывай!
   Ицка скорчил  недовольную  рожу  и  торопливо  передал  результаты  своих
наблюдений. Коновалов прошел в портерную на Фонтанке, у Подьяческой,  и  там
встретился с Ивановым, который его поджидал. По описанию внешности, и  опять
же брюки, это был, несомненно, он. Ицка сел подле них, закрывшись газетой, и
подслушал беседу, которую они вели на воровском жаргоне. Судя по  тому,  что
он услышал, они сговаривались совершить грабеж с какими-то Фомкой и Авдюхой.
После этого они вышли, заходили еще в кабаки и в пивные и наконец  прошли  в
дом де Роберти, где находятся и сейчас.
   - Ну, а если их уже нет? - спросил я.
   - Тогда они придут туда снова,- спокойно ответил Ицка.
   Я молча согласился с ним и торопливо оделся.
   - Ваше благородие! - обратился ко мне Ицка.- Если  бы  вы  дозволили  мне
выследить их грабеж, мы бы их на месте поймали.
   Я отказался.
   - И грабежа бы не было!
   - Его и не будет, если мы Иванова арестуем.
   Ицка грустно вздохнул и поплелся за мной. Я пришел в  ближайшую  часть  и
попросил у пристава мне в помощь двух молодцов.  Он  мне  тотчас  представил
двух здоровенных хожалых.
   Я приказал им переодеться в штатское платье и  идти  с  Ицкой,  чтобы  по
моему или его приказу арестовать преступника.
   На Садовой, в нескольких шагах от Сенной,  находился  этот  знаменитый  в
свое время дом де Роберти, кажется, не описанный в "Петербургских трущобах".
А между тем это был притон едва ли  не  чище  Вяземского  дома.  Здесь  было
десятка  два  тесных  квартир  с  "угловыми"  жильцами,  в  которых  ютились
исключительно убийцы, воры и беглые, здесь  содержатели  квартир  занимались
скупкой краденого, дворники - укрывательством, и,  стыдно  сказать,  местная
полиция имела с жильцов того дома доходные статьи. К воротам этого-то дома я
и отправился сторожить свою дичь.
   Часа два я бродил без толка, пока наконец Иванов не  вышел  на  улицу.  Я
узнал его сразу, не увидев даже Коновалова, который шел позади. Узнав же,  я
зашел ему за спину и окрикнул:
   - Иванов!
   Он быстро обернулся.
   - Ну, тебя-то мне и надо,- сказал я, подавая знак своим молодцам.
   Спустя двадцать минут он уже был доставлен  в  часть,  где  мы  вместе  с
приставом сняли с него первый допрос.
 
   * * *
 
   Поначалу он упорно называл себя Силой Федотовым и от всего отпирался,  но
я сумел сбить его, запутать, и он сделал наконец чистосердечное признание.
   Все мои предположения оказались совершенно правильными.
   В ночь с двенадцатого на тринадцатое  июня  он  бежал  из  Красносельской
этапной тюрьмы, разобравши забор. За ним погнались, но он успел спрятаться и
на заре двинулся в путь.
   Близ дороги он увидел чухонца и попросил у него курнуть. Чухонец  радушно
отдал трубку. Он ее выкурил и возвратил. Чухонец стал ее набивать  снова,  и
тогда беглому солдату явилась мысль убить его.  Он  поднял  топор,  лежавший
подле чухонца, и хватил его обухом по голове два раза.
   Удостоверившись, что чухонец убит, он снял с него сапоги, взял паспорт  и
пятьдесят копеек, сволок труп в сторонку и зашагал дальше.
   Н