рдце запрыгает;
     Встречу ль глаза твои
     Лазурно-глубокие,
     Душа им навстречу

     Из груди просится,
     И как-то весело,
     И хочется плакать,
     И так на шею бы
     Тебе я кинулся.
     Как небеса, твой взор блистает
     Эмалью голубой,
     Как поцелуй, звучит и тает
     Твой голос молодой;
     За звук один волшебной речи,
     За твой единый взгляд,
     Я рад отдать красавца сечи,
     Грузинский мой булат;
     И он порою сладко блещет,
     И сладостней звучит,
     При звуке том душа трепещет,
     И в сердце кровь кипит.
     Но жизнью бранной и мятежной
     Не тешусь я с тех пор,

     Как услыхал твой голос нежный
     И встретил милый взор.
     * * *
     Она поет- и звуки тают,
     Как поцелуи на устах,
     Глядят -- и небеса играют
     В ее божественных глазах;
     Идет ли -- все ее движенья,
     Иль молвит слово -- все черты
     Так полны чувства, выраженья,
     Так полны дивной простоты.


ВИД ГОР ИЗ СТЕПЕЙ КОЗЛОВА
     Пилигрим
     Аллах ли там среди пустыни
     Застывших волн воздвиг твердыни,
     Притоны ангелам своим;

     Иль дивы, словом роковым,
     Стеной умели так высоко
     Громады скал нагромоздить.
     Чтоб путь на север заградить
     Звездам, кочующим с востока?
     Вот свет все небо озарил:
     То не пожар ли Царяграда?
     Иль бог ко сводам пригвоздил
     Тебя, полночная лампада,
     Маяк спасительный, отрада
     Плывущих по морю светил?.


     Мирза
     Там был я, там, со дня созданья,
     Бушует вечная метель;

     Потоков видел колыбель.
     Дохнул, и мерзнул пар дыханья.
     Я проложил мой смелый след,

     Где для орлов дороги нет, И дремлет гром над глубиною,
     И там, где над моей чалмою
     Одна сверкала лишь звезда,
     То Чатырдаг был...


     Пилигрим А!..
     (К Н. И. БУХАРОВУ)
     Мы ждем тебя, спеши, Бухаров,
     Брось царскосельских соловьев,
     В кругу товарищей гусаров
     Обычный кубок твой готов.
     Для нас в беседе голосистой
     Твой крик приятней соловья,
     Нам мил и ус твой серебристый
     И трубка плоская твоя.
     Нам дорога твоя отвага,
     Огнем душа твоя полна,
     Как вновь раскупренная влага
     В бутылке старого вина.

     Столетья прошлого обломок,
     Меж нас остался ты один,

     Гусар прославленных потомок,
     Пиров и битвы гражданин.


     (А. Г. ХОМУТОВ О И)
     Слепец, страданьем вдохновенный,
     Вам строки чудные писал,
     И прежних лет восторг священный,
     Воспоминаньем оживленный,
     Он перед вами изливал.
     Он вас не зрел, но ваши речи,
     Как отголосок юных дней,
     При первом звуке новой встречи
     Его встревожили сильней.
     Тогда признательную руку
     В ответ на ваш приветный взор,
     Навстречу радостному звуку
     Он в упоении простер.
     И я, поверенный случайный
     Надежд и дум его живых,
     Я буду дорожить, как тайной,
     Печальным выраженьем их.
     Я верю, годы не убили,
     Изгладить даже не могли
     Все, что вы прежде возбудили
     В его возвышенной груди.
     Но да сойдет благословенье
     На вашу жизнь, за то, что вы
     Хоть на единое мгновенье
     Умели снять венец мученья
     С его преклонной головы.


ДУМА
     Печально я гляжу на наше поколенье!
     Его грядущее -- иль пусто, иль темно,
     Меж тем, под бременем познанья и сомненья,
     В бездействии состарится оно.
     Богаты мы, едва из колыбели,
     Ошибками отцов и поздним их умом,
     И жизнь уж нас томит, как ровный путь без цели,
     Как пир на празднике чужом.
     К добру и злу постыдно равнодушны,
     В начале поприща мы вянем без борьбы;
     Перед опасностью позорно малодушны
     И перед властию -- презренные рабы.
     Так тощий плод, до времени созрелый,
     Ни вкуса нашего не радуя, ни глаз,
     Висит между цветов, пришлец осиротелый,

     И час их красоты -- его паденья час!
     Мы иссушили ум наукою бесплодной,
     Тая завистливо от ближних и друзей
     Надежды лучшие и голос благородный
     Неверием осмеянных страстей.
     Едва касались мы до чаши наслажденья,
     Но юных сил мы тем не сберегли;
     Из каждой радости, бояся пресыщенья,
     Мы лучший сок навеки извлекли.
     Мечты поэзии, создания искусства
     Восторгом сладостным наш ум не шевелят;
     Мы жадно бережем в груди остаток чувства --
     Зарытый скупостью и бесполезный клад.
     И ненавидим мы, и любим мы случайно,
     Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви,
     И царствует в душе какой-то холод тайный,
     Когда огонь кипит в крови.
     И предков скучны нам роскошные забавы,
     Их добросовестный, ребяческий разврат;
     И к гробу мы спешим без счастья и без славы,
     Глядя насмешливо назад.
     Толпой угрюмою и скоро позабытой
     Над миром мы пройдем без шума и следа,

     Не бросивши векам ни мысли плодовитой,
     Ни гением начатого труда.
     И прах наш, с строгостью судьи и гражданина,
     Потомок оскорбит презрительным стихом,
     Насмешкой горькою обманутого сына
     Над промотавшимся отцом.


ПОЭТ
     Отделкой золотой блистает мой кинжал;
     Клинок надежный, без порока;
     Булат его хранит таинственный закал,
     Наследье бранного востока.
     Наезднику в горах служил он много лет.
     Не зная платы за услугу;
     Не по одной груди провел он страшный след
     И не одну прорвал кольчугу.
     Забавы он делил послушнее раба,
     Звенел в ответ речам обидным.
     В те дни была б ему богатая резьба
     Нарядом чуждым и постыдным.
     Он взят за Тереком отважным казаком
     На хладном трупе господина,

     И долго он лежал заброшенный потом
     В походной лавке армянина.
     Теперь родных ножон, избитых на воине,
     Лишен героя спутник бедный,
     Игрушкой золотой он блещет на стене --
     Увы, бесславный и безвредный!
     Никто привычною, заботливой рукой
     Его не чистит, не ласкает,
     И надписи его, молясь перед зарей,
     Никто с усердьем не читает...
     В наш век изнеженный не так ли ты, поэт,
     Свое утратил назначенье,
     На злато променяв ту власть, которой свет
     Внимал в немом благоговенье?
     Бывало, мерный звук твоих могучих слов
     Воспламенял бойца для битвы,
     Он нужен был толпе, как чаша для пиров,
     Как фимиам в часы молитвы.
     Твой стих, как божий дух, носился над толпой
     И, отзыв мыслей благородных,
     Звучал, как колокол на башне вечевой
     Во дни торжеств и бед народных.
     Но скучен нам простой и гордый твой язык,
     Нас тешат блестки и обманы;
     Как ветхая краса, наш ветхий мир привык
     Морщины прятать под румяны...
     Проснешься ль ты опять, осмеянный пророк!
     Иль никогда, на голос мщенья,
     Из золотых ножон не вырвешь свой клинок,
     Покрытый ржавчиной презренья?..
     1839
     * * *
     Ребенка милого рожденье
     Приветствует мой запоздалый стих.
     Да будет с ним благословенье
     Всех ангелов небесных и земных!
     Да будет он отца достоин,
     Как мать его, прекрасен и любим;
     Да будет дух его спокоен
     И в правде тверд, как божий херувим.
     Пускай не знает он до срока
     Ни мук любви, ни славы жадных дум;
     Пускай глядит он без упрека
     На ложный блеск и ложный мира шум;
     Пускай не ищет он причины
     Чужим страстям и радостям своим,
     И выйдет он из светской тины

     Душою бел и сердцем невредим!


НЕ ВЕРЬ СЕБЕ
     Que nous font apres tout les vulgaires abois
     De tous ces charlatans, qui donnent de la voix,
     Les marchands de pathos et les faiseurs d'emphase
     Et tous les baladins qui dansent sur la phrase?
     A. Barbier '
     He верь, не верь себе, мечтатель молодой,
     Как язвы, бойся вдохновенья...
     Какое нам в конце концов  дело  до грубого  крика всех этих  горланящих
шарлатанов,  торговцев  пафосом,  мастеров  напыщенности  и  всех  плясунов,
танцующих на фразе?
     О. Барбы: (франц.)


     Оно -- тяжелый бред души твоей больной
     Иль пленной мысли раздраженье.
     В нем признака небес напрасно не ищи:
     То кровь кипит, то сил избыток!
     Скорее жизнь свою в заботах истощи,

     Разлей отравленный напиток!
     Случится ли тебе в заветный, чудный миг
     Отрыть в душе давно безмолвной
     Еще неведомый и девственный родник,
     Простых и сладких звуков полный, --
     Не вслушивайся в них, не предавайся им,
     Набрось на них покров забвенья:

     Стихом размеренным и словом ледяным
     Не передашь ты их значенья.
     Закрадется ль печаль в тайник души твоей,
     Зайдет ли страсть с грозой и вьюгой, --
     Не выходи тогда на шумный пир людей
     С своею бешеной подругой;
     Не унижай себя. Стыдися торговать
     То гневом, то тоской послушной,
     И гной душевных ран надменно выставлять
     На диво черни простодушной.
     Какое дело нам, страдал ты или нет?
     На что нам знать твои волненья,
     Надежды глупые первоначальных лет,
     Рассудка злые сожаленья?
     Взгляни: перед тобой играючи идет
     Толпа дорогою привычной;
     На лицах праздничных чуть виден след забот.
     Слезы не встретишь неприличной.
     А между тем из них едва ли есть один,
     Тяжелой пыткой не измятый,
     До преждевременных добравшийся морщин
     Без преступленья иль утраты!..
     Поверь: для них смешон твой плач и твой укор,
     С своим напевом заученным,
     Как разрумяненный трагический актер,
     Махающий мечом картонным...


ТРИ ПАЛЬМЫ
     (Восточное сказание)
     В песчаных степях аравийской земли
     Три гордые пальмы высоко росли.

     Родник между ними из почвы бесплодной,
     Журча, пробивался волною холодной,
     Хранимый, под сенью зеленых листов,
     От знойных лучей и летучих песков.
     И многие годы неслышно прошли;
     Но странник усталый из чуждой земли
     Пылающей грудью ко влаге студеной
     Еще не склонялся под кущей зеленой,
     И стали уж сохнуть от знойных лучей
     Роскошные листья и звучный ручей.
     И стали три пальмы на бога роптать:
     "На то ль мы родились, чтоб здесь увядать?
     Без пользы в пустыне росли и цвели мы,
     Колеблемы вихрем и зноем палимы,
     Ничей благосклонный не радуя взор?..
     Не прав твой, о небо, святой приговор!"
     И только замолкли -- в дали голубой
     Столбом уж крутился песок золотой,
     Звонков раздавались нестройные звуки.
     Пестрели коврами покрытые вьюки,

     И шел, колыхаясь, как в море челнок,
     Верблюд за верблюдом, взрывая песок.
     Мотаясь, висели меж твердых горбов
     Узорные полы походных шатров;
     Их смуглые ручки порой подымали,
     И черные очи оттуда сверкали...
     И, стан худощавый к луке наклони,
     Араб горячил вороного коня.
     И конь на дыбы подымался порой,
     И прыгал, как барс, пораженный стрелой:
     И белой одежды красивые складки
     По плечам фариса вились в беспорядке;
     И, с криком и свистом несясь по песку,
     Бросал и ловил он копье на скаку.
     Вот к пальмам подходит, шумя, караваи:
     В тени их веселый раскинулся стан.
     Кувшины звуча налилися водою,
     И, гордо кивая махровой главою,
     Приветствуют пальмы нежданных гостей,
     И щедро поит их студеный ручей.
     Но только что сумрак на землю упал,
     По корням упругим топор застучал.,
     И пали без жизни питомцы столетий!
     Одежду их сорвали малые дети,
     Изрублены были тела их потом,
     И медленно жгли их до утра огнем.
     Когда же на запад умчался туман,
     Урочный свой путь совершал караван;
     И следом печальным на почве бесплодной
     Виднелся лишь пепел седой и холодный;
     И солнце остатки сухие дожгло,
     А ветром их в степи потом разнесло.
     И ныне все дико и пусто кругом --
     Не шепчутся листья с гремучим ключом:
     Напрасно пророка о тени он просит --
     Его лишь песок раскаленный заносит
     Да коршун хохлатый, степной нелюдим,
     Добычу терзает и щиплет над ним.


МОЛИТВА
     В минуту жизни трудную
     Теснится ль в сердце грусть:
     Одну молитву чудную
     Твержу я наизусть.
     Есть сила благодатная
     В созвучье слов живых,
     И дышит непонятная,
     Святая прелесть в них.
     С души как бремя скатится,
     Сомненье далеко --
     И верится, и плачется,
     И так легко, легко...


ДАРЫ ТЕРЕКА
     Терек воет, дик и злобен,
     Меж утесистых громад,
     Буре плач его подобен,
     Слезы брызгами летят.
     Но, по степи разбегаясь,
     Он лукавый принял вид
     И, приветливо ласкаясь,
     Морю Каспию журчит:
     "Расступись, о старец море,
     Дай приют моей волне!
     Погулял я на просторе,
     Отдохнуть пора бы мне.
     Я родился у Казбека,
     Вскормлен грудью облаков,
     С чуждой властью человека
     Вечно спорить был готов.
     Я, сынам твоим в забаву,
     Разорил родной Дарьял

     И валунов им, на славу,
     Стадо целое пригнал".
     Но, склонясь на мягкий берег,
     Каспий стихнул, будто спит,
     И опять, ласкаясь, Терек
     Старцу на ухо журчит:
     "Я привез тебе гостинец!
     То гостинец не простой:
     С поля битвы кабардинец,
     Кабардинец удалой.
     Он в кольчуге драгоценной,
     В налокотниках стальных:
     Из Корана стих священный
     Писан золотом на них.
     Он угрюмо сдвинул брови,

     И усов его края
     Обагрила знойной крови
     Благородная струя;

     Взор открытый, безответный,
     Полон старою враждой;
     По затылку чуб заветный
     Вьется черною космой".
     Но, склонясь на мягкий берег,
     Каспий дремлет и молчит;
     И, волнуясь, буйный Терек
     Старцу снова говорит:
     "Слушай, дядя: дар бесценный!
     Что другие все дары?
     Но его от всей вселенной
     Я таил до сей поры.
     Я примчу к тебе с волнами
     Труп казачки молодой,
     С темно-бледными плечами,
     С светло-русою косой.
     Грустен лик ее туманный,
     Взор так тихо, сладко спит,
     А на грудь из малой раны
     Струйка алая бежит.
     По красотке молодице
     Не тоскует над рекой
     Лишь один во всей станице
     Казачина гребенской.
     Оседлал он вороного,
     И в горах, в ночном бою,
     На кинжал чеченца злого
     Сложит голову свою".
     Замолчал поток сердитый,
     И над ним, как снег бела,
     Голова с косой размытой,
     Колыхался, всплыла.
     И старик во блеске власти
     Встал, могучий, как гроза,
     И оделись влагой страсти
     Темно-синие глаза.
     Он взыграл, веселья полный,
     И в объятия свои
     Набегающие волны
     Принял с ропотом любви.


     ПАМЯТИ А. И. 0(ДОЕВСКО)ГО
     Я знал его: мы странствовали с ним
     В горах востока, и тоску изгнанья
     Делили дружно; но к полям родным
     Вернулся я, и время испытанья
     Промчалося законной чередой;
     А он не дождался минуты сладкой:
     Под бедною походною палаткой
     Болезнь его сразила, и с собой
     В могилу он унес летучий рой
     Еще незрелых, темных вдохновений,
     Обманутых надежд и горьких сожалений!
     Он был рожден для них, для тех надежд,
     Поэзии и счастья... Но, безумный --
     Из детских рано вырвался одежд
     И сердце бросил в море жизни шумной,
     И свет не пощадил -- и бог не спас!
     Но до конца среди волнений трудных,
     В толпе людской и средь пустынь безлюдных
     В нем тихий пламень чувства не угас:
     Он сохранил и блеск лазурных глаз,
     И звонкий детский смех, и речь живую,
     И веру гордую в людей, и жизнь иную.
     Но он погиб далеко от друзей...
     Мир сердцу твоему, мой милый Саша!
     Покрытое землей чужих полей,
     Пусть тихо спит оно, как дружба наша
     В немом кладбище памяти моей!
     Ты умер, как и многие, без шума,
     Но с твердостью. Таинственная дума
     Еще блуждала на челе твоем,
     Когда глаза закрылись вечным сном;
     И то, что ты сказал перед кончиной,
     Из слушавших тебя не понял ни единый...
     И было ль то привет стране родной,
     Названье ли оставленного друга,
     Или тоска по жизни молодой,
     Иль просто крик последнего недуга,
     Кто скажет нам?.. Твоих последних слов
     Глубокое и горькое значенье
     Потеряно. Дела твои, и мненья,
     И думы -- все исчезло без следов,
     Как легкий пар вечерних облаков:
     Едва блеснут, их ветер вновь уносит --
     Куда они? зачем? откуда? -- кто их спросит.
     И после их на небе нет следа,
     Как от любви ребенка безнадежной,
     Как от мечты, которой никогда
     Он не вверял заботам дружбы нежной...
     Что за нужда?.. Пускай забудет свет
     Столь чуждое ему существованье:
     Зачем тебе венцы его вниманья
     И терния пустых его клевет?
     Ты не служил ему. Ты с юных лет
     Коварные его отвергнул цепи:
     Любил ты моря шум, молчанье синей степи
     И мрачных гор зубчатые хребты...
     И вкруг твоей могилы неизвестной
     Все, чем при жизни радовался ты,
     Судьба соединила так чудесно:
     Немая степь синеет, и венцом
     Серебряным Кавказ ее объемлет;
     Над морем он, нахмурясь, тихо дремлет,
     Как великан склонившись над щитом,
     Рассказам волн кочующих внимая,
     А море Черное шумит не умолкая.
     На буйном пиршестве задумчив он сидел
     Один, покинутый безумными друзьями,
     И в даль грядущую, закрытую пред нами,
     Духовный взор его смотрел.
     И помню я, исполнены печали
     Средь звона чаш, и криков, и речей,
     И песен праздничных, и хохота гостей
     Его слова пророчески звучали.
     Он говорил: "Ликуйте, о друзья!
     Что вам судьбы дряхлеющего мира?..
     Над вашей головой колеблется секира,
     Но что ж!., из вас один ее увижу я".
     1840
     * * *
     1-е января
     Как часто, пестрою толпою окружен,
     Когда передо мной, как будто бы сквозь сон,
     При шуме музыки и пляски,
     При диком шепоте затверженных речей,
     Мелькают образы бездушные людей,
     Приличьем стянутые маски,
     Когда касаются холодных рук моих
     С небрежной смелостью красавиц городских
     Давно бестрепетные руки, --
     Наружно погружась в их блеск и суету,
     Ласкаю я в душе старинную мечту,
     Погибших лет святые звуки.
     И если как-нибудь на миг удастся мне
     Забыться, -- памятью к недавней старине
     Лечу я вольной, вольной птицей;
     И вижу я себя ребенком, и кругом
     Родные все места: высокий барский дом
     И сад с разрушенной теплицей;
     Зеленой сетью трав подернут спящий пруд,
     А за прудом село дымится -- и встают
     Вдали туманы над полями.
     В аллею темную вхожу я; сквозь кусты
     Глядит вечерний луч, и желтые листы
     Шумят под робкими шагами.
     И странная тоска теснит уж грудь мою:
     Я думаю об ней, я плачу и люблю,
     Люблю мечты моей созданье
     С глазами полными лазурного огня,
     С улыбкой розовой, как молодого дня
     За рощей первое сиянье.
     Так царства дивного всесильный господин --
     Я долгие часы просиживал один,
     И память их жива поныне
     Под бурей тягостных сомнений и страстей,
     Как свежий островок безвредно средь морей
     Цветет на влажной их пустыне.
     Когда ж, опомнившись, обман я узнаю
     И шум толпы людской спугнет мечту мою,
     На праздник незванную гостью,
     О, как мне хочется смутить веселость их
     И дерзко бросить им в глаза железный стих,
     Облитый горечью и злостью!..


И СКУЧНО И ГРУСТНО
     И скучно и грустно, и некому руку подать
     В минуту душевной невзгоды...
     Желанья!., что пользы напрасно и вечно желать?..
     А годы проходят -- все лучшие годы!
     Любить... но кого же?., на время -- не стоит труда,
     А вечно любить невозможно.
     В себя ли заглянешь? -- там прошлого нет и следа:
     И радость, и муки, и все там ничтожно...
     Что страсти? -- ведь рано иль поздно их сладкий недуг