Милая, многострадальная  женщина!  Посмотри, как
хорошо  кругом;  Господи! Вот  уже  пять лет, "как  я  не  видал как следует
восхода  солнца. То  карточная игра,  то  пьянство, то  в  университет  надо
спешить. Посмотри, душенька, вон  там заря  расцвела.  Солнце  близко! Это -
твоя заря,  Любочка! Это начинается твоя новая жизнь. Ты смело обопрешься на
мою сильную руку.  Я выведу тебя на дорогу честного  труда, на путь  смелой,
лицом к лицу, борьбы с жизнью!
     Любка искоса взглянула на него. "Ишь,  хмель-то  еще  играет, - ласково
подумала она. - А ничего, - добрый  и хороший. Только немножко  некрасивый".
И, улыбнувшись полусонной улыбкой, она сказала тоном капризного упрека:
     - Да-а! Обма-анете  небось?  Все вы мужчины такие. Вам бы сперва своего
добиться, получить свое удовольствие, а потом нуль внимания!
     - Я?! О! чтобы я?! -воскликнул  горячо Лихонин  п даже  свободной рукой
ударил себя в грудь. -  Плохо же ты  меня знаешь! Я слишком честный человек,
чтобы обманывать беззащитную девушку. Нет! Я положу все свои силы и всю свою
душу, чтобы образовать  твой  ум, расширить  твой  кругозор, заставить  твое
бедное, исстрадавшееся  сердце забыть все  раны и обиды, которые нанесла ему
жизнь! Я  буду тебе отцом  и  братом! Я оберегу  каждый твой шаг!  А если ты
полюбишь  кого-нибудь истинно чистой,  святой любовью, то  я благословлю тот
день и час, когда вырвал тебя из этого дантова ада!
     В продолжение этой пылкой тирады старый извозчик многозначительно, хотя
и молча, рассмеялся, и от этого беззвучного смеха тряслась его спина. Старые
извозчики очень многое  слышат, потому  что извозчику, сидящему спереди, все
прекрасно слышно, чего вовсе не подозревают разговаривающие седоки, и многое
старые  извозчики  знают из того, что происходит  между людьми. Почем знать,
может быть, он слышал не раз и более беспорядочные, более возвышенные речи?
     Любке почему-то показалось, что Лихоиин на  нее рассердился или заранее
ревнует ее  к воображаемому  сопернику.  Уж слишком он громко  и возбужденно
декламировал.  Она  совсем проснулась, повернула к  Лихо-нину  свое  лицо, с
широко  раскрытыми, недоумевающими  и в  то  же  время покорными глазами,  и
слегка прикоснулась пальцами к его правой руке, лежавшей на ее талии.
     - Не сердитесь, мой  миленький. Я никогда не сменю вас на другого.  Вот
вам,  ей-богу,  честное  слово!  Честное  слово, что  никогда!  Разве  я  не
чувствую,  что вы меня хочете обеспечить? Вы думаете, разве я не понимаю? Вы
же такой симпатичный, хорошенький, молоденький! Вот если бы вы были старик и
некрасивый...
     -  Ах! Ты  не про то!  - закричал Лихонин и опять высоким слогом  начал
говорить  ей  о  равноправии   женщин,  о  святости  труда,  о  человеческой
справедливости и, о свободе, о борьбе против царящего зла.
     Из  всех  его  слов Любка  не  поняла  ровно  ни  одного. Она  все-таки
чувствовала себя  в чем-то виноватой, и  вся как-то съежилась, запечалилась,
опустила вниз голову и замолчала.  Еще немного, и она, пожалуй, расплакалась
бы  среди улицы,  но,  к счастью, они в  это время  подъехали  к  дому,  где
квартировал Лихонин.
     - Ну, вот мы и дома,-сказал студент.-Стой, извозчик!
     А когда расплатился,  то не удержался, чтобы не произнести патетически,
с рукой, театрально протянутой вперед, прямо перед собой:
     И в дом мой смело и спокойно
     Хозяйкой полною войди!

     И  опять непонятная  пророческая  улыбка  съежила старческое коричневое
лицо извозчика.
     Х
     Комната, в которой жил Лихонин, помещалась в пятом (Г половиной  этаже.
С половиной потому,  что есть такие пяти-шести и семиэтажные  доходные дома,
битком набитые и дешевые, сверху которых возводятся
     еще жалкие  клоповники из кровельного железа, нечто вроде мансард, или,
вернее, скворечников, в которых страшно  холодно зимой, а летом жарко, точно
на тропиках.  Любка с  трудом карабкалась наверх. Ей казалось,  что вот-вот,
еще два шага, и она свалится прямо на ступени лестницы и беспробудно заснет.
А Лихонин между тем говорил:
     - Дорогая моя)  Я вижу, вы устали.  Но ничего. Обопритесь  на меня.  Мы
идем  все  вверх!  Все  выше  и  выше!  Не это ли символ  всех  человеческих
стремлений? Подруга моя, сестра моя, обопрись на мою руку!
     Тут бедной Любке стало еще хуже. Она и так еле-еле поднималась  одна, а
ей пришлось еще тащить на буксире Лихонина, который чересчур отяжелел. И это
бы  еще ничего, что  он  был грузен, но ее понемногу начинало раздражать его
многословие. Так иногда  раздражает  непрестанный, скучный, как зубная боль,
плач  грудного  ребенка,  пронзительное  верещанье  канарейки  или если  кто
беспрерывно и фальшиво свистит в комнате рядом.
     Наконец они  добрались до  комнаты Лихонина. Ключа в двери не было.  Да
обыкновенно ее никогда  и не запирали на ключ. Лихонин толкнул дверь, и  они
вошли. В  комнате  было  темно,  потому что  занавески были  спущены.  Пахло
мышами,  керосином, вчерашним борщом, заношенным постельным  бельем,  старым
табачным дымом. В полутьме кто-то, кого не было видно, храпел оглушительно и
разнообразно.
     Лихонин приподнял штору. Обычная обстановка бедного холостого студента:
провисшая, неубранная кровать  со скомканным  одеялом, хромой стол  и на нем
подсвечник без свечи, несколько книжек на полу и на столе, окурки повсюду, а
напротив  кровати, вдоль другой стены - старый-престарый диван,  на  котором
сейчас спал  и храпел,  широко раскрыв рот, какой-то чернокудрый и черноусый
молодой человек. Ворот его  рубахи был расстегнут, и сквозь ее прореху можно
было  видеть  грудь и черные волосы, такие густые  и курчавые,  какие бывают
только у карачаевских барашков.
     - Нижерадзе! Эй,  Нижерадзе, вставай!-крикнул Лихонин и толкнул спящего
в бок. - Князь!
     - М-м-м...
     - Вставай, я тебе говорю, ишак кавказский, идиот осетинский!
     - М-м-м...
     -  Да будет проклят твой род в  лице предков и  потомков!  Да будут они
изгнаны с высот прекрасного Кавказа! Да не увидят они никогда благословенной
Грузии! Вставай, подлец! Вставай, дромадер аравийский! Кинтошка!..
     Но вдруг,  совсем неожиданно для Лихонина,  вмешалась Любка. Она  взяла
его за руку и сказала робко:
     - Миленький, зачем  же  его мучить? Может  быть, он спать хочет,  может
быть,  он устал?  Пускай поспит. Уж  лучше я  поеду  домой.  Вы  мне  дадите
полтинник на извозчика? Завтра вы опять ко мне приедете. Правда, душенька?
     Лихонин смутился.  Таким  странным  ему  показалось вмешательство  этой
молчаливой, как будто сонной девушки. Конечно,  он не сообразил  того, что в
ней говорила  инстинктивная,  бессознательная  жалость  к человеку,  который
недоспал, или,  может быть,  профессиональное  уважение  к  чужому  сну.  Но
удивление  было  только  мгновенное. Ему стало почему-то обидно.  Он  поднял
свесившуюся до  полу  руку лежащего, между пальцами которой  так и  осталась
потухшая  папироса, и, крепко встряхнув ее,  сказал серьезным, почти строгим
голосом:
     - Слушай же, Нижерадзе, я тебя, наконец, серьезно прошу. Пойми же, черт
тебя побери, что я не один, а с женщиной. Свинья!
     Случилось точно чудо: лежавший  человек вдруг  вскочил, точно  какая-то
пружина необыкновенной мощности мгновенно раскрутилась под  ним.  Он сел  на
диване,  быстро  потер  ладонями глаза,  лоб, виски, увидал  женщину,  сразу
сконфузился и пробормотал, торопливо застегивая косоворотку:
     - Это ты, Лихонин? А я тут тебя дожидался, дожидался и  заснул. Попроси
незнакомого товарища, чтобы она отвернулась на минутку.
     Он  поспешно натянул  на себя серую студенческую  тужурку  и взлохматил
обеими  пятернями свои роскошные черные кудри. Любка,  со  свойственным всем
женщинам  кокетством,  в каком  бы возрасте  и  положении они ни находились,
подошла к осколку зеркала, висевшему на стене, поправить прическу. Нижерадзе
искоса, вопросительно, одним движением глаз показал на нее Лихонину.
     - Ничего. Не обращай внимания, - ответил тот вслух. - А впрочем, выйдем
отсюда. Я тебе сейчас же все расскажу.  Извините, Любочка, я  только на одну
минуту. Сейчас вернусь, устрою вас, а затем испарюсь, как дым.
     -Да вы не беспокойте себя,-возразила Любка,  - мне и здесь, на  диване,
будет хорошо. А вы устраивайтесь себе на кровати.
     - Нет, это уж не модель, ангел мой! У меня здесь есть один коллега. Я к
нему и пойду ночевать. Сию минуту я вернусь.
     Оба студента вышли в коридор.
     :-  Что сей  сон значит? - спросил  Нижерадзе,  широко  раскрывая  свои
восточные, немножко  бараньи  глаза.  -  Откуда  это  прелестное дитя,  этот
товарищ в юбке?
     Лихонин многозначительно покрутил  головой и  сморщился.  Теперь, когда
поездка,  свежий воздух,  утро и  деловая,  будничная,  привычная обстановка
почти совсем Отрезвили его, он начал ощущать в душе смутное чувство какой-то
неловкости, ненужности своего  внезапного поступка  и  в  то же время что-то
вроде бессознательного  раздражения и против самого себя  и против увезенной
им  женщины. Он  уже  предчувствовал  тягость  совместной  жизни,  множество
хлопот,  неприятностей и  расходов, двусмысленные  улыбки  или  даже  просто
бесцеремонные  расспросы   товарищей,  наконец  серьезную  помеху  во  время
государственных  экзаменов.  Но,  едва  заговорив  с   Нижерадзе,  он  сразу
устыдился  своего  малодушия  и, начав вяло,  к  концу  опять загарцевал  на
героическом коне.
     - Видишь  ли, князь,-сказал  он, в  смущении вертя  пуговицу на тужурке
товарища и не глядя ему
     в  глаза,-ты ошибся.  Это  вовсе не  товарищ в юбке, а это...  просто я
сейчас был с коллегами, был... то  есть не был, а только заехал на минутку с
товарищами на Ямки, к Анне Марковне.
     - С кем? - спросил, оживившись, Нижерадзе.
     - Ну, не все ли  тебе равно, князь? Был Толпыгин, Рамзес, приват-доцент
один  - Ярченко, Боря Собашников и  другие...  не  помню.  Катались на лодке
целый  вечер,  потом нырнули в кабачару, а уж потом, как свиньи, на Ямки. Я,
ты  знаешь,  человек  очень  воздержанный.  Я  только  сидел  и  насасывался
коньяком,  как  губка,  с  одним  знакомым  репортером.  Ну,  а  прочие  все
грехопаднули. И вот поутру  отчего-то я совсем размяк. Так мне стало грустно
и  жалко глядеть на этих несчастных  женщин. Подумал я и о том, что вот наши
сестры  пользуются  нашим вниманием, любовью,  покровительством, наши матери
окружены  благоговейным  обожанием.  Попробуй  кто-нибудь сказать им  грубое
слово,  толкнуть, обидеть, -  ведь  мы горло  готовы  перегрызть каждому! Не
правда ли?
     - М-м?..  - протянул не то  вопросительно, не  то выжидательно грузин и
скосил глаза вбок.
     - Ну вот, я и подумал: а  ведь каждую  из  этих женщин  любой прохвост,
любой мальчишка, любой  развалившийся старец может взять себе на  минуту или
на  ночь, как мгновенную прихоть, и равнодушно еще  в  лишний, тысяча первый
раз  осквернить  и   опоганить  в  ней  то,   что  в   человеке  есть  самое
драгоценное-любовь...  Понимаешь, надругаться,  растоптать ногами, заплатить
за  визит и уйти спокойно, ручки в  брючки, посвистывая.А ужаснее всего, что
это все  вошло уже у них  в  привычку:  и  ей  все  равно, и ему  все равно.
Притупились чувства,  померкла  душа.  Так  ведь? А  ведь  в  каждой из  них
погибает и прекрасная сестра и святая мать. А? Не правда ли?
     - Н-на?.. - промычал Нижерадзе и опять отвел глаза в сторону.
     - Я  и подумал:  к чему слова  и лишние восклицания? К черту лицемерные
речи на  съездах.  К черту аболиционизм,  регламентацию (ему  вдруг невольно
пришли  на ум недавние  слова репортера)  и все эти раздачи священных книг в
заведениях  и магдалинские приюты!  Вот я  возьму и поступлю  как  настоящий
честный  человек, вырву  девушку из  омута,  внедрю  ее  в настоящую твердую
почву, успокою ее, ободрю, приласкаю.
     - Гм! - крякнул Нижерадзе, усмехнувшись.
     - Эх, князь! У тебя всегда сальности  на уме. Ты же понимаешь, что я не
о женщине говорю, а о человеке, не о мясе, а о душе.
     - Хорошо, хорошо, душа мой, дальше?
     - А дальше то, что я как задумал, так и сделал. Взял ее сегодня от Анны
Марковны и  привез покамест к  себе. А там что  бог даст. Научу  ее  сначала
читать, писать,  потом открою  для нее  маленькую кухмистерскую или, скажем,
бакалейную   лавочку.  Думаю,  товарищи  мне  не  откажутся  помочь.  Сердце
человеческое, братец мой, князь, всякое сердце в согреве, в тепле нуждается.
И  вот  посмотри:  через  год,  через  два  я  возвращу  обществу  хорошего,
работящего,  достойного  члена,  с  девственной  душой, открытой  для всяких
великих  возможностей... Ибо она отдавала  только  тело, а душа ее  чиста  и
невинна.
     - Це, це, це, - почмокал языком князь.
     - Что это значит, ишак тифлисский?
     - А купишь ей швейную машинку?
     - Почему именно швейную машинку? Не понимаю.
     -  Всегда, душа мой,  так в романах. Как  только  герой спас бедное, но
погибшее создание, сейчас же он ей заводит швейную машинку.
     -  Перестань  говорить глупости,  -  сердито отмахнулся от  него  рукой
Лихонин. - Паяц!
     Грузин  вдруг разгорячился, засверкал черными глазами, и в  голосе  его
сразу послышались кавказские интонации.
     - Нет,  не глупости, душа мой! Тут одно из двух,  и все с один и тот же
результат.  Или  ты с ней  сойдешься и через пять  месяцев  выбросишь ее  на
улицу, и она вернется опять в публичный  дом или пойдет на панель. Это факт!
Или ты с ней не сойдешься,  а станешь ей навязывать ручной или головной труд
и  будешь стараться развивать ее  невежественный, темный ум,  и она от скуки
убежит  от тэбэ и опять очутится либо на  панели, либо в публичном доме. Это
тоже  факт! Впрочем, есть еще третья комбинация. Ты будешь о ней заботиться,
как брат, как рыцарь Ланчелот,  а  она тайком  от тебя полюбит другого. Душа
мой, поверь мне, что женшшына, покамэст  она женшшына, так она - женшшына. И
без  любви жить не  может. Тогда она сбежит  от  тебя  к  другому.  А другой
поиграется  немножко с ее телом, а через три месяца выбросит ее на улицу или
в публычный дом.
     Лихонин глубоко вздохнул. Где-то  глубоко, не  в  уме, а в сокровенных,
почти неуловимых  тайниках сознания промелькнуло  у  него что-то похожее  на
мысль о  том,  что Нижерадзе прав.  Но  он  быстро овладел  собою, встряхнул
головой и, протянув руку князю, произнес торжественно:
     - Обещаю тебе, что  через полгода  ты возьмешь свои  слова  обратно и в
знак извинения, чурчхела ты эриванская, бадриджан армавирский, поставишь мне
дюжину кахетинского.
     -  Ва!  Идет!  -  Князь  с размаху ударил ладонью по руке Лихонина. - С
удовольствием. А если по-моему, то - ты.
     - То я. Однако до свиданья, князь. Ты у кого ночуешь?
     -  Я здесь  же,  по  этому коридору, у  Соловьева. А  ты,  конечно, как
средневековый  рыцарь, положишь обоюдоострый  меч между  собой  и прекрасной
Розамундой? Да?
     - Глупости. Я сам было хотел  у Соловьева переночевать. А теперь  пойду
поброжу  по  улицам  и  заверну к кому-нибудь:  к  Зайцевичу или к  Штрумпу.
Прощай, князь!
     - Постой, постой! - позвал его Нижерадзе, когда он  отошел на несколько
шагов, - Самое главное я тебе забыл сказать: Парцан провалился!
     - Вот как? -  удивился Лихонин и  тотчас  же длинно,  глубоко  и сладко
зевнул.
     - Да.  Но  ничего  страшного  нет:  только  одно хранение  брошюрятины.
Отсидит не больше года.
     - Ничего, он хлопец крепкий, не раскиснет.
     - Крепкий, - подтвердил князь.
     - Прощай!
     - До свиданья, рыцарь Грюнвальдус.
     - До свиданья, жеребец кабардинский.
     XI
     Лихонин  остался  один. В полутемном  коридоре пахло керосиновым  чадом
догоравшей жестяной лампочки и запахом застоявшегося дурного табака. Дневной
свет  тускло  проникал только  сверху, из  двух  маленьких  стеклянных  рам,
проделанных в крыше над коридором.
     Лихонин  находился  в  том  одновременно  расслабленном  и  приподнятом
настроении, которое так знакомо каждому человеку, которому случалось надолго
выбиться из сна. Он как  будто бы  вышел из пределов  обыденной человеческой
жизни,  и  эта жизнь стала для него далекой и безразличной, но в то же время
его мысли  и  чувства  приобрели какую-то спокойную  ясность  и  равнодушную
четкость, и в этой хрустальной нирване была скучная и томительная прелесть.
     Он  стоял около  своего номера,  прислонившись к стене, и точно ощущал,
видел и слышал, как около него и под ним спят несколько десятков людей, спят
последним  крепким  утренним  сном,  с  открытыми ртами,  с  мерным глубоким
дыханием,  с вялой бледностью на глянцевитых от  сна лицах,  и в голове- его
пронеслась давнишняя, знакомая еще с детства мысль о том, как страшны спящие
люди, - гораздо страшнее, чем мертвецы.
     Потом он вспомнил о Любке. Его подвальное, подпольное, таинственное "я"
быстро-быстро шепнуло о  том, что надо было бы зайти в комнату и  поглядеть,
удобно ли  девушке, а также сделать некоторые  распоряжения насчет утреннего
чая, но он сам сделал перед собой вид, что вовсе и не думал об этом, и вышел
на улицу.
     Он шел, вглядываясь во все,  что встречали его глаза, с новым для себя,
ленивым  и метким  любопытством,  и  каждая  черта рисовалась  ему до  такой
степени  рельефной, что  ему казалось, будто он ощупывает ее пальцами... Вот
прошла баба. У  нее через плечо коромысло,  а на обоих  концах коромысла  по
большому ведру с молоком; лицо у нее немолодое, с сетью морщинок на висках и
с  двумя глубокими бороздами от ноздрей  к углам рта, но ее щеки  румяны  и,
должно  быть,  тверды  на  ощупь, а  карие  глаза  лучатся бойкой  хохлацкой
усмешкой.  От движения  тяжелого  коромысла и  от плавной  поступи  ее бедра
раскачиваются ритмично  то влево, то вправо, и в  их волнообразных движениях
есть грубая, чувственная красота.
     "Бедовая  бабенка, и  прожила она  пеструю жизнь",-  подумал Лихонин. И
вдруг, неожиданно  для  самого себя, почувствовал и  неудержимо захотел  эту
совсем незнакомую ему женщину, некрасивую  и немолодую, вероятно, грязную  и
вульгарную,  но все же  похожую,  как ему  представилось, на  крупное яблоко
антоновку-падалку,  немного подточенное червем, чуть-чуть полежалое,  но еще
сохранившее яркий цвет и душистый винный аромат.
     Перегоняя его, пронесся пустой черный погребальный катафалк; две лошади
в  запряжке,  а  две  привязаны  сзади,  к  задним  колонкам.  Факельщики  и
гробовщики,  уже  с  утра  пьяные,  с  красными  звероподобными  лицами,.  с
порыжелыми  цилиндрами на головах,  сидели  беспорядочной  грудой  на  своих
форменных  ливреях,  на лошадиных сетчатых попонах,  на траурных  фонарях  и
ржавыми,  сиплыми голосами орали какую-то нескладную песню. "Должно быть,  к
выносу торопятся,  а пожалуй, уже и закончили, - подумал' Лихонин, - веселые
ребята!"  На бульваре  он  остановился  и  присел  на  низенькую деревянную,
крашенную  зеленым скамейку.  Два  ряда мощных  столетних  каштанов  уходили
вдаль, сливаясь где-то далеко в одну прямую зеленую стрелу. На- деревьях уже
висели колючие  крупные  орехи.  Лихонин  вдруг вспомнил, что в самом начале
весны он сидел именно на этом бульваре и именно на этом  самом  месте. Тогда
был  тихий,  нежный,  пурпурно-дымчатый вечер,  беззвучно засыпавший,  точно
улыбающаяся усталая девушка. Тогда могучие каштаны, с  листвой широкой внизу
и  узкой кверху, сплошь  были  усеяны гроздьями  цветов, растущих  светлыми,
розовыми,  тонкими шишками прямо  к  небу,  точно  кто-то  по  ошибке взял и
прикрепил на все  каштаны,  как на  люстры,  розовые елочные  рождественские
свечи. И вдруг с необычайной остротой Лихонин почувствовал, - каждый человек
неизбежно рано или поздно проходит через эту полосу  внутреннего чувства,  -
что вот уже зреют орехи, а тогда были розовые цветущие свечечки, и что будет
еще много весен и много цветов, но той, что прошла, никто и ничто не в силах
ему  возвратить. Грустно глядя  в