Александр Куприн.
        Яма


     -----------------------------------------------------------------------
     А.И.Куприн. Собрание сочинений, Том 5
     М., "Гослитиздат", 1958.
     OCR Конник М.В.
     -----------------------------------------------------------------------



     Подготовка текста а примечания Э. Ротштейна
     Оформление художника Н. Шишловского
     ЯМА
     Зяаю, что многие найдут  эту повесть безнравственной и неприличной, тем
не менее от всего сердца посвящаю ее матерям и юношеству.
     А. К.
     ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
     I
     Давным-давно,  задолго  до  железных  дорог, на  самой  дальней окраине
большого  южного  города жили  из рода  в род ямщики -  казенные  и вольные.
Оттого и вся эта местность называлась Ямской  слободой,  или  просто Ямской,
Ямками, или, еще короче, Ямой. Впоследствии, когда паровая тяга убила конный
извоз, лихое  ямщичье  племя  понемногу  растеряло  свои  буйные  замашки  и
молодецкие обычаи, перешло к другим занятиям,  распалось и разбрелось. Но за
Ямой  на  много лет-даже  до сего времени-осталась темная слава, как о месте
развеселом, пьяном, драчливом и в ночную пору небезопасном.
     Как-то  само  собою  случилось,   что  на  развалинах  тех   старинных,
насиженных  гнезд,  где  раньше  румяные  разбитные  солдатки и  чернобровые
сдобные ямские вдовы тайно  торговали водкой и свободной любовью, постепенно
стали   вырастать   открытые   публичные   дома,  разрешенные   начальством,
руководимые официальным надзором и подчиненные нарочитым суровым правилам. К
концу XIX столетия обе улицы Ямы - Большая Ямская и Малая Ямская - оказались
занятыми  сплошь,  и  по  ту  и  по  другую  сторону,  исключительно  домами
терпимости.  Частных  домов  осталось не  больше  пяти-шести,  но  и  в  них
помещаются трактиры,  портерные  и мелочные лавки, обслуживающие  надобности
ямской проституции.
     Образ жизни, нравы и обычаи почти одинаковы  во  всех тридцати с лишком
заведениях, разница  только в  плате, взимаемой за кратковременную любовь, а
следовательно,  и  в  некоторых внешних  мелочах: в  подборе более или менее
красивых женщин, в сравнительной нарядности костюмов, в пышности помещения и
роскоши обстановки.
     Самое шикарное заведение-Треппеля, при въезде на Большую Ямскую, первый
дом налево.  Это -старая фирма.  Теперешний владелец ее  носит совсем другую
фамилию  и  состоит  гласным  городской  думы  и  даже  членом  управы.  Дом
двухэтажный,  зеленый   с   белым,  выстроен   в  ложнорусском,  ерническом,
ропетовском стиле, с коньками,  резными  наличниками, петухами и деревянными
полотенцами, окаймленными деревянными же кружевами;  ковер  с белой дорожкой
на  лестнице;  в  передней  чучело  медведя,  держащее  в  протянутых  лапах
деревянное блюдо для визитных карточек; в танцевальном зале паркет, на окнах
малиновые шелковые  тяжелые  занавеси  и  тюль, вдоль стен белые  с  золотом
стулья и зеркала в золоченых рамах;
     есть  два кабинета с коврами, диванами и  мягкими атласными  пуфами;  в
спальнях  голубые и  розовые  фонари, канаусовые одеяла  и  чистые  подушки;
обитательницы  одеты в  открытые  бальные  платья, опушенные  мехом,  или  в
дорогие   маскарадные  костюмы  гусаров,  пажей,   рыбачек,  гимназисток,  и
большинство из них - остзейские немки, - крупные,
     белотелые, грудастые  красивые  женщины. У Треппеля берут за  визит три
рубля, а за всю ночь-десять.
     Три двухрублевых  заведения - Софьи Васильевны, "Старо-Киевский" и Анны
Марковны  -  несколько  поплоше,   победнее.   Остальные  дома   по  Большой
Ямской-рублевые;  они  еще  хуже  обставлены. А  на  Малой Ямской,  которую'
посещают солдаты, мелкие  воришки,  ремесленники и вообще  народ серый и где
берут за время пятьдесят копеек  и меньше, совсем уж  грязно и скудно: пол в
зале кривой, облупленный  и  занозистый,  окна завешены  красными кумачовыми
кусками;  спальни,  точно  стойла,  разделены   тонкими  перегородками,   не
достающими до  потолка,  а  на  кроватях,  сверх  сбитых сенников,  валяются
скомканные кое-как, рваные, темные от времени, пятнистые простыни и  дырявые
байковые одеяла;  воздух кислый  и чадный,  с примесью  алкогольных паров  и
запаха  человеческих  извержений; женщины, одетые в  цветное ситцевое тряпье
или  в   матросские  костюмы,  по  большей  части  хриплы  или  гнусавы,   с
полупровалившимися  носами,  с  лицами, хранящими следы  вчерашних побоев  и
царапин и наивно раскрашенными  при помощи послюненной красной  коробочки от
папирос.
     Круглый год, всякий вечер,-за исключением трех последних дней страстной
недели  и  кануна благовещения, когда птица гнезда не вьет и стриженая девка
косы не  заплетает, - едва только на дворе стемнеет, зажигаются перед каждым
домом, над шатровыми резными подъездами, висячие красные  фонари.  На  улице
точно праздник  - пасха: все окна  ярко  освещены, веселая  музыка скрипок и
роялей доносится сквозь стекла, беспрерывно  подъезжают и уезжают извозчики.
Во всех  домах  входные двери открыты настежь, и сквозь "них  видны с улицы:
крутая  лестница, и узкий  коридор вверху,  и белое  сверканье многогранного
рефлектора лампы, и зеленые стены сеней, расписанные швейцарскими пейзажами.
До  самого  утра  сотни  и  тысячи  мужчин  подымаются  и спускаются по этим
лестницам.  Здесь  бывают  все:  полуразрушенные,  слюнявые  старцы,  ищущие
искусственных  возбуждений,, и  мальчики - кадеты и гимназисты - почти дети;
бородатые отцы  семейств,  почтенные  столпы  общества в  золотых  очках,  и
молодожены, и влюбленные женихи, и почтенные профессоры с громкими  именами,
и   воры,   и  убийцы,   и   либеральные  адвокаты,  и   строгие  блюстители
нравственности - педагоги, и передовые писатели - авторы горячих,  страстных
статей о женском  равноправии,  и сыщики,  и шпионы, и беглые каторжники,  и
офицеры, и  студенты, и социал-демократы, и анархисты,  и наемные  патриоты;
застенчивые и  наглые, больные  и  здоровые,  познающие впервые  женщину,  и
старые  развратники, истрепанные  всеми видами порока; ясноглазые красавцы и
уроды,  злобно  исковерканные  природой,  глухонемые,  слепые,  безносые,  с
дряблыми,  отвислыми телами, с  зловонным  дыханием,  плешивые,  трясущиеся,
покрытые паразитами - брюхатые, геморроидальные  обезьяны. Приходят свободно
и  просто,  как в  ресторан или  на  вокзал, сидят,  курят, пьют,  судорожно
притворяются веселыми, танцуют,  выделывая гнусные телодвижения, имитирующие
акт половой любви. Иногда внимательно it долго, иногда с грубой поспешностью
выбирают  любую  женщину  и  знают  наперед, что никогда не встретят отказа.
Нетерпеливо платят вперед деньги и на  публичной кровати, еще не остывшей от
тела предшественника,  совершают бесцельно  самое  великое  и прекрасное  из
мировых  таинств-таинство  зарождения  новой  жизни. И женщины с равнодушной
готовностью,  с  однообразными  словами,   с   заученными  профессиональными
движениями  удовлетворяют, как машины, их желаниям,  чтобы тотчас  же  после
них, в ту  же ночь, с теми же словами, улыбками  и жестами принять третьего,
четвертого,  десятого  мужчину, нередко уже  ждущего своей  очереди в  общем
зале.
     Так  проходит вся ночь.  К рассвету  Яма понемногу затихает, и  светлое
утро застает  ее  безлюдной,  просторной,  погруженной  в  сон,  с  накрепко
закрытыми дверями, с  глухими ставнями  на окнах. А  перед  вечером  женщины
проснутся и будут готовиться к следующей ночи.
     И  так  без  конца,  день  за днем, месяцы  и  годы, живут  они в своих
публичных гаремах странной, неправдоподобной  жизнью, выброшенные обществом,
проклятые  семьей, жертвы  общественного  темперамента,  клоаки  для избытка
городского  сладострастия,  оберега-тельницы  семейной   чести  -  четыреста
глупых, ленивых, истеричных, бесплодных женщин.
     И
     Два часа  дня. Во  второстепенном, двухрублевом заведении Анны Марковны
все погружено в сон. Большая квадратная зала с зеркалами в  золоченых рамах,
с  двумя десятками  плюшевых  стульев,  чинно  расставленных  вдоль  стен, с
олеографическими  картинами  Маковского   "Боярский  пир"   и  "Купанье",  с
хрустальной люстрой  посредине-тоже  спит и в  тишине  и  полумраке  кажется
непривычно задумчивой, строгой, странно-печальной. Вчера здесь, как и каждый
вечер, горели огни, звенела разудалая  музыка, колебался синий табачный дым,
носились, вихряя  бедрами  и  высоко  вскидывая ногами вверх, пары мужчин  и
женщин. И вся улица сияла  снаружи красными фонарями над подъездами и светом
из окон и кипела до утра людьми и экипажами.
     Теперь улица пуста. Она торжественно и радостно горит в  блеске летнего
солнца. Но в зале спущены все гардины, и оттого в ней темно, прохладно и так
особенно  нелюдимо,  как  бывает  среди дня  в  пустых  театрах,  манежах  и
помещениях суда.
     Тускло поблескивает  фортепиано  своим  черным,  изогнутым, глянцевитым
боком,  слабо  светятся  желтые,   старые,  изъеденные  временем,  разбитые,
щербатые  клавиши. Застоявшийся,  неподвижный воздух  еще  хранит  вчерашний
запах;  пахнет  духами,  табаком,  кислой  сыростью большой нежилой комнаты,
потом нездорового и нечистого женского тела, пудрой, борно-тимоловым мылом и
пылью от желтой мастики,  которой был вчера  натерт  паркет.  И со  странным
очарованием  примешивается  к  этим запахам запах увядающей  болотной травы.
Сегодня троица. По давнему обычаю, горничные заведения ранним утром, пока их
барышни еще спят, купили на базаре целый  воз осоки и разбросали ее длинную,
хрустящую под ногами,  толстую траву  повсюду: в коридорах,  в кабинетах,  в
зале.  Они же зажгли лампады  перед всеми образами. Девицы, по традиции,  не
смеют этого делать своими оскверненными за ночь руками.
     А дворник украсил резной,  в  русском  стиле, подъезд двумя срубленными
березками.  Так же и во всех домах около  крылец, перил 'и дверей  красуются
снаружи белые тонкие стволики с жидкой умирающей зеленью.
     Тихо, пусто  и сонно  во всем доме. Слышно, как. на кухне рубят к обеду
котлеты.   Одна  из  девиц,  Любка,  босая,  в  сорочке,  с  голыми  руками,
некрасивая,  в веснушках, но крепкая  и  свежая  телом, вышла во  внутренний
двор. У нее вчера вечером было. только, шесть временных гостей, но на ночь с
ней никто не остался, и оттого она  прекрасно, сладко выспалась одна, совсем
одна, на широкой постели. Она рано встала, в десять часов, и с удовольствием
помогла  кухарке  вымыть в  кухне пол  и столы.  Теперь она кормит  жилами и
обрезками  мяса цепную собаку Амура.  Большой рыжий  пес с длинной блестящей
шерстью  и черной  мордой  то  скачет  на  девушку  передними  лапами,  туго
натягивая цепь  и  храпя  от удушья,  то,  весь волнуясь спиной  и  хвостом,
пригибает  голову  к  земле, морщит  нос,  улыбается,  скулит  и  чихает  от
возбуждения.  А  она,  дразня  его  мясом,  кричит  на  него   с  притворной
строгостью:
     - Ну, ты, болван! Я т-тебе дам! Как смеешь?
     Но она от души рада волнению и ласке Амура, и своей минутной власти над
собакой,  и  тому,  что выспалась и провела ночь без  мужчины, и троице,  по
смутным воспоминаниям детства,  и сверкающему солнечному дню, который ей так
редко приходится видеть.
     Все  ночные  гости уже  разъехались. Наступает  самый  деловой,  тихий,
будничный час.
     В комнате хозяйки пьют кофе. Компания из пяти человек. Сама хозяйка, на
чье имя записан дом,- Анна Марковна. Ей лет под шестьдесят. Она очень  м'ала
ростом,  но кругло-толста: ее можно себе представить, вообразив  снизу вверх
три мягких студенистых шара - большой, средний и маленький, втиснутых друг в
друга без промежутков; это - ее юбка, торс и голова.
     Странно:  глаза у  нее  блекло-голубые,  девичьи, даже детские,  но рот
старческий,  с отвисшей бессильно,  мокрой нижней малиновой губой. Ее муж  -
Исай Саввич -  тоже маленький, седенький, тихонький, молчаливый старичок. Он
у жены под башмаком; был швейцаром в этом  же доме еще в ту пору, когда Анна
Марковна  служила здесь  экономкой.  Он  самоучкой,  чтобы  быть  чем-нибудь
полезным, выучился играть на  скрипке  и  теперь по вечерам 'играет танцы, а
также траурный марш для загулявших приказчиков, жаждущих пьяных слез.
     Затем две  экономки - старшая и младшая. Старшая - Эмма Эдуардовна. Она
-  высокая,  полная  шатенка,  лет сорока  шести,  с  жирным  зобом  из трех
подбородков. Глаза  у нее  окружены  черными  геморроидальными кругами. Лицо
расширяется  грушей,  от  лба  вниз,  к  щекам,  и  землистого цвета;  глаза
маленькие,  черные; горбатый нос, строго  подобранные  губы; выражение  лица
спокойно-властное. Ни для кого в доме не  тайна,  что  через год, через  два
Анна  Марковна, удалясь  на покой, продаст ей  заведение со всеми правами  и
обстановкой,  причем часть получит  наличными,  а часть  -  в  рассрочку  по
векселю.   Поэтому  девицы  чтут  ее  наравне  с  хозяйкой   и  побаиваются.
Провинившихся она  собственноручно бьет, бьет жестоко, холодно и расчетливо,
не меняя спокойного выражения лица. Среди девиц у нее всегда есть фаворитка,
которую она терзает своей требовательной любовью и фантастической ревностью.
И это гораздо тяжелее, чем побои.
     Другую -  зовут Зося.  Она только  что выбилась  из  рядовых  барышень.
Девицы   покамест   еще   называют   ее   безлично,  льстиво   и  фамильярно
"экономочкой". Она худощава, вертлява, чуть косенькая, с розовым цветом лица
и прической  барашком; обожает актеров, преимущественно  толстых  комиков. К
Эмме Эдуардовне она относится с подобострастием.
     Наконец  пятое лицо  -  местный  околоточный  надзиратель  Кербеш.  Это
атлетический человек;  он  лысоват, у него  рыжая  борода веером, ярко-синие
сонные глаза и тонкий, слегка хриплый, приятный голос. Всем известно, что он
раньше служил по сыскной части и
     был  грозою  жуликов  благодаря  своей   страшной  физической   силе  и
жестокости при допросах.
     У  него на совести несколько темных дел. Весь город знает, что два года
тому назад  он женился на богатой семидесятилетней старухе, а в прошлом году
задушил ее; однако  ему как-то  удалось  замять это  дело.  Да  и  остальные
четверо  тоже  видели кое-что в своей  пестрой жизни.  Но, подобно тому  как
старинные бретеры не чувствовали никаких  угрызений совести при воспоминании
о своих жертвах, так и эти люди глядят на темное и кровавое в своем прошлом,
как на неизбежные маленькие неприятности профессий.
     Пьют кофе  с жирными топлеными сливками, околоточный - с  бенедиктином.
Но он, собственно, не пьет, а только делает вид, что делает одолжение.
     - Так как же, Фома  Фомич? -  спрашивает искательно хозяйка.  -  Это же
дело выеденного яйца не стоит... Ведь вам только слово сказать...
     Кербеш медленно  втягивает  в  себя  полрюмки ликера, слегка  разминает
языком  по  небу  маслянистую,  острую,  крепкую жидкость, проглатывает  ее,
запивает не  торопясь кофеем и  потом проводит безымянным пальцем левой руки
по усам вправо и влево.
     - Подумайте  сами, мадам Шойбес,  -  говорит он, глядя на стол, разводя
руками и щурясь, - подумайте, какому риску я здесь подвергаюсь! Девушка была
обманным  образом  вовлечена  в  это...  в как  его...  ну,  словом,  в  дом
терпимости, выражаясь высоким  слогом.  Теперь родители разыскивают ее через
полицию.  Хорошо-с.  Она попадает  из  одного места  в другое, из  пятого  в
десятое...  Наконец  след находится у вас, и главное, - подумайте!  - в моем
околотке! Что я могу поделать?
     - Господин Кербеш, но ведь она же совершеннолетняя, - говорит хозяйка.
     - Оне совершеннолетние, - подтверждает Исай Саввич.-Оне дали  расписку,
что по доброй воле...
     Эмма Эдуардовна произносит басом, с холодной уверенностью:
     - Ей-богу, она здесь как за родную дочь.
     - Да ведь я не об этом  говорю, - досадливо морщится  околоточный. - Вы
вникните  в  мое   положение...  Ведь  это  служба.  Господи,  и   без  того
неприятностей не оберешься!
     Хозяйка  вдруг  встает,  шаркает  туфлями  к  дверям  и говорит,  мигая
околоточному ленивым, невыразительным блекло-голубым глазом:
     -  Господин Кербеш, я попрошу вас поглядеть на наши переделки. Мы хотим
немножко расширить помещение.
     - А-а! С удовольствием...
     Через десять минут  оба  возвращаются, не глядя  друг  на  друга.  Рука
Кербеша  хрустит  в  кармане новенькой  сторублевой.  Разговор о совращенной
девушке более не возобновляется. Околоточный, поспешно  допивая  бенедиктин,
жалуется на нынешнее падение нравов:
     -  Вот у  меня сын гимназист  -  Павел. Приходит, подлец,  и  заявляет:
"Папа, меня ученики ругают, что  ты полицейский, и что служишь на  Ямской, и
что берешь взятки с публичных домов". Ну, скажите, ради бога, мадам  Шойбес,
это же не нахальство?
     - Ай-ай-ай!.. И какие тут взятки?.. Вот и у меня тоже...
     - Я ему говорю: "Иди, негодяй, и заяви директору, чтобы этого больше не
было, иначе папа на вас на всех донесет начальнику края". Что же вы думаете?
Приходит и говорит:  "Я  тебе  больше не  сын,  -  ищи себе  другого  сына".
Аргумент! Ну, и всыпал  же я ему по  первое число!  Ого-го!  Теперь со  мной
разговаривать не хочет. Ну, я ему еще покажу!
     - Ах, и не рассказывайте, - вздыхает Анна Марковна, отвесив свою нижнюю
малиновую губу и  затуманив свои  блеклые глаза. - Мы нашу Берточку, - она в
гимназии Флейшера, - мы  нарочно  держим ее в городе, в почтенном семействе.
Вы понимаете, все-таки неловко. И вдруг она из гимназии приносит такие слова
и выражения, что я прямо аж вся покраснела.
     - Ей-богу, Анночка вся покраснела, - подтверждает Исай Саввич.
     - Покраснеешь!  -  горячо соглашается  околоточный.  -Да, да, да, я вас
понимаю. Но, боже мой, куда мы идем! Куда  мы только идем? Я вас  спрашиваю,
чего хотят добиться  эти революционеры и разные там студенты, или... как  их
там? И  пусть  пеняют  на  самих  себя.  Повсеместно разврат, нравственность
падает, нет уважения к родителям. Расстреливать их надо.
     - А вот у  нас был третьего дня случай, - вмешивается  суетливо Зося. -
Пришел один гость, толстый человек...
     -  Не  канцай,  -  строго обрывает ее  на  жаргоне публичных домов Эмма
Эдуардовна,  которая  слушала  околоточного, набожно  кивая склоненной набок
головой. - Вы бы лучше пошли распорядились завтраком для барышень.
     -  И ни  на  одного  человека нельзя положиться,  - продолжает ворчливо
хозяйка. - Что ни  прислуга, то стерва, обманщица. А девицы только и думают,
что  о своих любовниках. Чтобы только  им свое удовольствие иметь. А о своих
обязанностях и не думают.
     Неловкое молчание.  В дверь стучат. Тонкий женский голос  говорит по ту
сторону дверей:
     - Экономочка! Примите деньги и пожалуйте мне марочки. Петя ушел.
     Околоточный встает и оправляет шашку.
     - Однако  пора  .и  на службу.  Всего  лучшего,  Анна  Марковна.  Всего
хорошего, Исай Саввич.
     - Может, еще рюмочку,  на  дорожку? - тычется  над столом подслеповатый
Исай Саввич.
     - Благодарю-с. Не могу. Укомплектован. Имею честь!..
     - Спасибо вам за компанию. Заходите.
     - Ваши гости-с. До свиданья. Но в дверях он останавливается на минуту и
говорит многозначительно:
     - А  все-таки мой совет вам:  вы  эту девицу лучше сплавьте куда-нибудь
заблаговременно.  Конечно,   ваше  дело,   но   как   хороший   знакомый   -
предупреждаю-с.
     Он  уходит.  Когда его  шаги  затихают  на лестнице и  хлопает  за  ним
парадная дверь, Эмма Эдуардовна фыркает носом и говорит презрительно:
     -  Фараон!  Хочет  и   здесь   и  там  взять  деньги...  Понемногу  все
расползаются  из  комнаты. В доме  темно.  Сладко пахнет полуувядшей осокой.
Тишина.
     Ill
     До  обеда,  который  подается  в  шесть  часов  вечера,  время  тянется
бесконечно  долго  и  нестерпимо  однообразно.  Да  и  вообще  этот  дневной
промежуток - самый  тяжелый и самый пустой в жизни  дома. Он отдаленно похож
по  настроению на