те вялые,  пустые  часы, которые  переживаются в  большие
праздники в институтах и в других закрытых женских заведениях, когда подруги
разъехались,  когда  много  свободы  и  много безделья  и целый  день  царит
светлая, сладкая  скука.  В одних нижних юбках и в белых  сорочках, с голыми
руками,  иногда босиком,  женщины бесцельно слоняются из  комнаты в комнату,
все  немытые,  непричесанные,  лениво тычут указательным пальцем  в  клавиши
старого   фортепиано,   лениво  раскладывают  гаданье  на   картах,   лениво
перебраниваются и с томительным раздражением ожидают вечера.
     Любка после завтрака снесла Амуру остатки хлеба  и обрезки ветчины,  но
собака скоро надоела ей.  Вместе с  Нюрой  она купила барбарисовых  конфет и
подсолнухов,  и обе стоят теперь за забором, отделяющим дом от улицы, грызут
семечки, скорлупа от  которых  остается у них на  подбородках  и на груди, и
равнодушно судачат обо. всех, кто проходит по улице: о фонарщике, наливающем
керосин  в уличные фонари, о  городовом  с разносной  книгой под мышкой,  об
экономке  из  чужого  заведения,   перебегающей  через  дорогу  в   мелочную
лавочку...
     Нюра - маленькая, лупоглазая,  синеглазая девушка; у нее белые, льняные
волосы,  синие жилки на  висках. В лице у  нее есть что-то тупое и невинное,
напоминающее белого пасхального сахарного ягненочка.
     Она жива, суетлива, любопытна, во  все лезет, со всеми согласна, первая
знает все  новости, и если говорит, то говорит так много и так быстро, что у
нее летят брызги изо рта и на красных губах вскипают пузыри, как у детей.
     Напротив,   из  пивной,  на   минуту   выскакивает  курчавый,  испитой,
бельмистый парень, услужающий, и бежит в соседний трактир.
     - Прохор  Иванович,  а Прохор Иванович, -  кричит Нюра, - не хотите ли,
подсолнухами угощу?
     - Заходите к нам в гости, - подхватывает Люба. Нюра фыркает и добавляет
сквозь давящий ее смех:
     - На теплые ноги!
     Но  парадная  дверь открывается, в ней  показывается  грозная и строгая
фигура старшей экономки.
     - Пфуй! Что это  за безобразие? - кричит она начальственно-Сколько  раз
вам повторять, что нельзя выскакивать на улицу днем и еще - пфуй!  - в одном
белье. Не  понимаю, как это у вас нет  никакой совести. Порядочные  девушки,
которые сами себя уважают, не должны вести себя так публично. Кажется, слава
богу, вы не в солдатском заведении, а в порядочном доме. Не на Малой Ямской.
     Девицы  возвращаются в дом, забираются на  кухню и  долго сидят там  на
табуретах, созерцая сердитую кухарку Прасковью, болтая ногами и  молча грызя
семечки.
     В  комнате   у  Маленькой   Майьки,  которую   еще   называют   Манькой
Скандалисткой и  Манькой Беленькой,  собралось целое общество.  Сидя на краю
кровати, она и  другая девица, Зоя,  высокая,  красивая  девушка, с круглыми
бровями, с серыми глазами  навыкате, с самым типичным  белым,  добрым  лицом
русской проститутки, играют в карты, в "шестьдесят шесть". Ближайшая подруга
Маньки Маленькой,  Женя,  лежит за  их  спинами  на кровати навзничь, читает
растрепанную книжку "Ожерелье королевы", сочинение г. Дюма, и курит. Во всем
заведении  она единственная  любительница  чтения  и  читает  запоем  и  без
разбора.  Но,  против  ожидания,  усиленное  чтение, романов с приключениями
вовсе не сделало ее сентиментальной и не раскислило
     ее  воображения.  Более  всего ей  нравится  в романах  длинная,  хитро
задуманная   и  ловко  распутанная  интрига,  великолепные  поединки,  перед
которыми виконт развязывает банты  у своих  башмаков в знак  того, что он не
намерен  отступить ни  на  шаг  от  своей позиции,  и после которых  маркиз,
проткнувши насквозь графа, извиняется, что сделал отверстие в его прекрасном
новом камзоле; кошельки, наполненные золотом, небрежно разбрасываемые налево
и направо  главными героями,  любовные приключения и  остроты Генриха IV,  -
словом,  весь этот пряный, в золоте  и  кружевах, героизм прошедших столетий
французской  истории.   В  обыденной  жизни  она,   наоборот,  трезва  умом,
насмешлива, практична и цинично зла. По отношению к другим девицам заведения
она занимает такое же место, какое в закрытых учебных заведениях принадлежит
первому силачу,  второгоднику, первой красавице  в классе - тиранствующей  и
обожаемой. ' Она  -  высокая, худая брюнетка, с прекрасными карими, горящими
глазами,  маленьким  гордым ртом,  усиками  на  верхней  губе  и со  смуглым
нездоровым румянцем на щеках.
     Не  выпуская  изо  рта  папироски  и  щурясь  от дыма,  она то  и  дело
переворачивает  страницы намусленным пальцем.  Ноги  у нее  до колен  голые,
огромные ступни самой вульгарной формы: 'ниже больших пальцев резко выдаются
внаружу острые, некрасивые, неправильные желваки.
     Здесь  же, положив ногу на ногу, немного согнувшись, с шитьем  в руках,
сидит Тамара,  тихая,  уютная,  хорошенькая девушка, слегка рыжеватая, с тем
темным и блестящим оттенком волос, который бывает у  лисы  зимою на  хребте.
Настоящее ее имя Гликерия,  или Лукерия по-простонародному. Но уже давнишний
обычай домов терпимости - заменять грубые  имена  Матрен, Агафий, Сиклитиний
звучными,  преимущественно   экзотическими  именами.  Тамара  когда-то  была
монахиней  или,  может быть, только  послушницей в монастыре, и до сих пор в
лице  ее сохранилась  бледная  опухлость и  пугливость,  скромное и  лукавое
выражений,  которое  свойственно  молодым  монахиням. Она  держится  в  доме
особняком, ни с кем не дружит, никого не посвящает в свою прошлую жизнь. Но,
должно быть, у нее, кроме монашества, было еще много приключений:
     что-то  таинственное,  молчаливое  и преступное есть в  ее неторопливом
разговоре,  в уклончивом  взгляде  ее  густо-  и  темно-золотых  глаз из-под
длинных  опущенных ресниц, в ее манерах, усмешках и интонациях  скромной, но
развратной  святоши.  Однажды  вышел  такой  случаи, что девицы  чуть  не  с
благоговейным ужасом услыхали, что Тамара умеет бегло говорить по-французски
и по-немецки. В ней есть какая-то внутренняя сдержанная сила. Несмотря на ее
внешнюю  кротость  и  сговорчивость,  все  в  заведении  относятся к  ней  с
почтением  и  осторожностью: я хозяйка,  и подруги, и обе  экономки, и  даже
швейцар, этот истинный султан дома терпимости, всеобщая гроза и герой.
     - Прикрыла, - говорит Зоя и  поворачивает козырь, лежавший под колодой,
рубашкой кверху.  - Выхожу  с сорока,  хожу  с туза пик, пожалуйте, Манечка,
десяточку. Кончила.  Пятьдесят семь, одиннадцать, шестьдесят восемь. Сколько
у тебя?
     - Тридцать,  - говорит Манька обиженным голосом, надувая губы, - ну да,
тебе  хорошо,  ты  все  ходы  помнишь. Сдавай...  Ну,  так  что  же  дальше,
Тамарочка? - обращается она к подруге. - Ты говори, я слушаю.
     Зоя  стасовывает старые, черные, замаслившиеся карты и дает Мане снять,
потом сдает, поплевав предварительно на пальцы.
     Тамара  в это  время рассказывает  Мане  тихим голосом, не отрываясь от
шитья.
     -  Вышивали мы гладью,  золотом, напрестольники,  воздухи, архиерейские
облачения... травками, цветами,  крестиками. Зимой сидишь, бывало, у окна, -
окошки маленькие, с решетками, -  свету немного, маслицем  пахнет,  ладаном,
кипарисом,  разговаривать нельзя было:  матушка была  строгая. Кто-нибудь от
скуки затянет великопостный ирмос...  "Вонми небо и возглаголю и  воспою..."
Хорошо пели, прекрасно,  и  такая  тихая жизнь,  и  запах такой  прекрасный,
снежок за окном, ну вот точно во сне...
     Женя  опускает истрепанный  роман себе  на живот бросает папиросу через
Зоину голову и говорит насмешливо:
     -  Знаем  мы   вашу  тихую  жизнь.  Младенцев  в  нужники  выбрасывали.
Лукавый-то все около ваших святых мест бродит.
     -  Сорок  объявляю.  Сорок  шесть  у  меня  было!  Кончила!-возбужденно
восклицает Манька Маленькая и плещет ладонями. - Открываю три.
     Тамара,  улыбаясь на  слова  Жени,  отвечает  с  едва заметной улыбкой,
которая почти не растягивает губы, а делает в. их концах маленькие, лукавые,
двусмысленные углубления,  совсем как у Монны Лизы  на  портрете Леонардо да
Винчи.
     - Плетут много про монахинь-то мирские... Что же, если я бывал грех...
     -  Не согрешишь - не покаешься, - вставляет серьезно Зоя  и мочит палец
во рту.
     - Сидишь, вышиваешь,  золото в глазах рябит, а от утреннего стояния так
вот спину  и ломит, и  ноги ломит.  А вечером  опять  служба.  Постучишься к
матушке  в  келию:  "Молитвами  святых  отец наших  господи помилуй нас".  А
матушка из келий так баском ответит:
     "Аминь".
     Женя смотрит  на нее несколько времени пристально, покачивает головой и
говорит многозначительно:
     - Странная ты девушка, Тамара. Вот  гляжу я на тебя и  удивляюсь. Ну, я
понимаю, что эти дуры, вроде Соньки, любовь крутят. На то они и дуры. А ведь
ты,  кажется,  во всех  золах  печена,  во  всех  щелоках  стирана,  а  тоже
позволяешь себе этакие глупости. Зачем ты эту рубашку вышиваешь?
     Тамара  не  торопясь  перекалывает  поудобнее  ткань  на  своем  колене
булавкой, заглаживает наперстком шов и говорит, не поднимая сощуренных глаз,
чуть склонив голову набок:
     - Надо что-нибудь делать. Скучно так. В карты я не играю и не люблю.
     Женя продолжает качать головой.
     - Нет, странная ты девушка, право, странная. От гостей ты всегда имеешь
больше, чем мы все.  Дура, чем копить  деньги, на  что ты их  тратишь?  Духи
покупаешь по  семи рублей за склянку. Кому это  нужно? Вот теперь набрала на
пятнадцать рублей шелку. Это ведь ты Сеньке своему?
     - Конечно, Сенечке.
     -  Тоже нашла  сокровище. Вор  несчастный. Приедет  в  заведение, точно
полководец какой. Как еще  он не  бьет тебя. Воры, они  это любят. И обирает
небось?
     -  Больше  чем  я  захочу,  я  не  дам,  -  кротко  отвечает  Тамара  и
перекусывает нитку.
     -  Вот этому-то я удивляюсь. С твоим умом, с  твоей красотой я  бы себе
такого гостя захороводила, что на содержание бы  взял. И лошади свои были бы
и брильянты.
     - Что  кому  нравится,  Женечка. Вот  и ты  тоже  хорошенькая  и  милая
девушка, и характер у тебя такой независимый  и смелый, а вот  застряли мы с
тобой у Анны Марковны.
     Женя вспыхивает и отвечает с непритворной горечью:
     - Да! Еще бы! Тебе  везет!.. У тебя все  самые лучшие гости. Ты  с ними
делаешь, что  хочешь, а у меня все - либо старики, либо грудные младенцы. Не
везет мне. Одни сопливые, другие желторотые. Вот больше всего я мальчишек не
люблю.  Придет, гаденыш,  трусит, торопится, дрожит,  а сделал свое дело, не
знает, куда глаза девать от стыда. Корчит его от омерзения. Так и дала бы по
морде. Прежде чем рубль дать, он его в кармане в кулаке держит, горячий весь
рубль-то, даже потный. Молокосос!  Ему мать  на французскую булку с колбасой
дает гривенник, а он на  девку сэкономил. Был у меня  на днях  один кадетик.
Так я  нарочно,  назло ему говорю: "На тебе, миленький, на тебе карамелек на
дорогу,  пойдешь  обратно в корпус - пососешь".  Так он сперва  обиделся,  а
потом взял. Я потом нарочно  подглядела  с крыльца: как вышел,  оглянулся, и
сейчас карамельку в рот. Поросенок!
     - Ну, со стариками еще хуже, - говорит нежным  голосом Манька Маленькая
и лукаво заглядывает на Зою, - как ты думаешь, Зоинька?
     Зоя, которая уже кончила играть и  только  что  хотела зевнуть,  теперь
никак не  может  раззеваться. Ей  хочется не то сердиться, не то смеяться. У
ней  есть  постоянный   гость,   какой-то   высокопоставленный  старичок   с
извращенными эротическими  привычками.  Над его визитами к  'ней -потешается
все заведение.
     Зое удается, наконец, раззеваться.
     - Ну вас к чертовой матери, - говорит она сиплым, после зевка, голосом,
- будь он проклят, старая анафема!
     - А  все-таки хуже всех,  - продолжает рассуждать  Женя,  - хуже твоего
директора, Зоинька,  хуже моего кадета, хуже всех - ваши  любовники.  Ну что
тут  радостного: придет пьяный, ломается,  издевается, что-то такое хочет из
себя изобразить, но  только ничего у  него не выходит.  Скажите, пожалуйста:
маль-чи-шеч-ка.  Хам хамом, грязный,  избитый,  вонючий, все тело  в шрамах,
только  одна  ему хвала:  шелковая  рубашка,  которую  ему  Тамарка  вышьет.
Ругается,  сукин  сын,  по-матерному, драться  лезет.  Тьфу!  Нет,  -  вдруг
воскликнула она веселым задорным голосом, - кого  люблю верно и нелицемерно,
во веки веков, так это мою Манечку, Маньку  Беленькую, Маньку Маленькую, мою
Маньку Скандалисточку.
     И неожиданно, обняв за плечи  и грудь Маню,  она притянула  ее к  себе,
повалила на кровать и стала долго и сильно целовать ее волосы, глаза,  губы.
Манька  с  трудом  вырвалась  от  нее  с  растрепанными  светлыми,  тонкими,
пушистыми волосами, вся розовая  от сопротивления и с опущенными влажными от
стыда и смеха глазами.
     - Оставь, Женечка, оставь. Ну что ты, право... Пусти!
     Маня Маленькая - самая кроткая и  тихая девушка во всем заведении.  Она
добра, уступчива, никогда не может никому отказать в просьбе, и невольно все
относятся к ней с большой нежностью. Она краснеет по всякому пустяку и в это
время  становится  особенно  привлекательна, как умеют  быть  привлекательны
очень  нежные  блондинки  с чувствительной кожей. Но  достаточно  ей  выпить
три-четыре рюмки
     ликера-бенедиктина,  который  она  очень  любит,  как  она  .становится
неузнаваемой   и   выделывает   такие   скандалы,  что   всегда   .требуется
вмешательство экономок, швейцара,  иногда даже полиции. Ей ничего  не  стоит
ударить  гостя по лицу или бросить  ему  в глаза стакан,  наполненный вином,
опрокинуть  лампу,  обругать  хозяйку.  Женя  относится  к  ней  с  каким-то
странным, нежным покровительством и грубым обожанием.
     -  Барышни, обедать! Обедать, барышни!-кричит, пробегая вдоль коридора,
экономка  Зося. На  бегу  она  открывает  дверь  в Манину  комнату и  кидает
торопливо:
     - Обедать, обедать, барышни!
     Идут опять на кухню, все также в нижнем белье, все немывшиеся, в туфлях
и босиком. Подают вкусный борщ со свиной кожицей  и с помидорами,  котлеты и
пирожное: трубочки со сливочным кремом. Но ни у кого  нет аппетита благодаря
сидячей жизни  и неправильному сну, а  также  потому, что большинство девиц,
как  институтки в  праздник, уже  успели днем послать  в  лавочку за халвой,
орехами, рахат-лукумом, солеными огурцами и тянучками  и этим испортили себе
аппетит.  Одна  только  Нина,  маленькая,   курносая,  гнусавая  деревенская
девушка, всего лишь два месяца назад обольщенная каким-то коммивояжером и им
же  проданная  в  публичный дом,  ест за четверых.  У  нее все еще не пропал
чрезмерный, запасливый аппетит простолюдинки.
     Женя,  которая  лишь  брезгливо  поковыряла  котлетку и съела  половину
трубочки, говорит ей тоном лицемерного участия:
     - Ты бы,  Феклуша,  скушала бы и  мою котлетку. Кушай, милая, кушай, не
стесняйся,  тебе  надо  поправляться. А  знаете, барышни, что я вам скажу, -
обращается она  к  подругам, - ведь у  нашей  Феклуши  солитер,  а  когда  у
человека солитер,  то он всегда ест за двоих: половину за  себя, половину за
глисту.
     Нина сердито сопит и отвечает неожиданным для ее роста басом и в нос:
     -  Никаких у меня нет  глистов. Это у вас  есть глисты, оттого вы такая
худая.
     И она невозмутимо продолжает есть и после  обеда чувствует себя сонной,
как удав, громко рыгает, пьет
     воду, икает и украдкой, если никто не видит, крестит себе рот по старой
привычке.
     Но вот уже в коридорах и комнатах слышится звонкий голос Зоей:
     - Одеваться, барышни, одеваться. Нечего рассиживаться... На работу...
     Через  несколько  минут  во  всех  комнатах  заведения  пахнет  паленым
волосом,  борно-тимоловым  мылом, дешевым  одеколоном..  Девицы одеваются  к
вечеру.
     IV
     Настали поздние сумерки, а за ними теплая темная ночь, но еще долго, до
самой  полуночи, тлела густая малиновая заря. Швейцар заведения Симеон зажег
все лампы  по стенам  залы  и  люстру, а  также красный фонарь над крыльцом.
Симеон был  сухопарый, сутуловатый, молчаливый и суровый человек, с  прямыми
широкими плечами, брюнет, шадровитый, с вылезшими от оспы плешинками бровями
и усами  и с  черными, матовыми, наглыми глазами. Днем  он бывал свободен  и
спал, а ночью сидел безотлучно в передней под рефлектором, чтобы раздевать и
одевать гостей и быть готовым на случай всякого беспорядка.
     Пришел тапер - высокий, белобрысый деликатный молодой человек с бельмом
на  правом  глазу.  Пока  не было  гостей,  он с  Исай  Саввичем  потихоньку
разучивали "pas d'Espagne"1-танец,  начинавший входить в то время в моду. За
каждый  танец, заказанный  гостями,  они получали тридцать копеек за  легкий
танец и по полтиннику за кадриль. Но одну половину из этой  цены брала  себе
хозяйка,  Анна Марковна, другую же  музыканты делили поровну.  Таким образом
тапер  получал только  четверть  из  общего заработка,  что,  конечно,  было
несправедливо, потому что Исай Саввич играл самоучкой и отличался деревянным
слухом.  Таперу приходилось  постоянно  его  натаскивать  на  новые  мотивы,
поправлять и  заглушать его ошибки громкими  аккордами. Девицы  с  некоторой
гордостью рассказывали гостям о тапере, что он был в консерватории и шел все
время первым учеником,  но  так как он еврей и к тому же заболел глазами, то
ему  не удалось окончить  курса. Все  они относились к нему  очень бережно и
внимательно, с какой-то  участливой, немножко приторной  жалостливостью, что
весьма  вяжется с внутренними  закулисными нравами домов терпимости, где под
внешней грубостью и щегольством  похабными  словами живет такая же слащавая,
истеричная  сентиментальность, как  и  в  женских  пансионах  и, говорят,  в
каторжных тюрьмах..
     Все уже были  одеты и готовы к  приему  гостей в  доме Анны Марковны  и
томились  бездельем  и  ожиданием. Несмотря  на  то, что большинство  женщин
испытывало  к  мужчинам,  за  исключением  своих  любовников,  полное,  даже
несколько  брезгливое равнодушие, в их  душах  перед каждым вечером все-таки
оживали  и  шевелились смутные  надежды:  неизвестно,  кто  их  выберет,  не
случится ли чего-нибудь  необыкновенного,  смешного или  увлекательного,  не
удивит  ли гость своей щедростью,  не  будет  ли Какого-нибудь чуда, которое
перевернет всю жизнь? В  этих предчувствиях и надеждах было нечто похожее на
те волнения,  которые  испытывает  привычный  игрок,  пересчитывающий  перед
отправлением  в  клуб  свои наличные деньги. Кроме  того,  несмотря на  свою
бесполость,   они  все-таки  не  утеряли   самого  главного,  инстинктивного
стремления женщин - нравиться.
     И правда, иногда приходили в дом совсем диковинные  лица и  происходили
сумбурные,  пестрые события. Являлась вдруг  полиция  вместе  с  переодетыми
сыщиками  и  арестовывала  каких-нибудь  приличных  на вид,  безукоризненных
джентльменов  и уводила их,  толкая в шею.  Порою завязывались  драки  между
пьяной скандальной  компанией и швейцарами  изо всех заведений, сбегавшимися
на выручку товарищу швейцару, - драка, во время которой разбивались стекла в
окнах  и фортепианные деки, когда выламывались, как оружие, ножки у плюшевых
стульев,  кровь  заливала  паркет  в  зале и  ступеньки  лестницы,  и люди с
проткнутыми боками и проломленными головами валились  в грязь  у подъезда, к
звериному,  жадному  восторгу  Женьки,  которая  с  горящими   глазами,   со
счастливым  смехом  лезла  в  самую  гущу  свалки, хлопала себя  по  бедрам,
бранилась  и  науськивала,  в  то время  как  ее подруги визжали от страха и
прятались под кровати.
     Случалось, приезжал  со  стаей прихлебателей какой-нибудь артельщик или
кассир, давно уже зарвавшийся в многотысячной растрате, в  карточной  игре и
безобразных кутежах и теперь дошвыривающий, перед самоубийством или  скамьей
подсудимых,  в  угарном,  пьяном,  нелепом  бреду  последние  деньги.. Тогда
запирались наглухо двери и  окна  дома, и двое  суток