человека  неизмеримо  ниже и подлее  павиана.
Горизонт заглядывал ему через плечо, подталкивал локтем и шептал:
     '- Скажите, разве это не шик? Это же настоящий парижский и венский шик!
     Подпоручик  пересмотрел всю коллекцию  от  начала  до  конца.  Когда он
возвращал ящичек обратно,  то рука у него  дрожала, виски и лоб были влажны,
глаза помутнели и по щекам разлился мраморно-пестрый румянец.
     - А  знаете что? - вдруг воскликнул весело Горизонт. - Мне все равно: я
человек закабаленный. Я,  как говорили в старину, сжег свои корабли...  сжег
все,  чему поклонялся. Я уже давно искал случая, чтобы сбыть кому-нибудь эти
карточки. За ценой я не особенно  гонюсь. Я возьму только половину того, что
они мне самому стоили. Не желаете ли приобрести, господин офицер?
     - Что же... Я то есть... Почему же?.. Пожалуй...
     -  И прекрасно!  По случаю такого  приятного  знакомства  я  возьму  по
пятьдесят копеек  за штуку. Что, дорого? Ну, нехай, бог  с  вами!  Вижу,  вы
человек дорожный, не  хочу вас грабить: так и быть по тридцать. Что? Тоже не
дешево?!  Ну,  по  рукам.  Двадцать  пять   копеек   штука!  Ой!   Какой  вы
несговорчивый! По  двадцать!  Потом сами  меня будете  благодарить! И  потом
знаете что? Я  когда  приезжаю  в  К., то всегда останавливаюсь в  гостинице
"Эрмитаж". Вы меня там очень просто  можете застать  или рано  утречком, или
часов  около  восьми вечера.  У  меня  есть  масса  знакомых  прехорошеньких
дамочек. Так я вас  познакомлю. И понимаете, не за деньги. О  нет. Просто им
приятно  и весело  провести  время  с молодым,  здоровым, красивым мужчиной,
вроде вас.  Денег не  надо  никаких  абсолютно. Да  что там! Они сами охотно
заплатят  за  вино,  за  бутылку  шампанского. Так  помните  же:  "Эрмитаж",
Горизонт.  А  если не это, то все  равно помните!.. Может  быть, я вам  буду
полезен. А карточки - это такой  товар, такой товар, что он никогда у вас не
залежится. Любители дают по  три рубля за экземпляр. Ну,  это, конечно, люди
богатые,  старички.  И  потом,  вы знаете,- Горизонт  нагнулся к самому  уху
офицера, прищурил один глаз и  произнес  лукавым шепотом,  -  знаете, многие
дамы обожают эти  карточки. Ведь вы человек молодой, красивый: сколько у вас
еще будет романов!
     Получив деньги и тщательно пересчитав  их, Горизонт еще имел нахальство
протянуть и  пожать руку подпоручику, который  не смел на него поднять глаз,
и,  оставив его  на  площадке, как  ни в  чем не бывало, вернулся в  коридор
вагона.
     Это  был необыкновенно общительный человек. По дороге  к своему купе он
остановился около  маленькой  прелестной трехлетней девочки, с которой давно
уже издали заигрывал и строил  ей всевозможные смешные гримасы. Он опустился
перед  ней  на   корточки,   стал  ей  делать   козу  и  сюсюкающим  голосом
расспрашивал:
     - А сто, куда зе балисня едет?  Ой, ой, ой! Такая больсая!  Едет  одна,
без мамы? Сама себе купила билет и едет одна? Ай! Какая нехолосая девочка. А
где же у девочки мама?
     В это время из купе показалась высокая, красивая, самоуверенная женщина
и сказала спокойно:
     - Отстаньте от ребенка. Что за гадость привязываться к чужим детям!
     Горизонт вскочил на ноги и засуетился:
     -  Мадам! Я  не  мог удержаться...  Такой  чудный,  такой  роскошный  и
шикарный ребенок! Настоящий купидон! Поймите, мадам,  я сам  отец, у меня  у
самого дети... Я не мог удержаться от восторга!..
     Но дама  повернулась к нему спиной, взяла девочку за руку и пошла с ней
в  купе,   оставив  Горизонта   расшаркиваться  и  бормотать  комплименты  и
извинения.
     Несколько  раз  в продолжение суток Горизонт  заходил в третий класс, в
два' вагона, разделенные друг  от друга  чуть ли не целым  поездом.  В одном
вагоне сидели три  красивые  женщины в обществе чернобородого,  молчаливого,
сумрачного  мужчины.  С ним  Горизонт  перекидывался  странными  фразами  на
каком-то специальном жаргоне.  Женщины глядели на него тревожно, точно желая
и не  решаясь о  чем-то  спросить. Раз только,  около  полудня, одна из  них
позволила себе робко произнести:
     - Так это правда?  То, что вы говорили о  месте?.. Вы понимаете: у меня
как-то сердце тревожится!
     - Ах; Что вы, Маргарита Ивановна! Уж раз я сказал, то это  верно, как в
государственном банке. Послушайте, Лазер,-обратился  он к бородатому,-сейчас
будет станция. Купите барышням разных бутербродов, каких они пожелают. Поезд
стоит двадцать пять минут.
     - Я бы  хотела бульону,  -  несмело  произнесла маленькая блондинка,  с
волосами, как спелая рожь, и с глазами, как васильки.
     - Милая Бэла, все, что вам  угодно!  На станции я  пойду и распоряжусь,
чтобы вам  принесли бульону с мясом и даже с пирожками. Вы  не беспокойтесь,
Лазер, я все это сам сделаю.
     В другом  вагоне у него был целый рассадник женщин, человек  двенадцать
или пятнадцать,  под  предводительством  старой толстой женщины с огромными,
устрашающими, черными бровями. Она  говорила  басом, а ее жирные подбородки,
груди и  животы  колыхались под широким капотом в  такт тряске вагона, точно
яблочное желе.  Ни старуха, ни  молодые  женщины  не оставляли  ни малейшего
сомнения относительно своей профессии.
     Женщины  валялись  на скамейках,  курили, играли  в карты, в шестьдесят
шесть,  пили   пиво.  Часто  их  задирала  мужская  публика  вагона,  и  они
отругивались бесцеремонным языком, сиповатыми голосами.  Молодежь угощала их
папиросами и вином.
     Горизонт был  здесь совсем  неузнаваем: он был величественно-небрежен и
свысока-шутлив.  Зато в  каждом слове,  с  которым  к  нему  обращались  его
клиентки, слышалось подобострастное заискивание. Он же, осмотрев их  всех  -
эту странную смесь  румынок,  евреек, полек  и русских - и удостоверясь, что
все в порядке, распоряжался насчет бутербродов  и величественно удалялся.  В
эти минуты он очень  был похож  на гуртовщика, который везет убойный скот по
железной дороге и на станции заходит поглядеть на него и задать корму. После
этого  он возвращался в свое купе и опять начинал  миндальничать  с женой, и
еврейские анекдоты, точно горох, сыпались из его рта.
     При  больших  остановках  он  выходил  в  буфет для  того только, чтобы
распорядиться о своих клиентках. Сам же он говорил соседям:
     - Вы знаете, мне  все равно, что трефное,  что  кошерное. Я  не признаю
никакой разницы. Но что я  могу поделать с моим  желудком! На  этих станциях
черт знает какой гадостью иногда накормят. Заплатишь каких-нибудь три-четыре
рубля,  а  потом  на  докторов  пролечишь  сто рублей. Вот, может быть,  ты,
Сарочка,  - обращался он к жене,  - может быть, сойдешь на  станцию  скушать
что-нибудь? Или я тебе пришлю сюда?
     Сарочка,  счастливая его  вниманием,  краснела, сияла ему  благодарными
глазами и отказывалась.
     - Ты очень добрый, Сеня, но только мне не хочется. Я сыта.
     Тогда  Горизонт  доставал из дорожной  корзинки  курицу, вареное  мясо,
огурцы  и бутылку  палестинского вина,  не торопясь,  с аппетитом закусывал,
угощал жену, которая ела очень жеманно, оттопырив мизинчики своих прекрасных
белых рук, затем тщательно
     заворачивал остатки  в бумагу и  не торопясь аккуратно укладывал  их  в
корзинку.
     Вдали, далеко впереди паровоза, уже начали поблескивать золотыми огнями
купола  колоколен. Мимо купе  прошел кондуктор и  сделал Горизонту  какой-то
неуловимый знак. Тот сейчас же вышел вслед за кондуктором на площадку.
     - Сейчас  контроль  пройдет, - сказал кондуктор, -  так  уж  вы  будьте
любезны постоять здесь с супругой на площадке третьего класса.
     - Ну, ну, ну! - согласился Горизонт.
     - А теперь пожалуйте денежки, по уговору.
     - Сколько же тебе?
     - Да как уговорились: половину приплаты, два рубля восемьдесят, копеек.
     -  Что?!-вскипел вдруг  Горизонт.-Два рубля восемьдесят копеек?! Что  я
сумасшедший тебе дался? На тебе рубль, и то благодари бога!
     - Простите,  господин! Это  даже совсем несообразно: ведь уговаривались
мы с вами?
     -  Уговаривались,  уговаривались!..  На  тебе еще  полтинник  и  больше
никаких. Что это за нахальство! А  я еще  заявлю контролеру, что безбилетных
возишь. Ты, брат, не думай! Не на такого напал!
     Глаза у кондуктора вдруг расширились, налились кровью.
     - У! Жидова! - зарычал он. - Взять бы тебя, подлеца, да под поезд!
     Но Горизонт тотчас же петухом налетел на него:
     - Что?! Под  поезд?! А  ты  знаешь,  что за такие слова бывает?! Угроза
действием! Вот  я  сейчас  пойду  и  крикну "караул!"  и поверну  сигнальную
ручку,-и  он  с  таким  решительным видом схватился за рукоятку  двери,  что
кондуктор только махнул рукой и плюнул.
     -  Подавись ты  моими деньгами, жид пархатый! Горизонт  вызвал из  купе
свою жену:
     - Сарочка! Пойдем  посмотрим на платформу: там виднее. Ну, так красиво,
- просто, как на картине!
     Сара покорно пошла за  ним, поддерживая  неловкой  рукой  новое" должно
быть, впервые надетое платье, изгибаясь и  точно боясь прикоснуться  к двери
или к стене.
     Вдали, в розовом праздничном тумане вечерней зари, сияли золотые купола
и кресты.  Высоко  на горе белые стройные  церкви,  казалось, плавали в этом
цветистом  волшебном мареве.  Курчавые леса и  кустарники  сбежали  сверху и
надвинулись над  самым  оврагом.  А  отвесный  белый  обрыв,  купавший  свое
подножье  в синей  реке, весь,  точно  зелеными  жилками  и бородавками, был
изборожден случайными порослями. Сказочно прекрасный древний город точно сам
шел навстречу поезду.
     Когда поезд  остановился, Горизонт приказал  носильщикам отнести вещи в
первый  класс и велел жене ЕДТИ за  ним следом. А  сам задержался в выходных
дверях, чтобы пропустить  обе свои партии.  Старухе,  наблюдавшей за дюжиной
женщин, он коротко бросил на ходу:
     -  Так   помните,  мадам  Берман!   Гостиница  "Америка",-Иванюковская,
двадцать два!
     А чернобородому мужчине он сказал:
     - Не забудьте, Лазер, накормить девушек обедом и сведите их куда-нибудь
в кинематограф. Часов в одиннадцать вечера ждите  меня. Я приеду поговорить.
А  если кто-нибудь  будет вызывать меня  экстренно, то вы знаете  мой адрес:
"Эрмитаж". Позвоните. Если же там меня почему-нибудь не будет, то забегите в
кафе  к  Рейману  или напротив,  в еврейскую  столовую.  Я там  буду  кушать
рыбу-фиш. Ну, счастливого пути!
     Ш
     Все  рассказы Горизонта  о  его коммивояжерстсе были  просто  наглым  и
бойким лганьем. Все  эти образчики портновских  материалов, подтяжки Глуар и
пуговицы Гелиос,  искусственные зубы и вставные глаза  служили только щитом,
прикрывавшим  его настоящую деятельность, а именно торговлю  женским  телом.
Правда,  когда-то,   лет  десять   тому  назад,  он  разъезжал   по   России
представителем  сомнительных  вин  от  какой-  то неизвестной фирмы,  и  эта
деятельность  сообщила его  языку  ту  развязную  непринужденность,  которой
вообще отличаются коммивояжеры. Эта же прежняя  деятельность натолкнула  его
на настоящую профессию. Как-то, едучи в  Ростов-на-Дону, он сумел  влюбить в
себя молоденькую швейку. Эта девушка  еще  не  успела попасть в  официальные
списки полиции, но на любовь  и на  свое тело глядела без всяких возвышенных
предрассудков.  Горизонт,  тогда  еще  совсем  зеленый  юноша,  влюбчивый  и
легкомысленный, потащил  швейку за собою в свои скитания, полные приключений
и неожиданностей. Спустя полгода она страшно надоела ему. Она, точно тяжелая
обуза,  точно  мельничный жернов, повисла на  шее у этого  человека энергии,
движения и натиска. К тому же  вечные сцены ревности,  недоверие, постоянный
контроль  и  слезы...   неизбежные   последствия  долговременной  совместной
жизни... Тогда он стал исподволь поколачивать свою подругу. В первый раз она
изумилась,  а  со  второго раза  притихла,  стала  покорной.  Известно,  что
"женщины  любви"  никогда не знают середины в любовных отношениях.  Они  или
истеричные лгуньи,  обманщицы,  притворщицы, с  холодно-развращенным умом  и
извилистой   темной   душой,   или  же  безгранично  самоотверженные,  слепо
преданные, глупые, наивные животные, которые не знают меры ни в уступках, ни
в  потере  личного достоинства. Швейка принадлежала ко  второй  категории, и
скоро Горизонту  удалось  без большого  труда, убедить  ее выходить на улицу
торговать собой.  И с  того же  вечера,  когда любовница подчинилась  ему  и
принесла домой первые заработанные пять рублей,  Горизонт почувствовал к ней
безграничное отвращение. Замечательно, что, сколько Горизонт после  этого ни
встречал женщин, - а прошло их через его руки несколько сотен, - это чувство
отвращения и мужского презрения  к  ним никогда не покидало его. Он всячески
издевался над  бедной женщиной  и  истязал ее  нравственно,  выискивая самые
больные места. Она только молчала, вздыхала, плакала  и, становясь перед ним
на  колени,  целовала его  руки.  И  эта  бессловесная покорность  еще более
раздражала Горизонта. Он гнал ее от себя. Она не уходила.
     Он выталкивал ее на улицу, а она через час или  два возвращалась назад,
дрожащая  от  холода, в измокшей  шляпе,  в загнутых  полях  которой, как  в
желобах, плескалась дождевая вода. Наконец  какой-то  темный приятель  подал
Семену Яковлевичу жесткий и коварный совет, положивший след на всю остальную
его жизнедеятельность, - продать любовницу в публичный дом.
     По правде сказать, пускаясь в это предприятие. Горизонт в душе почти не
верил в  его успех. Но,  против ожидания,  дело  скроилось как нельзя лучше.
Хозяйка  заведения  (это  было  в  Харькове)  с охотой  пошла навстречу  его
предложению.  Она  давно и  хорошо знала Семена Яковлевича, который  забавно
играл на  рояле,  прекрасно танцевал и смешил своими  выходками  весь зал, а
главное, умел с необыкновенной беззастенчивой ловкостью "выставить из монет"
любую кутящую  компанию.  Оставалось только уговорить  подругу жизни, и  это
оказалось  самым  трудным.  Она ни за  что  не  хотела  отлипнуть  от своего
возлюбленного, грозила  самоубийством, клялась, что выжжет ему  глаза серной
кислотой,   обещала  поехать   и  пожаловаться  полицеймейстеру,  -  а   она
действительно  знала  за  Семеном  Яковлевичем  несколько  грязных  делишек,
пахнувших уголовщиной. Тогда  Горизонт переменил тактику. Он  сделался вдруг
нежным, внимательным другом, неутомимым любовником. Потом внезапно он впал в
черную меланхолию. На беспокойные  расспросы женщины он только отмалчивался,
проговорился  сначала  как  будто случайно, намекнул  вскользь  на  какую-то
жизненную  ошибку, а потом принялся врать отчаянно и вдохновенно. Он говорил
о том, что за ним следит полиция, что ему  не миновать тюрьмы, а может быть,
даже каторги и  виселицы,  что  ему нужно  скрыться  на несколько месяцев за
границу.  А  главное,  на  что он  особенно  сильно  упирал,  было  какое-то
громадное фантастическое дело, в котором ему предстояло заработать несколько
сот тысяч рублей. Швейка поверила и затревожилась той бескорыстной, женской,
почти  святой  тревогой,  в  которой  у  каждой женщины,  так  много чего-то
материнского. Теперь очень нетрудно  было убедить  ее в том, что ехать с ней
вместе Горизонту  представляет большую  опасность для  него и  что  лучше ей
остаться  здесь  и  переждать  время,  пока  дела  у  любовника не  сложатся
благоприятно.  После  этого  уговорить ее  скрыться, как  в  самом  надежном
убежище, в  публичном  доме, где она  могла  жить в  полной безопасности  от
полиции и  сыщиков,  было пустым делом. Однажды утром Горизонт велел одеться
ей  получше, завить  волосы, попудриться,  положить немного румян  на щеки и
повез  ее  в  притон, к своей  знакомой. Девушка там произвела благоприятное
впечатление, и в  тот  же день  ее  паспорт  был  сменен в  полиции  на  так
называемый желтый билет.  Расставшись  с  нею  после долгих  объятий и слез,
Горизонт зашел в комнату хозяйки и получил плату - пятьдесят рублей (хотя он
запрашивал двести). Но  он  и не особенно  сокрушался о малой цене;  главное
было  то,  что  он  нашел, наконец,  сам  себя,  свое  призвание  и  положил
краеугольный камень своему будущему благополучию.
     Конечно, проданная им женщина так и оставалась навсегда в  цепких руках
публичного дома. Горизонт настолько основательно забыл ее, что уже через год
не мог даже вспомнить ее лица. Но почем знать... может быть, сам перед собою
притворялся?
     Теперь он был одним из  самых главных спекулянтов венским телом на всем
юге России. Он имел дела с  Константинополем и  с Аргентиной, он переправлял
целыми партиями девушек из публичных домов Одессы в Киев, киевских перевозил
в  Харьков,   а   харьковских  -  в  Одессу.  Он  же  рассовывал  по  разным
второстепенным  губернским  городам и  по уездным, которые побогаче,  товар,
забракованный  или  слишком   примелькавшийся  в  больших  городах.  У  него
завязалась громаднейшая клиентура, и в числе своих потребителей Горизонт мог
бы   насчитать   немало   людей   с  выдающимся   общественным   положением:
вице-губернаторы,   жандармские   полковники,  видные  адвокаты,   известные
доктора, богатые  помещики, кутящие купцы. Весь темный мир: хозяек публичных
домов, кокоток-одиночек, своден,  содержательниц домов  свиданий, сутенеров,
выходных  актрис и хористок -  был ему знаком, как астроному  звездное небо.
Его  изумительная  память,   которая  позволяла  ему  благоразумно  избегать
записных  книжек,  держала  в уме  тысячи имен,  фамилий,  прозвищ, адресов,
характеристик. Он в  совершенстве знал  вкусы всех  своих высокопоставленных
потребителей: одни  из них  любили необыкновенно причудливый разврат, другие
платили бешеные деньги  за невинных  девушек,  третьим надо  было выискивать
малолетних.  Ему  приходилось  удовлетворять  и  садические  и  мазохические
наклонности   своих   клиентов,    а    иногда    обслуживать    и    совсем
противоестественные половые извращения, хотя, надо сказать, что за последнее
он  брался  только в редких случаях,  суливших большую несомненную  прибыль.
Раза два-три  ему приходилось отсиживать в  тюрьме,  но эти  высидки шли ему
впрок: он не только не терял хищнического нахрапа и упругой энергии в делах,
но с каждым годом становился  смелее,  изобретательнее  и предприимчивее.  С
годами  к  его  наглой  стремительности  присоединилась  огромная  житейская
деловая мудрость.
     Раз пятнадцать за это время он успел жениться и всегда изловчался брать
порядочное приданое. Завладев деньгами жены, он в один прекрасный день вдруг
исчезал  бесследно, а если бывала возможность,  то выгодно  продавал жену  в
тайный  дом разврата или  в шикарное публичное заведение. Случалось, что его
разыскивали через полицию  родители обманутой жертвы.  Но в то время,  когда
повсюду наводили справки о кем, как о Шперлинге, он уже разъезжал  из города
в  город  под фамилией Розенблюма. Вовремя своей деятельности, вопреки своей
завидной памяти,  он  переменил столько  фамилий, что не только  позабыл,  в
каком  году  он  был  Натанаэльзоном, а  в  каком  Бакаляром,  но  даже  его
собственная фамилия ему начинала казаться одним из псевдонимов.
     Замечательно, что он не находил в  своей  профессии  ничего преступного
или предосудительного.  Он относился к  ней  так же,  как если  бы  торговал
селедками. известкой, мукой, говядиной  или лесом. По-своему он был набожен.
Если позволяло время, с усердием посещал  по пятницам синагогу. Судный день,
пасха и кущи  неизменно и  благоговейно  справлялись  им  всюду, куда бы  ни
забрасывала его  судьба. В Одессе у него оставались старушка мать и горбатая
сестра, и он неуклонно высылал им то большие,  то маленькие суммы  денег, не
регулярно, но довольно часто, почти из всех городов:
     от Курска  до  Одессы  и  от Варшавы  до Самары. У него  уже  скопились
порядочные  денежные  сбережения   в  Лионском  Кредите,  и   он  постепенно
увеличивал  их,  никогда не затрогивая  процентов. Но жадности или  ску