аем. На бугре,  в  синеватых  сумерках,
оранжевым пламенем пылала солома, которой  завалили  убитую  свинью.  Вокруг
пламени, поджидая добычи, сидели овчарки,  и  белые  морды  их,  груди  были
шелковисто-розовы.  Серый,  утопая  в  снегу,   бегал,   поправлял   костер,
замахивался на овчарок. Полы зипуна он развернул и поднял, заткнул за  пояс,
шапку все сдвигал на затылок кистью правой  руки,  в  которой  блестел  нож.
Бегло и ярко озаряемый то с той, то с другой стороны, Серый  кидал  на  снег
большую пляшущую тень, - тень язычника. Потом мимо амбара, по  тропинке,  на
деревню, пробежала и скрылась под снежным бугром Однодворка - созывать игриц
и просить у Домашки елку, сберегаемую в погребе, переходившую с девишника на
девишник. А когда Кузьма, причесавшись  и  переменив  пиджак  с  продранными
локтями на заветный длиннополый сюртук, оделся  и  вышел  на  побелевшее  от
падающего снега крыльцо, в мягкой серой темноте, у освещенных  окон  людской
уже чернела большая толпа девок, ребят, мальчишек, стоял гам, говор,  играли
сразу на трех гармоньях и все разное. Кузьма, горбясь,  перебирая  пальцы  и
хрустя ими, дошел до толпы, протолкался и, нагнувшись, вошел в темь, в сени.
Было людно, тесно и в сенях. Мальчишки шныряли между ног, их хватали за  шеи
и выталкивали вон, - они снова лезли...
     - Да пустите, ради бога! - сказал Кузьма, сдавленный у дверей.
     Его сдавили еще больше - и  кто-то  рванул  дверь.  В  клубах  пара  он
перешагнул порог и остановился у притолки. Тут теснился народ почище - девки
в цветных шалях, ребята во всем новом. Пахло красным  товаром,  полушубками,
керосином, махоркой, хвоей. Маленькое зеленое  деревцо,  убранное  кумачными
лоскутами, стояло на столе, простирая ветки над тусклой жестяной  лампочкой.
Вокруг стола, под мокрыми,  оттаявшими  окошечками,  у  черных  сырых  стен,
сидели наряженные игрицы, грубо  нарумяненные  и  набеленные,  с  блестящими
глазами, все в шелковых и шерстяных платочках, с радужными вьющимися перьями
из хвоста селезня, заткнутыми на висках  в  волосы.  Как  раз  когда  Кузьма
вошел, Домашка, хромая девка с темным, злым и умным лицом, с черными острыми
глазами и черными сросшимися бровями,  затянула  грубым  и  сильным  голосом
старинную величальную песню:

                        Как у нас при вечеру-вечеру,
                        При последнем концу вечера,
                        При Авдотьином девишнику...

     Девки дружным и нестройным хором подхватили ее последние слова - и  все
обернулись к невесте: она сидела, по  обычаю,  возле  печки,  неубранная,  с
головой накрытая темной шалью, и должна была ответить песне громким плачем и
причитаниями: "Годный мой батюшка, родимая матушка, как  мне  век  вековать,
замужем  горе  горевать?"  Но  невеста  молчала.  И  девки,  кончив   песню,
недовольно покосились на нее. Потом пошептались и, нахмурившись, медленно  и
протяжно запели "сиротскую":

                         Растопися, банюшка,
                         Ты ударь, звонкий колокол!

     И у Кузьмы задрожали крепко сжатые челюсти, пошел мороз по голове и  по
голеням, сладостно заломило скулы, и  глаза  налились,  помутились  слезами.
Невеста завернулась в шаль и вдруг вся затряслась от рыданий,
     - Будя, девки! - крикнул кто-то.
     Но девки не слушали:

                         Ты ударь, звонкий колокол,
                         Разбуди мово батюшку...

     И невеста со стоном  стала  падать  лицом  на  свои  колени,  на  руки,
захлебываясь от слез... Дрожащую, шатающуюся, ее увели, наконец, в  холодную
половину избы - наряжать.
     А потом Кузьма благословил ее. Жених пришел  с  Васькой,  сыном  Якова.
Жених надел его сапоги; волосы жениха  были  подстрижены,  шея,  окаймленная
воротом голубой рубахи с кружевом, докрасна выбрита. Он  умылся  с  мылом  и
очень помолодел, был даже недурен и, зная это, степенно  и  скромно  опускал
темные ресницы. Васька, дружно, в красной рубахе,  в  романовском  полушубке
нараспашку, войдя, строго покосился на игриц.
     - Будя драть-то! - грубо сказал он и прибавил  то,  что  полагалось  по
обряду: - Вылязайте, вылязайте.
     Игрицы хором ответили:
     - Без троицы дом не строится, без четырех  углов  -  изба  не  кроется,
Положь по рублю на кажном углу, пятый - посередке да бутылку водки.
     Васька вытащил из кармана полштоф и поставил его на стол. Девки взяли -
и поднялись. Стало еще теснее. Опять распахнулась дверь, опять понесло паром
и холодом - вошла, расталкивая народ, Однодворка с фольговой иконкой,  а  за
ней невеста, в голубом платье с баской, и все ахнули: так была  она  бледна,
спокойна и красива. Васька  наотмашь  дал  затрещину  в  лоб  широкоплечему,
головастому мальчишке на кривых, как у такса, ногах  -  и  кинул  на  солому
посреди избы чей-то старый полушубок. На него стали жених и невеста. Кузьма,
не поднимая головы, взял икону из рук Однодворки - и  стало  так  тихо,  что
слышно было свистящее дыхание любопытного  головастого  мальчишки.  Жених  и
невеста разом упали на колени и поклонилась в ноги Кузьме. Поднялись и опять
упали.  Кузьма  взглянул  на  невесту,  и  в  глазах  их,  встретившихся  на
мгновение, мелькнул ужас. Кузьма побледнел и с ужасом подумал! "Сейчас брошу
образ на пол..." Но руки его невольно сделали иконой крест  в  воздухе  -  и
Молодая, чуть приложившись к ней, поймала губами его руку.  Он  сунул  икону
кому-то в сторону, схватил голову Молодой с отцовской болью и  нежностью  и,
целуя новый пахучий платок, горько заплакал. Потом, ничего не видя от  слез,
повернулся и, расталкивая народ, шагнул в сени. Снежный ветер ударил  ему  в
лицо. Занесенный порог белел в темноте, крыша гудела.  А  за  порогом  несла
непроглядная  вьюга,  и  свет,  падавший  из  окошечек,  из  толщи   снежной
завалинки, стоял дымными столбами...
     Вьюга не стихла и утром. В  серой  несущейся  мути  не  было  видно  ни
Дурновки, ни мельницы на Мысу. Порой светлело, порой становилось  похоже  на
сумерки. Сад побелел, гул его сливался с гулом ветра, в котором все  чудился
дальний колокольный звон. Острые хребты сугробов  дымились.  С  крыльца,  на
котором, жмурясь, обоняя сквозь свежесть вьюги теплый вкусный запах из трубы
людской, сидели облепленные снегом овчарки, с трудом различал Кузьма темные,
туманные фигуры мужиков, лошадей, сани, позвякиванье колокольцев. Под жениха
запрягли пару, под невесту одиночку. Сани  покрыли  казанскими  войлоками  с
черными   разводами   на   концах.   Поезжане   подпоясались   разноцветными
подпоясками. Бабы  надели  ватные  шубки,  накрылись  шалями,  шли  к  саням
Опасливо, мелкими шажками, церемонно приговаривая: "Батюшки,  свету  божьего
не видно!.." На невесте и шубку и голубое платье завернули на голову  -  она
села в сани на белую юбку, чтобы  платье  не  измять.  Голова  ее,  убранная
венком  бумажных  цветов,  была  закутана  шалями,  подшальниками.  Она  так
Ослабела от слез, что как во сне видела темные фигуры среди  вьюги,  слышала
шум ее, говор, праздничный звон колокольцев. Лошади прижимали уши,  воротили
морды от снежного ветра, ветер разносил говор,  крик,  слепил  глаза,  белил
усы, бороды, шапки, и поезжане с трудом  узнавали  друг  друга  в  тумане  и
сумраке.
     - Ух, мать твою не замать! -  бормотал  Васька,  нагибая  голову,  беря
вожжи и садясь рядом с женихом. И грубо, равнодушно крикнул на ветер:
     - Господи бояре, бословите жениха по невесту ехать!
     Кто-то отозвался:
     - Бог бословит...
     И  бубенцы  заныли,  полозья  заскрипели,  сугробы,  разрываемые   ими,
задымились, завихрились, вихри, гривы и хвосты понесло в сторону...
     А  на  селе,  в  церковной  сторожке,  где  отогревались  в   ожиданиии
священника, все угорели. Угарно было и в церкви, угарно, холодно и  сумрачно
- от вьюги, низких сводов и решеток в окошечках. Свечи горели только в руках
жениха и невесты  да  в  руке  черного,  с  большими  лопатками  священника,
наклонившегося к книге, закапанной воском, и быстро читавшего  сквозь  очки.
По полу стояли лужи - на сапогах и лаптях натаскали много снегу, -  в  Спины
дул ветер из отворяемых дверей. Священник строго поглядывал то на двери,  то
на жениха с невестой, на их напряженные, ко всему готовые фигуры,  на  лица,
застывшие в покорности и смирении, золотисто освещенные  снизу  свечами.  По
привычке, он произносил некоторые слова как бы  с  чувством,  выделяя  их  с
трогательной мольбой, но совершенно не думая ни о словах, ни о тех,  к  кому
они относились.
     "Боже пречистый и всея твари содетелю... -  говорил  он  торопливо,  то
понижая, то повышая  голос,  -  Иже  раба  твоего  Авраама  благословивши  и
разверзши ложесна Саррина... иже Исаака Ревекце даровавши...  Иакова  Рахили
сочетавши... подаждь рабом твоим сим..."
     - Имя? - строгим шепотом, не меняя выражения лица, перебивал он  самого
себя, обращаясь  к  псаломщику.  И,  поймав  ответ;  "Денис,  Авдотья..."  -
продолжал с чувством:
     "Подаждь рабом твоим сим Денису и Евдокии живот  мирен,  долгоденствие,
целомудрие... снодоби я видеть чада чадов... и даждь има  от  росы  небесныя
свыше... исполни домы их  пшеницы,  вина  и  елея...  возвыси  я  яко  кедры
ливанские..."
     Но окружающие, если бы даже слушали и понимали его, все же помнили бы о
доме Серого, а не Авраама и Исаака, о Дениске, а не о кедре  ливанском.  Ему
же самому, коротконогому, в чужих сапогах, в чужой поддевке, было неловко  и
страшно держать на неподвижной голове царский венец - медный огромный  венец
с крестом наверху, надетый глубоко, на уши. И  рука  Молодой,  казавшейся  в
венце еще красивей и мертвее, дрожала, и воск тающей свечи капал  на  оборки
ее голубого платья...
     Вьюга, в, сумерках была еще страшнее. И домой  гнали  лошадей  особенно
шибко, и горластая жена Ваньки Красного стояла в  передних  санях,  плясала,
как шаман, махала платочком и орала на ветер, в буйную темную муть, в  снег,
летевший ей в губы и заглушавший ее волчий голос:

                             У голубя, у сизого
                             Золотая голова!

Москва. 1909-1910