ки и что скоро за живет он  за
первый сорт. Деревня  сперва  называла  эти  россказни  брехнею,  потом,  по
намекам Дениски, сообразила, в чем дело, и поверила. Поверил и Серый и  стал
заискивать в сыне. Но, ободрав лошадь, получив от целковый Тихона  Ильича  и
нажив полтинник на шкуре, загордел и загулял: пил два дня, потерял трубку  и
лег отлеживаться на печке. Голова болела, покурить было не из чего. Вот он и
стал обдирать на цигарки потолок, который Денис оклеивал газетами и  разными
картинками. Обдирал конечно, тайком, но раз таки застал его Дениска за  этим
делом. Застал и заорал. Серый с похмелья тоже заорал - и Дениска стащил  его
с печки и бил смертным боем до тех пор, покуда не  сбежались  соседи...  Но,
думал Кузьма,  не  живорез  ли  и  Тихон  Ильич,  с  упорством  сумасшедшего
настаивавший на свадьбе Молодой с одним из этих живорезов!
     Услыхав об этой свадьбе впервые, Кузьма твердо решил, что  не  допустит
ее. Какой ужас, какая нелепость! Потом, приходя в себя во время болезни,  он
даже радовался этой нелепости. Удивило и поразило его равнодушие  Молодой  к
нему, больному. "Зверь, дикарь! - думал он и, вспоминая  о  свадьбе,  злобно
прибавлял: - И отлично! Так ей и надо!" Теперь,  после  болезни,  исчезли  и
решимость и злоба. Как-то заговорил он с Молодой о намерении Тихона Ильича -
и она спокойно ответила:
     - Да что ж, я уж балакала с Тихоном Ильичом об этом деле. Дай  бог  ему
доброго здоровья, это он хорошо придумал.
     - Хорошо? - изумился Кузьма.
     Молодая посмотрела на него и покачала головою:
     - Да как же не хорошо-то? Чудны вы, ей-богу, Кузьма Ильич! Денег сулит,
свадьбу берет на себя... Опять же не вдовца какого-нибудь придумал, а малого
молодого, без порока... не гнилого, не пьяницу...
     - А лодыря, драчуна, дурака набитого, - прибавил Кузьма.
     Молодая потупила глаза, помолчала. Вздохнула и, повернувшись,  пошла  к
двери.
     - Да как знаете, - сказала она  с  дрожью  в  голосе.  -  Дело  ваше...
Отговаривайте... Бог с вами. Кузьма широко раскрыл глаза и крикнул:
     - Стой, да ты с ума сошла! Разве я тебе зла желаю? Молодая обернулась и
остановилась.
     - А разве не зла? - горячо и грубо заговорила  она,  краснея  и  блестя
глазами. - Куда ж, по-вашему, мне деваться? Век чужие пороги обивать?  Чужую
корку глодать? Бездомной побирушкой шататься?  Ай  вдовца,  старика  искать?
Мало я слез-то поглотала?
     И голос ее сорвался. Она заплакала и вышла. Вечером Кузьма  убедил  ее,
что он и не думал расстраивать дела,  и  она  наконец  поверила,  ласково  и
застенчиво усмехнулась.
     - Ну, спасибо вам, - сказала она  тем  милым  тоном  каким  говорила  с
Иванушкой.
     Но и тут на ресницах ее задрожали слезы - и опять развел руками Кузьма.
     - А теперь-то ты о чем? - сказал он.
     И Молодая тихо ответила:
     - Да авось и Дениска не радость...
     Кошель привез с почты  газету  почти  за  полтора  месяца.  Дни  стояли
темные, туманные, и Кузьма с утра до вечера читал, сидя у окна.  И,  кончив,
ошеломив себя числом новых "террористических актов" и казней, оцепенел. Косо
неслась белая крупа, падая на черную нищую деревушку, на ухабистые,  грязные
дороги, на конский навоз, лед и воду; сумеречный туман скрывал поля...
     - Авдотья! - крикнул Кузьма, поднимаясь  с  места.  -  Скажи  Кошелю  -
лошадь в козырьки запречь!
     Тихон  Ильич  был  дома.  Он  сидел  за  самоваром,  в  одной  ситцевой
косоворотке, смуглый,  с  белой  бородой,  с  насупленными  серыми  бровями,
большой и сильный, и заваривал чай.
     - А! братуша! - приветливо воскликнул он, не раздвигая бровей. -  Вылез
на свет божий? Смотри, не рано ли?
     - Уж очень соскучился, брат, - ответил Кузьма, целуясь с ним.
     - Ну, а соскучился, давай греться и балакать...
     Расспросив друг друга, нет ли новостей, стали  молча  пить  чай,  потом
закурили.
     - Очень ты похудел,  братуша!  -  сказал  Тихон  Ильич,  затягиваясь  и
исподлобья глядя па Кузьму.
     - Похудеешь, - ответил Кузьма тихо. - Ты не читаешь газет?
     Тихон Ильич усмехнулся.
     - Брехню-то эту? Нет, бог милует.
     - Сколько казней, если бы ты знал!
     - Казней? Поделом... Ты не слыхал, что под Ельцом то  было?  На  хуторе
братьев Быковых?.. Помнишь небось, - картавые-то?..  Сидят  эти  Быковы,  не
хуже нас с тобою, этак вечерком, играют в шашки... Вдруг - что такое?  Топот
на крыльце, крик: "Отворяй!" И не успели, братец ты мой,  эти  самые  Быковы
глазом моргнуть - вваливается ихний работник, мужачинка на манер  Серого,  а
за ним - два архаровца какие-то, золоторотцы,  короче  сказать...  И  все  с
ломами. Подняли ломы да как заорут: "Руки уверх,  мать  вашу  так!"  Быковы,
конечно, перепугались не на живот, а на смерть, вскочили,  кричат:  "Да  что
такое?" А мужичишка свое: уверх да уверх!
     И Тихон Ильич сумрачно улыбнулся и, задумавшись, смолк:
     - Да договаривай же, - сказал Кузьма.
     - Да и договаривать-то нечего... Подняли, конечно, руки  и  спрашивают:
"Да что вам надо-то?" - "Ветчину подавай! Где ключи у  тебя?"  -  "Да  сукин
сын! Тебе ли не знать? Да вот они, на притолке на гвоздике висят..."
     - Это с поднятыми-то руками? - перебил Кузьма.
     - Конечно, с поднятыми... Ну, да  и  всыпят  им  теперь  за  эти  руки!
Удавят, конечно. Они уж в остроге, голубчики...
     - Это за ветчину-то удавят?
     - Нет, за транду, прости ты, господи, мое  согрешение,  -  полусердито,
полушутливо отозвался Тихон Ильич. - Будет  тебе,  ей-богу,  ерепениться-то,
Балашкина из себя корчить! Пора бросать...
     Кузьма потеребил свою серенькую бородку. Измученное,  худое  лицо  его,
скорбные глаза, косо поднятая левая бровь отражались в зеркале, и,  поглядев
на себя, он тихо согласился:
     - Ерепениться-то? Верно, что пора... давно пора...
     И Тихон Ильич перевел разговор  на  дела.  Видимо,  он  и  задумался-то
давеча, среди рассказа, только потому, что  вспомнил  что-то  гораздо  более
важное, чем казни, - какое-то дело.
     - Вот я уж сказал Дениске, чтобы он как  ни  можно  скорее  кончал  эту
музыку, - твердо, четко и строго заговорил он, из горсти подсыпая  в  чайник
чаю. - И прошу тебя, братуша, - прими ты участие в ней,  в  музыке-то  этой.
Мне, понимаешь, неловко. А после  того  перебирайся  сюда.  Гарао,  братуша,
будет! Раз мы уж порешили раскассировать все вдребезги, сидеть тебе там  без
толку нечего, только расходы двойные.  И,  переехавши,  запрягайся  со  мной
рядом. Свалим с плеч обузу, доберемся, бог даст,  до  города,  -  за  ссыпку
примемся. Тут, в этой яруге, не развернешься. Отрясем от ног прах  ее,  -  и
хоть в тартарары провались она. Не погибать же в ней! У меня, имей в вида  -
сказал он, сдвигая брови, протягивая руки и стискивал кулаки, - у  меня  еще
не вывернешься, мне еще рано, на печи-то лежать! Черту рога сломлю!
     Кузьма слушал, почти со страхом глядя в его остановившиеся, сумасшедшие
глаза, в его косивший рот, хищно чеканивший слова, - слушал и молчал.  Потом
спросил:
     - Брат, скажи ты мне за ради  Христа,  какая  у  тебя  корысть  в  этой
свадьбе? Не пойму, бог свидетель, не пойму. Дениску твоего я прямо видеть не
Могу. Этот новенький типик, новая Русь, почище  всех  старых  будет.  Ты  не
смотри, что он стыдлив, сентиментален и дурачком прикидывается, - это  такое
циничное животное! Рассказывает про меня, что я с Молодой живу...
     - Ну, уж ты ни в чем меры не  знаешь,  -  нахмуриваясь,  перебил  Тихон
Ильич. - Сам же долбишь: несчастный народ,  несчастный  народ!  А  теперь  -
животное!
     - Да, долблю и буду долбить! - горячо подхватил Кузьма. - Но у меня  ум
за разум зашел! Ничего теперь не понимаю: не то несчастный, не то...  Да  ты
послушай: ведь ты же сам его, Дениску-то, ненавидишь! Вы оба ненавидите друг
друга! Он про тебя иначе и не говорит, как "живорез, в холку народу въелся",
а ты _его_ живорезом ругаешь! Он нагло хвастается на деревне, что теперь  он
- кум королю...
     - Да знаю я! - опять перебил Тихон Ильич.
     - А про Молодую он, знаешь, что говорит? - продолжал Кузьма, не слушая.
- У нее, понимаешь, такой нежный, белый цвет лица, а он,  животное,  знаешь,
что говорит? "Чисто кафельная, сволочь!" Да наконец пойми ты одно:  ведь  он
не будет жить в деревне, его, бродягу, теперь арканом в деревне не удержишь.
Какой он хозяин, какой семьянин?  Вчера,  слышу,  идет  по  деревне  и  поет
блядским голоском: "Прикрасна, как  андел  небесный,  как  деман  коварна  и
зла..."
     - Знаю! - крикнул Тихон Ильич. - Не будет жить в деревне, ни за что  не
будет! Ну, и черт с ним! А что он  не  хозяин,  так  и  мы  с  тобой  хоррши
хозяева! Я, помню, об деле тебе говорю, - в трактире-то,  помнишь?  -  а  ты
перепела слушаешь... Да дальше-то, дальше-то что?
     - Как что? И при  чем  тут  перепел?  -  спросил  Кузьма.  Тихон  Ильич
побарабанил пальцами по столу и строго, раздельно отчеканил:
     - Имей в виду: воду толочь - вода будет. Слово мое есть свято  во  веки
веков. Раз я сказал - сделаю. За грех мой  не  свечку  поставлю,  а  сотворю
благое. Хоть и лепту одну подам, да за лепту эту попомнит мне господь.
     Кузьма вскочил с места.
     - Господь, господь! - воскликнул он фальцетом, - Какой  там  господь  у
нас! Какой господь может быть у Деийски, у Акимки, у Меньшова, у  Серого,  у
тебя, у меня?
     - Постой, - строго спросил Тихон Ильич. - У какого такого Акимки?
     - Я вон околевал лежал, - продолжал Кузьма, не слушая, - много я о  нем
думал-то? Одно думал: ничего о нем не знаю  и  думать  не  умею!  -  крикнул
Кузьма. - Не научен!
     И,  оглядываясь  бегающими  страдальческими  глазами,  застегиваясь   и
расстегиваясь, прошел по комнате и  остановился  перед  самым  лицом  Тихона
Ильича.
     - Запомни, брат, - сказал он, и скулы его покраснели. - Запомни: наша с
тобой песня спета. И никакие свечи нас с тобой  не  спасут.  Слышишь?  Мы  -
дурновцы!
     И, не находя слов от волнения, смолк. Но Тихон Ильич  уже  опять  думал
что-то свое и внезапно согласился.
     - Верно. Ни к черту не годный народ! Ты подумай только...
     И оживился, увлеченный новой мыслью:
     - Ты подумай только: пашут целую тысячу лет, да что я  -  больше!  -  а
пахать путем - то есть ни единая душа не умеет! Единственное  свое  дело  не
умеют делать! Не знают, когда в поле надо выезжать! Когда надо сеять,  когда
косить! "Как люди, так и мы", - только и всего. Заметь! - строго крикнул он,
сдвигая брови, как когда-то кричал на него Кузьма. - "Как люди, так  и  мы!"
Хлеба  ни  единая  баба  не  умеет  спечь,  -  верхняя  корка  вся  к  черту
отваливается, а под коркой - кислая вода!
     И Кузьма опешил. Мысли его спутались.
     "Он рехнулся!" - подумал он, бессмысленными глазами  следя  за  братом,
зажигавшим лампу.
     А Тихон Ильич, не давая ему опомниться, с азартом продолжал:
     - Народ! Сквернословы, лентяи, лгуны, да такие бесстыжие, что ни единая
душа друг другу не верит! Заметь, - заорал он, не видя, что зажженный фитиль
полыхает и чуть не до потолка бьет копотью, - не нам, а друг  другу!  И  все
они такие, все! - закричал он плачущим голосом и с трестом надел  стекло  на
лампу.
     За окнами посинело. На лужи и сугробы летел молодой белый снег.  Кузьма
смотрел на него и молчал. Разговор принял такой неожиданный оборот, что даже
горячность Кузьмы пропала. Не зная, что  сказать,  не  решаясь  взглянуть  в
бешеные глаза брата, он стал свертывать папиросу.
     "Рехнулся, - думал он безнадежно. - Да туда и дорога. Все равно!"
     Закурил, стал успокаиваться и Тихон Ильич. Сел и, глядя на огонь лампы,
тихо забормотал:
     - А ты -  "Дениска"...  Слышал,  что  Макар  Иванович-то,  странник-то,
наделал? Поймали, с дружком со своим, бабу на дороге, оттащили в караулку  в
Ключиках - и четыре дня ходили насиловали ее... поочередно... Ну,  теперь  в
остроге...
     - Тихон Ильич, - ласково сказал Кузьма, - что ты городишь? К  чему?  Ты
нездоров, должно быть.  Перескакиваешь  с  одного  на  другое,  сейчас  одно
утверждаешь, а через минуту другое... Пьешь ты, что ли, много?
     Тихон Ильич  промолчал.  Он  только  махнул  рукою,  и  в  глазах  его,
устремленных на огонь, задрожали слезы.
     - Пьешь? - тихо повторил Кузьма.
     - Пью, - тихо ответил Тихон Ильич. - Да запьешь! Ты думаешь, легко  мне
досталась эта клетка-то золотая? Думаешь,  легко  было  кобелем  цепным  всю
жизнь прожить, да еще со старухою? Ни к кому у  меня,  братуша,  жалости  не
было... Ну, да и меня не много жалели! Ты  думаешь,  я  не  знаю,  как  меня
ненавидят-то? Ты думаешь, не убили бы меня на смерть лютую, кабы попала  им,
мужичкам-то этим, шлея под хвост, как следует, -  кабы  повезло  им  в  этой
революции-то? Погоди, погоди, - будет дело, будет! Зарезали мы их!
     - А за ветчину - давить? - спросил Кузьма.
     - Ну уж и давить, - отозвался Тихон Ильич страдальчески. - Это  ведь  я
так, к слову пришлось...
     - Да ведь удавят!
     - А это - не наше дело.  Им  отвечать  всевышнему.  И,  сдвинув  брови,
задумался, закрыл глаза.
     - Ах! - сокрушенно сказал он с глубоким вздохом.  -  Ах,  брат  ты  мой
милый! Скоро, скоро и нам на суд перед престолом его! Читаю я вот по вечерам
требник - и плачу, рыдаю над этой самой книгой. Диву даюсь:  как  это  можно
было слова такие сладкие придумать! Да вот, постой...
     И он быстро поднялся, достал: из-за зеркала толстую книжку в  церковном
переплете, дрожащими руками надел очки и со слезами в голосе, торопливо, как
бы боясь, что его прервут, стал читать:
     - Плачу и рыдаю, егда помышляю смерть  и  вижду  в  гробех  лежащую  по
образу божию  созданную  нашу  красоту,  безобразну,  безгласну,  не  имущую
вида...
     - Воистину суета человеческая, житие  же  -  сень  и  соние.  Ибо  всуе
мятется всяк земнородный, яко же рече писание: егда мир приобрящем, тогда во
гроб вселимся, иде же вкупе царие и нищий...
     - Царие и нищий! - восторженно-грустно повторил Тихон Ильич  и  закачал
головою. - Пропала жизнь, братуша! Была у меня, понимаешь,  стряпуха  немая,
подарил я ей, дуре, платок  заграничный,  _она  взяла  да  и  истаскала  его
наизнанку_... Понимаешь? От дури да от  жадности.  Жалко  налицо  по  будням
носить, - праздника, мол, дождусь, -  а  пришел  праздник  -  лохмотья  одни
остались... Так вот и я... _с жизнью-то своей_. Истинно так!
     Возвращаясь в Дурновку, Кузьма чувствовал только одно - тупую тоску.  В
тупой тоске прошли и все последние дни его в Дурновке.
     Шел снег эти дни, а снегу только и ждали в дворе Серого,  чтобы  дорога
поправилась к свадьбе.
     Двенадцатого  февраля,  перед  вечером,  в  сумраке  холодной  прихожей
произошел негромкий разговор: У печки стояла Молодая, надвинув на лоб желтый
с черным горошком платок, глядя: на свои  лапти.  У  дверей  -  коротконогий
Дениска, без шапки, в тяжелой, с обвислыми плечами поддевке. Он тоже смотрел
вниз, на полусапожки с  подковками,  которые  вертел  в  руках.  Полусапожки
принадлежали Молодой. Дениска починил их и пришел получить пятак за работу.
     - Да у меня нету, - говорила Молодая. - А Кузьма Ильич, никак,  заснул.
Ты подожди до завтра-то.
     - Мне, был, ждать-то нельзя, -  певуче  и  задумчиво  ответил  Дениска,
ковыряя ногтем подковку.
     - Ну, как же теперь быть?
     Дениска подумал, вздохнул и, тряхнув  своими  густыми  волосами,  вдруг
поднял голову.
     - Ну, что ж языком даром трепать, - громко и решительно сказал  он,  не
глядя на Молодую и пересиливая застенчивость. - Говорил с тобой Тихон Ильич?
     - Говорил, - ответила Молодая. - Надоел даже.
     - Так я приду сейчас с отцом. Все равно ему, Кузьме-то Ильичу, вставать
сейчас, чай пить...
     Молодая подумала.
     - Дело твое...
     Дениска поставил полусапожки на подоконник и,  не  напоминая  больше  о
деньгах, ушел. А через полчаса на крыльце послышался стук обиваемых от снега
лаптей: Дениска вернулся с  Серым  -  и  Серый  был  зачем-то  подпоясан  по
чекменю, по кострецам красной подпояской. Кузьма  вышел  к  ним,  Дениска  и
Серый долго крестились в темный угол,  потом  тряхнули  волосами  и  подняли
лица.
     -  Сват,  не  сват,  а  добрый  человек!  -  не   спеша   начал   Серый
необычно-развязным и ладным тоном. - Тебе нареченную дочь отдавать, мне сына
женить. По доброму  согласию,  на  ихнее  счастье  давай  речь  промеж  себя
держать.
     И степенно, низко поклонился.
     Сдерживая болезненную улыбку, Кузьма велел кликнуть Молодую.
     - Беги, ищи, - шепотом, как в церкви, приказал Серый Дениске.
     - Да я тут,  -  сказала  Молодая,  выходя  из-за  двери,  от  печки,  и
поклонилась Серому.
     Наступило молчание. Самовар, стоявший на полу и  красневший  в  темноте
решеткой, кипел и клокотал. Лиц не было видно.
     - Ну, как же, дочка, решай, - усмехаясь, сказал Кузьма.
     Молодая подумала.
     - Я малого не корю...
     - А ты, Денис?
     Дениска тоже помолчал.
     - Что ж, жениться все  равно  когда-нибудь  надо...  Может,  бог  даст,
ничего.
     И сваты поздравили  друг  друга  с  начатием  дела.  Самовар  унесли  в
людскую. Однодворка, раньше всех узнавшая  новость  и  прибежавшая  с  Мыса,
зажгла в людской лампочку, послала Кошеля за водкой и подсолнухами, посадила
невесту с женихом под икону, налила им чаю, сама села рядом с Серым и, чтобы
нарушить неловкость, высока и резко запела, поглядывая на  Дениску,  на  его
землистое лицо и большие ресницы:

                          Как у нас да по садику,
                          Зеленом виноградину,
                          Ходил, гулял молодец,
                          Пригож, бел-белешенен...

     На другой день всякий, кто слышал от Серого об этом пире,  ухмылялся  и
советовал: "Ты бы хоть немножко-то помог  молодым!"  То  же  сказал  Кошель:
"Дело их молодое, молодым помогать надо". Серый молча ушел  домой  и  принес
Молодой, которая гладила в прихожей, два чугунчнка и моток черных ниток.
     - Вот, невестушка, - сказал  он  смущенно,  -  на,  свекровь  прислала.
Может, на что годится... Нету ведь  ничего,  -  кабы  было  что,  из  рубахи
выскочил бы...
     Молодая поклонилась и поблагодарила. Она  гладила  гардину,  присланную
Тихоном Ильичом "заместо фаты", и глаза ее были влажны и красны. Серый хотел
утешить, сказать, что и ему "не  мед",  но  помялся,  вздохнул  и,  поставив
чугунки на подоконник, вышел.
     - Нитки-то я в чугунчик положил, - пробормотал он.
     - Спасибо, батюшка, - еще раз  поблагодарила  Молодая  тем  ласковым  и
особенным тоном, каким говорила только  с  Иванушкой,  и  как  только  вышел
Серый, неожиданно улыбнулась слабой насмешливой улыбкой и запела: "Как у нас
да по садику..."
     Кузьма высунулся из зала и строго посмотрел на нее поверх  пенсне.  Она
смолкла.
     - Слушай, - сказал Кузьма. - Может, кинуть всю эту историю?
     - Теперь поздно, - негромко ответила Молодая.  -  Уж  и  так  сраму  не
оберешься... Ай не знают все, на чьи деньги пировать-то будем? Да  и  расход
уж начали...
     Кузьма пожал плечами. Правда, вместе с  гардиной  Тихон  Ильич  прислал
двадцать пять рублей, мешок крупичатой муки, пшена и худую свинью...  Но  не
пропадать же из-за того, что свинью эту зарезали!
     - Ох, - сказал Кузьма, - измучили вы меня! "Срам, расход"... Да  ай  ты
дешевле свиньи?
     - Дешевле не дешевле, - мертвых с погоста не носят, - просто  и  твердо
ответила Молодая и, вздохнув, аккуратно сложила выглаженную, теплую гардину.
- Обедать-то сейчас будете?
     Лицо ее стало спокойно. "Ну, шабаш, - тут пива не сваришь!"  -  подумал
Кузьма и сказал:
     - Ну, как знаешь, как знаешь...
     Пообедав, он курил и смотрел в окно. Темнело. В людской, он  знал,  уже
спекли ржаную витушку  -  "ряженый  пирог".  Готовились  варить  два  чугуна
студня, чугун лапши, чугун щей, чугун каши - все с убоиной. И Серый хлопотал
на снежном бугре между амбарами и сар