Иван Алексеевич Бунин.
        Деревня


----------------------------------------------------------------------------
     Иван Алексеевич Бунин. Избранные произведения.
     Верхневолжское книжное издательство, Ярославль, 1974
     OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------

        "I "

     Прадеда Красовых, прозванного на дворне Цыганом, затравил борзыми барин
Дурново. Цыган отбил у него, у своего господина, любовницу. Дурново приказал
вывести Цыгана в поле, за Дурновку, и посадить на бугре. Сам  же  выехал  со
сворой и крикнул: "Ату его!" Цыган, сидевший в оцепенении, кинулся бежать. А
бегать от борзых не следует.
     Деду Красовых удалось получить вольную. Он ушел с семьей в  город  -  и
скоро прославился: стал знаменитым вором. Нанял в Черной Слободе хибарку для
жены, посадил ее плести на продажу кружево,  а  сам,  с  каким-то  мещанином
Белокопытовым, поехал по губернии грабить церкви. Когда его поймали, он  вел
себя так, что им долго восхищались по всему уезду: стоит  себе  будто  бы  в
плисовом кафтане и в козловых сапожках, нахально играет скулами,  глазами  и
почтительнейше сознается даже в самом малейшем из своих несметных дел:
     - Так точно-с. Так точно-с.
     А родитель Красовых был мелким шибаем. Ездил по уезду, жил одно время в
родной Дурновке, завел было там лавочку, но  прогорел,  запил,  воротился  в
город и помер. Послужив по лавкам, торгашили и сыновья его, Тихон и  Кузьма.
Тянутся, бывало, в телеге с рундуком посередке и заунывно орут:
     - Ба-абы, това-ару! Ба-абы, това-ару!
     Товар - зеркальца, мыльца, перстни, нитки, платки, иголки, крендели - в
рундуке. А в телеге все, что добыто в обмен на товар:  дохлые  кошки,  яйца,
холсты, тряпки...
     Но, проездив несколько лет, братья однажды чуть ножами не порезались  -
и разошлись от греха. Кузьма нанялся  к  гуртовщику,  Тихон  снял  постоялый
дворишко на шоссе при станции Воргол, верстах в пяти от Дурновки,  и  открыл
кабак и "черную" лавочку: "торговля мелочного товару чаю сахору тобаку сигар
и протчего".
     Годам к сорока борода Тихона уже кое-где серебрилась. Но красив, высок,
строен был он по-прежнему; лицом строг, смугл, чуть-чуть ряб, в плечах широк
и сух, в разговоре властен и резок, в движениях быстр и ловок. Только  брови
стали сдвигаться все чаще да глаза блестеть еще острей, чем прежде.
     Неутомимо гонял он за становыми -  в  те  глухие  осенние  поры,  когда
взыскивают подати и идут по деревне торги за  торгами.  Неутомимо  скупал  у
помещиков хлеб на корню, снимал за бесценок землю... Жил он  долго  с  немой
кухаркой, - "не плохо, ничего не разбрешет!" - имел от нее ребенка, которого
она  приспала,  задавила  во  сне,  потом  женился  на   пожилой   горничной
старухи-княжны Шаховой.  А  женившись,  взял  приданого,  "доконал"  потомка
обнищавших Дурново, полного, ласкового барчука,  лысого  на  двадцать  пятом
году, но с великолепной  каштановой  бородой.  И  мужики  так  и  ахнули  от
гордости, когда взял он дурновское  именьице:  ведь  чуть  не  вся  Дурновка
состоит из Красовых!
     Ахали они и на то, как это  ухитрялся  он  не  разорваться:  торговать,
покупать, чуть не каждый день бывать в именье, ястребом  следить  за  каждой
пядью земли... Ахали и говорили:
     - Лют! Зато и хозяин!
     Убеждал их в этом и сам Тихон Ильич. Часто наставлял:
     - Живем - не мотаем, попадешься - обротаем. Но  по  справедливости.  Я,
брат, человек русский. Мне твоего даром не надо, но имей в  виду:  своего  я
тебе трынки не отдам! Баловать - нет, заметь, не побалую!
     А   Настасья   Петровна   (ходившая   по-утиному,    носками    внутрь,
переваливаясь,  -  от  постоянной  беременности,  все  кончавшейся  мертвыми
девочками, - желтая, опухшая, с редкими белесыми волосами) стонала, слушая:
     - Ох, и прост же ты,  посмотрю  я  на  тебя!  Что  ты  с  ним,  глупым,
трудишься? Ты  его  уму-разуму  учишь,  а  ему  и  горя  мало.  Ишь  ноги-то
расставил, - эмирский бухар какой!
     Осенью возле постоялого двора, стоявшего одним боком к шоссе, другим  к
станции и элеватору, стоном стонал скрип колес: обозы с хлебом сворачивали и
сверху и снизу. И поминутно визжал блок то на двери в кабак,  где  отпускала
Настасья Петровна, то на двери в лавку, - темную, грязную,  крепко  пахнущую
мылом,  сельдями,  махоркой,  мятным  пряником,   керосином.   И   поминутно
раздавалось в кабаке:
     - У-ух! И здорова же водка у тебя, Петровна! Аж в лоб стукнула, пропади
она пропадом.
     - Сахаром в уста, любезный!
     - Либо она у тебя с нюхальным табаком?
     - Вот и вышел дураком! А в лавке было еще люднее:
     - Ильич! Хунтик ветчинки не отвесишь?
     - Ветчинкой я, брат, нонешний год, благодаря богу, так  обеспечен,  так
обеспечен!
     - А почем?
     - Дешевка!
     - Хозяин! Деготь у вас хороший есть?
     - Такого дегтю, любезный, у твоего деда на свадьбе не было!
     - А почем?
     Потеря надежды на детей и закрытие кабаков были  крупными  событиями  в
жизни Тихона Ильича. Он явно постарел, когда уже не осталось  сомнений,  что
не быть ему отцом. Сперва он пошучивал:
     - Нет-с, уж я своего добьюсь,  -  говорил  он  знакомым.  -  Без  детей
человек - не человек. Так, обсевок какой-то...
     Потом даже страх стал нападать на него: что же это,  -  одна  приспала,
другая -  все  мертвых  рожает!  И  время  последней  беременности  Настасьи
Петровны было особенно  тяжким  временем.  Тихон  Ильич  томился,  злобился;
Настасья Петровна тайком  молилась,  тайком  плакала  и  была  жалка,  когда
потихоньку слезала по ночам, при свете лампадки, с постели, думая,  что  муж
спит, и начинала с трудом становиться на колени, с шепотом припадать к полу,
с тоской смотреть па иконы и старчески, мучительно подниматься  с  колен.  С
детства, не решаясь даже  самому  себе  признаться,  не  любил  Тихон  Ильич
лампадок, их неверного церковного света: на всю жизнь осталась в  памяти  та
ноябрьская ночь, когда в крохотной, кособокой хибарке в Черной Слободе  тоже
горела лампадка, - так смирно и ласково-грустно, - темнели тени от цепей ее,
было мертвенно-тихо, на лавке, под святыми, неподвижно  лежал  отец,  закрыв
глаза, подняв острый нос и сложив на груди восковые руки, а возле  него,  за
окошечком, завешенным красной тряпкой, с буйно-тоскливыми песнями, с воплями
и не в лад орущими гармоньями, проходили годные...  Теперь  лампадка  горела
постоянно.
     Кормили на постоялом дворе лошадей владимирские коробочники  и  в  доме
появился  "Новый  полный  аракул  и  чародей,  предсказывающий  будущее   по
предложенным  вопросам  с  присовокуплением  легчайшего  способа  гадать  на
картах, бобах и кофе". И Настасья Петровна надевала по вечерам очки,  катала
из воска шарик и начинала кидать его на круги оракула. А Тихон Ильич  искоса
поглядывал. Но ответы получались все грубые, зловещие или бессмысленные.
     - "Любит ли меня мой муж?" - спрашивала Настасья Петровна.
     И оракул отвечал:
     - "Любит, как собака палку".
     - "Сколько детей будет у меня?"
     - "Судьбой назначено тебе умереть, худая трава из поля вон".
     Тогда Тихон Ильич говорил:
     - Дай-ка я кину... И загадывал:
     - "Затевать ли мне тяжбу с известною мне особою?"  Но  и  ему  выходила
чепуха:
     - "Считай во рту зубы".
     Раз, заглянув в пустую кухню, Тихон  Ильич  увидал  жену  возле  люльки
кухаркина ребенка. Пестренький цыпленок, попискивая, бродил по  подоконнику,
стучал клювом в стекла, ловя мух, а она сидела на  нарах,  качала  люльку  и
жалким, дрожащим голосом пела старинную колыбельную песню:

                           Где мой дитятко лежит?
                           Где постелюшка его?
                           Он в высоком терему,
                           В колыбельке расписной.
                           Не ходите к нам никто,
                           Не стучите в терему!
                           Он уснул, започивал,
                           Темным пологом покрыт,
                           Расцвеченною тафтой...

     И так изменилось лицо Тихона Ильича в  эту  минуту,  что,  взглянув  на
него, Настасья Петровна не смутилась, не  оробела,  -  только  заплакала  и,
сморкаясь, тихо сказала:
     - Отвези ты меня, Христа ради, к угоднику...
     И Тихон Ильич повез ее в Задонск. Но дорогой думал, что все  равно  бог
должен наказать его за то, что он, в суете и хлопотах,  только  под  Светлый
день бывает в церкви. Да и  лезли  в  голову  кощунственные  мысли:  он  все
сравнивал себя с родителями святых, тоже долго не имевшими детей.  Это  было
не умно, но он уже давно заметил, что есть в нем еще кто-то  -  глупей  его.
Перед отъездом он получил письмо с Афона: "Боголюбивейший Благодетель  Тихон
Ильич! Мир вам и спасение, благословение господне я честный покров  всепетой
богоматери от земного ее жребия, св. горы Афонской! Я имел счастие слышать о
ваших добрых делах и о том, что вы с любовию уделяете лепты на  созидание  и
украшение храмов божиих, на келий  иноческие.  Ныне  хижина  моя  пришла  от
времени в такое ветхое состояние..." И Тихон Ильич послал на  поправку  этой
хижины красненькую. Давно прошло то время,  когда  он  с  наивной  гордостью
верил, что и впрямь до самого Афона дошли слухи о нем, хорошо знал,  что  уж
слишком много афонских хижин пришло в ветхость, - и все-таки послал.  Но  не
помогло и это, кончилась беременность прямо  мукою:  перед  тем  как  родить
последнего мертвого ребенка, стала Настасья Петровна, засыпая,  вздрагивать,
стонать, взвизгивать... Ею,  по  ее  словам,  мгновенно  овладевала  во  сне
какая-то дикая веселость, соединенная с невыразимым страхом: то видела  она,
что идет к ней по полям, вся сияя золотыми ризами, царица небесная и несется
откуда-то  стройное,  все  растущее  пение;  то  выскакивал  из-под  кровати
чертенок, неотличимый от темноты, но  ясно  видимый  зрением  внутренним,  и
так-то звонко, лихо, с перехватами, начинал отжаривать на  губной  гармонье!
Легче было бы спать не в духоте, на  перинах,  а  на  воздухе,  под  навесом
амбаров. Но Настасья Петровна боялась:
     - Подойдут собаки и голову нанюхают...
     Когда пропала надежда на детей, стало все чаще приходить в голову:  "Да
для кого же вся эта каторга, пропади она пропадом?" Монополия же была  солью
на рану. Стали трястись руки, болезненно  сдвигаться  и  подниматься  брови,
стало косить губу, - особенно при фразе, не сходившей  с  языка:  "Имейте  в
виду". По-прежнему он молодился  -  носил  щеголеватые  опойковые  сапоги  и
расшитую косоворотку под двубортным  пиджаком.  Но  борода  седела,  редела,
путалась...
     А лето, как нарочно, выдалось жаркое, засушливое. Совсем пропала  рожь.
И наслаждением стало жаловаться покупателям.
     - Прекращаем-с, прекращаем-с! - с радостью,  отчеканивая  каждый  слог,
говорил Тихон Ильич о своей винной торговле. - Как же-с! Монополия! Министру
финансов самому захотелось поторговать!
     - Ох, посмотрю я на тебя! - стонала Настасья Петровна.  -  Договоришься
ты! Загонят тебя, куда ворон костей не таскал!
     - Не испугаете-с! - отсекал Тихон Ильич, вскидывая бровями. - Нет-с! На
всякий роток не накинешь платок! И опять, еще резче чеканя слова,  обращался
к покупателю:
     - И ржица-с радует! Имейте в виду: всех радует! Ночью-с - и то  видать.
Выйдешь на порог, глянешь по месяцу в поле: сквозит-с, как лысина!  Выйдешь,
глянешь: блистает!
     В Петровки в тот год Тихон Ильич  пробыл  четверо  суток  в  городе  на
ярмарке и расстроился еще больше - от дум,  от  жары,  от  бессонных  ночей.
Обычно отправлялся он на ярмарку с большой  охотой.  В  сумерки  подмазывали
телеги,  набивали  их  сеном;  в  ту,  в   которой   ехал   сам   хозяин   с
работником-стариком, клали подушки, чуйку. Выезжали поздно  и,  поскрипывая,
тянулись  до  рассвета.  Сперва  вели   дружественные   разговоры,   курили,
рассказывали друг другу страшные старинные истории о купцах, убитых в дороге
и на ночевках; потом Тихон Ильич укладывался спать  -  и  так  приятно  было
слышать сквозь сон голоса встречных, чувствовать, как зыбко  покачивается  и
как будто все под гору едет телега,  ерзает  щека  по  подушке,  сваливается
картуз и холодит голову ночная свежесть; хорошо было и проснуться до солнца,
розовым росистым  утром,  среди  матово-зеленых  хлебов,  увидать  вдали,  в
голубой низменности,  весело  белеющий  город,  блеск  его  церквей,  крепко
зевнуть, перекреститься на отдаленный звон и взять вожжи из рук  полусонного
старика, по-детски ослабевшего на утреннем холодке,  бледного  как  мел  при
свете зари... Теперь Тихон Ильич отослал телеги со старостой, а  сам  поехал
один, на бегунках. Ночь была теплая,  светлая,  но  ничто  не  радовало;  за
дорогу он устал; огоньки на ярмарке, в остроге и больнице, что при въезде  в
город, видны в степи верст за десять, и казалось,  что  до  них  никогда  не
доедешь, до этих дальних, сонных огоньков. А на постоялом  дворе  на  Щепной
площади было так жарко, так кусали блохи и так часто  раздавались  голоса  у
ворот, так гремели въезжавшие на каменный двор телеги  и  так  рано  заорали
петухи, заворковали голуби и побелело за открытыми окнами, что он и глаз  не
сомкнул. Мало спал и вторую ночь, которую попробовал провести на ярмарке,  в
телеге: ржали лошади, горели огни в палатках, кругом ходили и разговаривали,
а на рассвете, когда так и слипались глаза, зазвонили в остроге, в  больнице
- и над самой головой подняла ужасный рев корова...
     - "Каторга!" - поминутно приходило в голову за эти дни и ночи.
     Ярмарка, раскинувшаяся по выгону на целую  версту,  была,  как  всегда,
шумна, бестолкова. Стоял нестройный гомон,  ржание  лошадей,  трели  детских
свистулек, марши и польки гремящих  на  каруселях  оркестрионов.  Говорливая
толпа мужиков и баб валом валила с утра до вечеру  по  пыльным,  унавоженным
переулкам между телегами и палатками,  лошадьми  и  коровами,  балаганами  и
съестными, откуда несло вонючим чадом спальных  жаровен.  Как  всегда,  была
пропасть барышников, придававших  страшный  азарт  всем  спорам  и  сделкам;
бесконечными вереницами, с гнусавыми  напевами  тянулись  слепые  и  убогие,
нищие и калеки, на костылях и в тележках;  медленно  двигалась  среди  толпы
гремящая бубенчиками тройка  исправника,  сдерживаемая  кучером  в  плисовой
безрукавке и в шапочке с павлиньими перьями... Покупателей у  Тихона  Ильича
'было много. Подходили сизые цыгане,  рыжие  польские  евреи  в  парусиновых
балахонах и сбитых сапогах, загорелые мелкопоместные дворяне в  поддевках  и
картузах; подходил красавец-гусар князь Бахтин с женой в английском костюме,
дряхлый, севастопольский герой Хвостов - высокий и костистый, с  удивительно
крупными чертами темного морщинистого лица, в  длинном  мундире  и  обвислых
штанах, в сапогах с широкими носками и в большом картузе с желтым  околышем,
из-под которого были начесаны  на  виски  крашеные  волосы  мертвого  бурого
цвета... Бахтин откидывался назад, глядя на лошадь, сдержанно улыбался в усы
с подусниками, поигрывая ногой в рейтузе вишневого цвета. Хвостов,  дошаркав
до лошади,  косившей  на  него  огненным  глазом,  останавливался  так,  что
казалось, что он падает, "поднимал костыль и в десятый раз спрашивал глухим,
ничего не выражающим голосом:
     - Сколько просишь?
     И всем надо было отвечать.  И  Тихон  Ильич  отвечал,  но  через  силу,
стискивая челюсти, и ломил такую цену, что все отходили ни с чем.
     Он  очень  загорел,  похудел   и   побледнел,   запылился,   чувствовал
смертельную тоску и слабость во всем теле. Он расстроил желудок, да так, что
начались корчи. Пришлось сходить  в  больницу.  Но  там  он  часа  два  ждал
очереди,  сидел  в  гулком  коридоре,  нюхая  противный  запах  карболки,  и
чувствовал себя не Тихоном Ильичом, а так,  как  будто  он  был  в  прихожей
хозяина или  начальника.  И  когда  доктор,  похожий  на  дьякона,  красный,
светлоглазый, в кургузом черном  сюртуке,  пахнущем  медью,  сопя,  приложил
холодное ухо к его груди, он поспешил сказать, что "живот почти  прошел",  и
только по робости не отказался от касторки. И воротясь на ярмарку, проглотил
стакан водки с перцем и с солью и опять  стал  есть  колбасу  и  подрукавный
хлеб, пить чай, сырую воду, кислые щи - и все не мог  утолить  жажды.  Звали
знакомые "пивком освежиться" - и он шел. Орал квасник:
     - Во-т квасок, попыривает в носок!  По  копейке  бокал,  самый  главный
лимонад!
     И он останавливал квасника.
     - Вот-от морожено! - тенором кричал лысый потный  мороженщик,  брюхатый
старик в красной рубахе.
     И он ел с костяной ложечки мороженое, почти снег, от  которого  жестоко
ломило в висках.
     Пыльный,  истолченный  ногами,  колесами  и  копытами,   засоренный   и
унавоженный выгон уже пустел, ярмарка разъезжалась. Но  Тихон  Ильич,  точно
назло кому-то, все держал и держал на жаре и в пыли непроданных лошадей, все
сидел на телеге. Господи боже, что за край! Чернозем на полтора  аршина,  да
какой! А пяти лет не проходит без голода. Город на всю Россию славен хлебной
торговлей, - ест же этот хлеб досыта сто человек во всем городе. А  ярмарка?
Нищих, дурачков, слепых и калек, - да все  таких,  что  смотреть  страшно  и
тошно, - прямо полк целый!
     Домой Тихон Ильич ехал  в  солнечное  жаркое  утро  до  Старой  большой
дороге. Ехал сперва  городом,  базаром,  потом  через  мелкую  и  кислую  от
кожевенных заводов речку, а за речкой  в  гору,  через  Черную  Слободу.  На
базаре он когда-то служил вместе с братом в лавке Маторина. Теперь на базаре
все кланялись ему. В Слободе прошло его детство, - на этой  полугоре,  среди
вросших в землю мазанок с прогнившими и почерневшими крышами, среди  навоза,
который сушат перед ними для топки, среди мусора, золы и тряпок... Теперь  и
следа не было той мазанки, где родился и рос Тихон Ильич. На ее месте  стоял
новый тесовый  домик  со  ржавой  вывеской  над  входом:  "Духовный  портной
Соболев". Все прочее было в Слободе по-старому: свиньи и куры возле порогов;
высокие шесты у ворот, а на  шестах  -  бараньи  рога;  белые  большие  лица
кружевниц, выглядывающих из-за горшков с  цветами,  из  крохотных  окошечек;
босые мальчишки с одной помочей через плечо, запускающие  бумажного  змея  с
мочальным хвостом; белобрысые тихие  девочки,  играющие  возле  завалинок  в
любимую игру - похороны кукол...  На  горе,  в  поле,  он  перекрестился  на
кладбище, за оградой которого, среди старых деревьев, была когда-то страшная
могила богача и скряги Зыкова, провалившаяся в  ту  же  минуту,  как  только
засыпали ее. И, подумав, повернул лошадь к воротам кладбища.
     У этих больших белых ворот сидела и вязала чулок  старуха,  похожая  на
старуху из сказки, - в очках, с клювом, с провалившимися губами  -  одна  из
вдов, живущих в приюте при кладбище.
     - Здорово, бабка! - крикнул Тихон Ильич, привязывая лошадь к  столбу  у
ворот. - Можешь мою лошадь постеречь?
     Старуха встала, низко поклонилась и прошамкала:
     - Могу, батюшка.
     Тихон  Ильич  снял  картуз,  еще  раз,  подкатывая   глаза   под   лоб,
перекрестился на картину Успения богородицы над воротами и прибавил:
     - Много вас тут теперь?
     - Целых двенадцать старушек, батюшка.
     - Что ж, часто ругаетесь?
     - Часто, батюшка...
     И Тихон Ильич не спеша  пошел  среди  деревьев  и  крестов,  по  аллее,
ведущей к старой деревянной церкви. На ярмарке он постриг волосы,  подровнял
и укоротил бороду - и очень помолодел. Молодила его и худоба после  болезни.
Молодил загар, - белели нежной кожей  только  выстриженные  треугольники  на
висках. Молодили воспоминания детства и молодости, новый парусиновый картуз.
Он шел и глядел по сторонам... Как коротка и бестолкова жизнь! И какой мир и
покой вокруг, в этом солнечном затишье, в ограде  старого  погоста!  Горячий