╤ЄЁрэшЎ√: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
о зрачки опасны, и поэтому поставлю себе за правило: вечером
с людьми не сталкиваться. Удобнее, морфий впрочем, места, чем мой участок, для
этого не найти, вот уже более полугода я кого не вижу, кроме моих больных. А им
до меня дела нет никакого.
18 мая.
Душная ночь. Будет гроза. Брюхо черное вдали за лесом растет и пучится. Вон и
блеснуло бледно и тревожно. Идет гроза.
Книга у меня перед глазами, и в ней написано по поводу воздержания от морфия:
"...большое беспокойство, тревожное тоскливое состояние, раздражительность,
ослабление памяти, иногда галлюцинация и небольшая степень затемнения
сознания..."
Галлюцинаций я не испытывал, но по поводу остального я могу сказать: - о, какие
тусклые, казенные, ничего не говорящие слова!
"Тоскливое состояние"!..
Нет, я, заболевший этой ужасной болезнью, предупреждаю врачей, чтобы о были
жалостливее к своим пациентам. Не "тоскливое состояние", а смерть медленная
овладевает морфинистом, лишь только вы на час или два лишите его морфия. Воздух
не сытный, его глотать нельзя... в теле нет клеточки, которая бы не жаждала...
Чего? Этого нельзя ни определить, ни обчяснить. Словом, человека нет. Он
выключен. Движется, тоскует, страдает труп. Он ничего не хочет, ни о чем не
мыслит, кроме морфия. Морфия!
Смерть от жажды - райская, блаженная смерть по сравнению с жаждой морфия. Так
заживо погребенный, вероятно, ловит последние ничтожные пузырьки воздуха в
гробу и раздирает кожу на груди ногтями. Так еретик на костре стонет и
шевелится, когда первые языки ищамени лижут его ноги...
Смерть - сухая, медленная смерть...
Вот что кроется под этими профессорскими словами "тоскливое состояние".
???
Больше не могу. И вот взял и сейчас уколол себя. Вздох.
Еще вздох.
Легче. А вот... вот... мятный холодок под ложечкой...
Три шприца 3:-ного раствора. Этого мне хватит до полуночи...
Вздор. Эта запись - вздор. Не так страшно. Рано или поздно я брошу!... А сейчас
спать, спать.
Этою глупою борьбою с морфием я только мучаю в ослабляю себя.
(Далее в тетрадь вырезано десятка два страниц.)
...ря
...ять рвота в 4 час. 30 мннут.
Когда мне полегчает, запишу свои ужасные впечатления.
14 ноября 1917 г.
Итак, после побега из Москвы из лечебницы доктора... (фамилия тщательно
зачеркнута) я вновь дома. Дождь льет пеленою и скрывает от меня мир. И пусть
скроет его от меня. Он не нужен мне, как и я никому не нужен в мире. Стрельбу и
переворот я пережил еще в лечебнице. Но мысль бросить это лечение воровски
созрела у меня еще до боя на улицах Москвы. Спасибо морфию за то, что он сделал
меня храбрым. Никакая стрельба мне не страшна. Да и что вообще может испугать
человека, который думает только об одном, - о чудных божественных кристаллах.
Когда фельдшерица, совершенно терроризованная пушечным буханием...
(здесь страница вырвана.)
...вал эту страницу, чтоб никто не прочитал позорного описания того, как
человек с дипломом бежал воровски и трусливо и крал свой собственный костюм.
Да что костюм!
Рубашку я захватил больничную. Не до того было. На другой день, сделав укол,
ожвл и вернулся к доктору Н. Он встретил меня жалостливо, но сквозь эту жалость
сквозило все-таки презрение. И это напрасно. Ведь он - психиатр и должен
понимать, что я не всегда владею собой. Я болен. Что ж презирать меня? Я вернул
больничную рубашку.
Он сказал:
- Спасибо, - и добавил: - что же вы теперь думаете делать?
Я сказал бойко (я был в этот момент в состоянии эйфории):
- Я решил вернуться к себе в глушь, тем более, что отпуск мой истек. Я очень
благодарен вам за помощь, я чувствую себя значительно лучше. Буду продолжать
лечиться у себя.
Ответил он так:
- Вы ничуть не чувствуете себя лучше. Мне, право, смешно, что вы говорите это
мне. Ведь одного взгляда на ваши зрачки достаточно. Ну, кому вы говорите?..
- Я, профессор, не могу сразу отвыкнуть... в особенности теперь, когда
происходят все эти события... меня совершенно издергала стрельба...
- Она кончилась. Вот новая власть. Ложитесь опять.
Тут я вспомнил все... холодные коридоры... пустые, масляной краской выкрашенные
стены... и я ползу, как собака с перебитой ногой... чего-то жду... Чего?
Горячей ванны?.. Укольчика в 0,005 морфия. Дозы, от которой, правда, не
умирают... но только... а вся тоска остается, лежит бременем, как и лежала...
пустые ночи, рубашку, которую я изорвал на себе, умоляя, чтобы меня
выпустили?..
Нет. Нет. Изобрели морфий, вытянули его из высохших щелкающих головок
божественного растения, ну так найдите же способ и лечить без мучений! Я упрямо
покачал головой. Тут он приподнялся. И я вдруг испуганно бросился к двери. Мне
показалось, что он хочет запереть за мной дверь и силою удержать меня в
лечебнице...
Профессор побагровел.
- Я не тюремный надзиратель, - не без раздражения молвил он, - и у меня не
Бутырки. Сидите спокойно. Вы хвастались, что вы совершенно нормальны, две
недели назад. А между тем... - он выразительно повторил мой жест испуга, я вас
не держу-с.
- Профессор, верните мне мою расписку. Умоляю вас, и даже голос мой жалостливо
дрогнул.
- Пожалуйста.
Он щелкнул ключом в столе и отдал мне мою расписку (о том, что я обязуюсь
пройти весь двухмесячный курс лечения и что меня могут задержать в лечебнице и
т.д., словом, обычного типа.)
Дрожащей рукой я принял записку и спрятал, пролепетав:
- Благодарю вас.
Затем встал, чтобы уходить. И пошел.
- Доктор Поляков! - раздалось мне вслед. Я обернулся, держась за ручку двери -
Вот что, - заговорил он, одумайтесь. Поймите, что вы все равно попадете в
психиатрическую лечебницу, ну, немножко попозже... и притом попадете в гораздо
более плохом состоянии. Я с вами считался все-таки как с врачом. А тогда вы
придете уже в состоянии полного душевного развала. Вам, голубчик, в сущности, и
практиковать нельзя и, пожалуй, преступно не предупредить ваше место службы.
Я вздрогнул и ясно почувствовал, что краска сошла у меня с лица (хотя и так ее
очень немного у меня).
- Я, - сказал я глухо, - умоляю вас, профессор, ничего никому не говорить...
Что ж, меня удалят со службы... Ославят больным... За что вы хотите мне это
сделать?
- Идите, - досадливо крикнул он, - идите. Ничего не буду говорить. Все равно
вас вернут...
Я ушел и, клянусь, всю дорогу дергался от боли и стыда... почему?..
???
Очень просто. Ах, мой друг, мой верный дневник. Ты-то ведь не выдашь меня? Дело
не в костюме, а в том, что я в лечебшице украл морфий. 3 кубика в кристаллах и
10 грамм однопроцентного раствора.
Меня интересует не только это, а еще вот что. Ключ в шкафу торчал. Ну, а если
бы его не было? Взломал бы я шкаф или нет? А? по совести?
Взломал бы.
Итак, доктор Поляков - вор. Страницу я успею вырвать.
Ну, насчет практики он все-таки пересолил. Да, я дегенерат. Совершенно верно. У
меня начался распад моральной личности. Но работать я могу, я никому из моих
пациентов не могу причинить зла или вреда.
???
Да, почему украл? Очень просто. Я решил, что во время боев и всей кутерьмы,
связанной с переворотом, я нигде не достану морфия. Но когда утихло, я достал
еще в одной аптеке на окраине - 15 грамм однопроцентного раствора вещь для меня
бесполезная и нудная (9 шприцов придется впрыскивать!). И унижаться еще
пришлось. Фармацевт потребовал печать, смотрел на меня хмуро и подозрительно.
Но зато на другой день я, придя в норму, получил без всякой задержки в другой
аптеке 20 граммов в кристаллах - написал рецепт для больницы (попутно, конечно,
выписал кофеин и аспирин). Да в конце концов, почему я должен прятаться,
бояться? В самом деле, точно на лбу у меня написано, что я - морфинист? Кому
какое дело, в конце концов?
???
Да и велик ли распад? Привожу в свидетели эти записи. Они отрывочны, но ведь я
же не писатель! Разве в них какиебудь безумные мысли? По-моему, я рассуждаю
совершенно здраво.
???
У морфиниста есть одно счастье, которое у него никто не может отнять, -
способность проводить жизнь в полном одиночестве. А одиночество - это важные,
значительные мысли, это созерцание, спокойствие, мудрость...
Ночь течет, черна и молчалива. Где-то оголенный лес, за ним речка, холод,
осень. Далеко, далеко взчерошенная буйная Москва. Мне ни до чего нет дела, мне
ничего не нужно, и меня никуда не тянет.
Гори, огонь, в моей лампе, гори тихо, я хочу отдыхать после московских
приключений, я хочу их забыть.
И забыл.
Забыл.
18-го ноября.
Заморозки. Подсохло. Я вышел пройтись к речке по тропинке, потому что я почти
никогда не дышу воздухом.
Распад личности - распадом, но все же я делаю попытки воздерживаться от него.
Например, сегодня утром я не делал впрыскивания. (Теперь я делаю впрыскивания
три раза в день по 3 шприца четырехпроцентного растора). Неудобно. Мне жаль
Анны. Каждый новый процент убивает ее. Мне жаль. Ах, какой человек!
Да... так... вот... когда стало плохо, я решил все-таки помучиться (пусть бы
полюбовался на меня профессор Н) и оттянуть укол и пошел к реке.
Какая пустыня. Ни звука, ни шороха. Сумерек еще нет, но онн где-то притаились и
ползут по болотцам, по кочкам, меж пней... идут, идут к левконской больнице...
и я ползу, опираясь на палку (сказать по правде, я несколько ослабел в
последнее время).
И вот вижу, от речки по склону летит ко мне быстро и ножками не перебирает под
своей пестрой юбкой колоколом старушонка с желтыми волосами... В первую минуту
я ее не понял и даже не испугался. Странно - почему на холоде старушонка
простоволосая, в одной кофточке?.. А потом, откуда старушонка, какая? Кончится
у нас прием в левкове, разчедутся последние мужицкие сани, и на десять верст
кругом - никого. Туманцы, болотца, леса! А потом вдруг пот холодный потек у
меня по спине - понял! Старушонка не бежит, а именно летит, не касаясь земли.
Хорошо? Но не это вырвало у меня крик, а то, что в руках у старушонки вилы.
Почему я так испугался? Почему? Я упал на одно колено, простирая руки,
закрылаясь, чтобы не видеть ее, потом повернулся и, ковыляя, побежал к дому,
как к месту спасения, ничего не желая, кроме того, чтобы у меня не разрывалось
сердце, чтобы я скорее вбежал в теплые комнаты, увидел живую Анну... и
морфию...
И я прибежал.
???
Вздор. Пустая галлюцинация. Случайная галлюцинация.
19-го ноября.
Рвота. Это плохо.
ночной мой разговор с Анной 21-го.
Анна. - Фельдшер знает.
Я. - Неужели? Все равно. Пустяки.
Анна. - Если не уедешь отсюда в город, я удавлюсь. Ты слышишь? Посмотри на свои
руки, посмотри.
Я. - Немного дрожат. Это ничуть не мешает мне работать.
Анна. - Ты посмотри - они же прозрачны. Одна кость и кожа...
Погляди на свое лицо... Слушай, Сережа, уезжай, заклинаю тебя, уезжай...
Я. - Аты?
Анна. - Уезжай. Уезжай. Ты погибаешь.
Я. - Ну, это сильно сказано. Но я действительно сам не пойму, почему так быстро
я ослабел? Ведь неполный год, как я болею. Видно, такая констнтуция у меня.
Анна (печально). - Что тебя может вернуть к жизни? Может быть, эта твоя Амнерис
- жена?
Я. - О нет. Успокойся. Спасибо морфию, он меня избавил от нее. Вместо нее -
морфий.
Анна. - Ах ты, боже... что мне делать?...
???
Я думал, что только в романах бывают такие, как эта Анна. И если я когда-нибудь
поправлюсь, я навсегда соединю свою судьбу с нею. Пусть тот не вернется из
Германни.
27-го декабря.
Давно я ие брал в руки тетрадь. Я закутан, лошади ждут. Бомгард уехал с
Гореловского участка, и меня послали заменить его. На мой участок -
женщина-врач.
Анна - здесь... Будет приезжать ко мне...
Хоть 30 верст.
???
Решили твердо, что с 1 января я возьму отпуск на один месяц по болезни - и к
профессору в Москву. Опять я дам подписку, и месяц я буду страдать у него в
лечебнице нечеловеческой мукой.
Прощай, Левково. Анна, до свиданья.
1918 год
Январь.
Я не поехал. Не могу расстаться с моим кристаллическим растворимым божком.
Во время лечения я погибну.
И все чаще и чаще мне приходит мысль, что лечиться мне не нужно.
15-го января.
Рвота утром.
Три шприца четырехпроцентного раствора в сумерки.
Три шприца четырехпроцентного раствора ночью.
16-го января.
Операционный день, потому большое воздержание - с ночи до 6 часов вечера.
В сумерки - самое ужасное время - уже на квартире слышал отчетливо голос,
монотонный и угрожающий, который повторял:
- Сергей Васильевич. Сергей Васильевич.
После впрыскивания все прошло сразу.
17-го января.
Вьюга - нет приема. Читал во время воздержания учебннк психиатрии, и он
произвел на меня ужасающее впечатление. Я погиб, надежды нет.
йорохов пугаюсь, люди мне ненавистны во время воздержания. Я их боюсь. Во время
эйфории я их всех люблю, но предпочитаю одиночество.
???
Здесь нужно быть осторожным - здесь фельдшер и две акушерки. Нужно быть очень
внимательным, чтобы не выдать себя. Я стал опытен и не выдам. Никто не узнает,
пока у меня есть запас морфия. Растворы я готовлю сам или посылаю Анне
заблаговременно рецепт. Один раз она сделала попытку (нелепую) подменить
пятипроцентный двухпроцентным. Сама привезла его из Левкова в стужу и буран.
И из-за этого у нас была тяжелая ссора ночью. Убедил ее не делать этого.
Здешнему персоналу я сообщил, что болен. Долго ломал голову, какую бы болезнь
придумать. Сказал, что у меня ревматизм ног и тяжелая неврастения. Они
предупреждены, что я уезжаю в феврале в отпуск в Москву лечиться. Дело идет
гладко. В работе никаких сбоев. Избегаю оперировать в те дни, когда у меня
начинается неудержимая рвота с икотой. Поэтому пришлось приписать и катар
желудка. Ах, слишком много болезней у одного человека!
Персонал здешний жалостлив и сам гонит меня в отпуск.
???
Внешний вид: худ, бледен восковой бледностью.
Брал ванну и при этом взвесился на больничных весах. В прошлом году я весил 4
пуда, теперь 3 пуда 15 фунтов. Испугался, взглянув на стрелку, потом это
прошло.
На предплечьях непрекращающиеся нарывы, то же на бедрах. Я не умею стерильно
готовить растворы, кроме того, раза три я впрыскивал некипяченым шприцем, очень
спешил перед поездкой.
Это недопустимо.
18-го января.
Была такая галлюцинация: жду в черных окнах появления каких-то бледных людей.
Это невыносимо. Одна штора только. Взял в больнице марлю и завесил. Предлога
придумать не мог.
Ах, черт возьми! Да почему, в конце концов, каждому своему действию я должен
придумывать предлог? Ведь действительно это мучение, а не жизнь!
???
Гладко ли я выражаю свои мысли? По-моему, гладко.
Жизнь? Смешно!
19-го января.
Сегодня во время антракта на приеме, когда мы отдыхали и курили в аптеке,
фельдшер, крутя порошки, рассказывал (почему-то со смехом), как одна
фельдшернца, болея морфинизмом и не имея возможностн достать морфий, принимала
по полрюмки опийной настойки. Я не знал, куда девать глаза во время этого
мучительного рассказа. что тут смешного? Мне он ненавистен. Что смешного в
этом? Что?
Я ушел из аптеки воровской походкой.
"Что вы видите смешного в этой болезни?"
Но удержался, удерж...
В моем положении не следует быть особенно заносчивым с людьми.
Ах, фельдшер. Он так же жесток, как эти психиатры, не умеющие ничем, ничем,
ничем помочь больному.
Ничем.
???
Предылущие строки написаны во время воздержания, и в них много несправедливого.
???
Сейчас лунная ночь. Я лежу после припадка рвоты, слабый. Руки не могу поднять
высоко и черчу карандашом свои мысли. Они чисты и горды. Я счастлив на
несколько часов. Впереди у меня сон. Надо мною луна и на ней венец. Ничто не
страшно после уколов.
???
1 февраля.
Анна приехала. Она желта, больна.
Доконал я ее. Доконал. Да, на моей совести большой грех.
Дал ей клятву, что уезжаю в середине февраля.
???
Исполню ли ее?
???
Да. Исполню.
Е. т. буду жив.
3 февраля.
Итак: горка. Ледяная и бесконечная, как та, с которой в детстве сказочного Кая
уносили сани. Последний мой полет по этой горке, и я знаю, что ждет меня внизу.
Ах, Анна, большое горе будет вскоре, если ты любила меня...
11 февраля.
Я решил так. Обращусь к Бомгарду. Почему именно к нему? Потому что он не
психиатр, потому что молод и товарищ по университету. Он здоров, силен, но
мягок, если я прав. Помню его. Быть может, он над... я в нем найду
участливость. Он что-нибудь придумает. Пусть отвезет меня в Москву. Я не могу к
нему ехать. Отпуск я получил уже. Лежу. В больницу не хожу.
На фельдшера я наклеветал. Ну, смеялся... Неважно. Он приходил навещать меня.
Предлагал выслушать.
Я не позволил. Опять предлоги для отказа? Не хочу выдумывать предлога.
Записка Бомгарду отправлена.
???
Люди! Кто-нибудь поможет мне?
Патетически я стал восклицать. И если кто-нибудь прочел бы это, подумал -
фальшь. Но никто не прочтет.
???
Перед тем как написать Бомгарду, все вспоминал. В особенности всплыл вокзал в
Москве в ноябре, когда я убегал из Москвы. Какой ужасный вечер. Краденый морфий
я впрыскивал в уборной... это мучение. В двери ломились, голоса гремят, как
железные, ругают за то, что я долго занимаю место, и руки прыгают, и прыгает
крючок, того и гляди, распахнется дверь...
С тех пор и фурункулы у меня.
Плакал ночью, вспомнив это.
12-го ночью.
И опять плак. К чему эта слабость и мерзость ночью?
1918 года 13 февраля на рассвете в Гореловке.
Могу себя поздравить: я без укола уже четырнадцать часов! 14! Это немыслимая
цифра. Светает мутно и беловато. Сейчас я буду совсем здоров?
По зрелому размышлению. Бомгард не нужен мне и не нужен никто. Позорно было бы
хоть минуту длить свою жизнь. Такую - нет, нельзя. Лекарство у меня под рукой.
Как я раньше не догадался?
Ну-с, приступаем. Я никому ничего не должен. Погубил я только себя. И Анну. Что
же я могу сделать?
Время залечит, как пела Амнер. С ней, конечно, просто и легко.
Тетрадь Бомгарду. Все...
В
На рассвете 14-го февраля 1916 года в далеком маленьком
городке я прочитал эти записки Сергея Полякова. И здесь они
полностью, без всяких каких бы то ни было изменеиий. Я не
психиатр, с уверенностью не могу сказать, поучительны ли, нужны
ли? По-моему, нужны.
Теперь, когда прошло десять лет, - жалость и страх,
вытванные записями, ушли. Это естественно, но, перечитав эти
записки теперь, когда тело Полякова давно истлело, а память о
нем совершенно исчезла, я сохранил к ним интерес. Может быть,
они нужны? Беру на себя смелость решить это утвердительно. Анна
К. умерла в 1922 г. от сыпного тифа, на том же участке, где
работала. Амнерис - первая жена Полякова - за границей. И не
вернется.
Могу ли я печатать записки, подаренные мне?
Могу. Печатаю. Доктор Бомгард.
Крещение поворотом
Побежали дни в Н-ской больнице, и я стал понемногу привыкать к новой жизни.
В деревнях по-прежнему мяли лен, дороги оставались непроезжими, и на приемах у
меня бывало не больше пяти человек. Вечера были совершенно свободны, и я
посвящал их разбору библиотеки, чтению учебников по хирургии и долгим одиноким
чаепитиям у тихо поющего самовара.
Целыми днями и ночами лил дождь, и капли неумолчно стучали по крыше, и хлестала
под окном вода, стекая по желобу в кадку. На дворе была слякоть, туман, черная
мгла, в которой тусклыми, расплывчатыми пятнами светились окна фельдшерского
домика и керосиновый фонарь у ворот.
В один из таких вечеров я сидел у себя в кабинете над атласом по
топографической анатомии. Кругом была полная тишина, и только изредка грызня
мышей в столовой за буфетом нарушала ее.
Я читал до тех пор, пока не начали слипаться отяжелевшие веки. Наконец зевнул,
отложил в сторону атлас и решил ложиться. Потягиваясь и предвкушая мирный сон
под шум и стук дождя, перешел в спальню, разделся и лег.
Не успел я коснуться подушки, как передо мной в сонной мгле всплыло лицо Анны
Прохоровой, семнадцати лет, из деревни Торопово. Анне Прохоровой нужно было
рвать зуб.