╤ЄЁрэшЎ√: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
и затряслась.
- Тише, тише, - сказал я на ухо этой женщине в белом, а
врач страдальчески покосился на дверь.
- Он меня замучил, - очень тихо сказал врач.
Мы с ним сделали так: плачущую мать оставили в спальне,
никому ничего не сказали, увели конторщика в дальнюю комвату.
Там я ему сказал:
- Если вы не дадите себе впрыснуть лекарство, мы ничего не
можем делать. Вы нас мучаете, работать мешаете!
Тогда он согласился; тихо плача, снял пиджак, мы откатили
рукав его праздничной жениховской сорочки и впрыснули ему
морфий. Врач ушел к умершей, якобы ей помогать, а я задержался
возле конторщика. Морфий помог быстрее, чем я ожидал.
Конторщик через четверть часа, все тише и бессвязнее жалуясь и
плача, стал дремать, потом заплаканное лицо уложил на руки и
заснул. Возни, плача, шуршания и заглушенных воплей он не
слышал.
- Послушайте, коллега, ехать опасно. Вы можете
заблудиться, - говорил мне врач шепотом в передней. -
Останьтесь, переночуйте...
- Нет, не могу. Во что бы то ни стало уеду. Мне обещали,
что меня сейчас же обратно доставят.
- Да они-то доставят, только смотрите...
- У меня трое тифозных таких, что бросить нельзя. Я их
ночью должен видеть.
- Ну, смотрите...
Он разбавил спирт водой, дал мне выпить, и я тут же в
передней счел кусок ветчины. В животе потеплело, и тоска на
сердце немного счежилась. Я в последний раз пришел в спальню,
поглядел на мертвую, зашел к конторщику, оставил ампулу морфия
врачу и, закутанный, ушел на крыльцо.
Там свистело, лошади понурились, их секло снегом. Факел
метался.
- Дорогу-то вы знаете? - спросил я, кутая рот.
- Дорогу-то знаем, - очень печально ответил возница (шлема
на нем уже не было), - а остаться бы вам переночевать...
Даже по ушам его шапки было видно, что он до смерти не
хочет ехать.
- Надо остаться, - прибавил и второй, держащий разчяренный
факел, - в поле нехорошо-с.
- Двенадцать верст... - угрюмо забурчал я, - доедем. У
меня тяжело больные - и полез в санки.
Каюсь, я не добалил, что одна мысль остаться во флигеле,
где беда, где я бессилен и бесполезен, казалась мне
невыносимой.
Возница безнадежно плюхнулся на облучок, выровнялся,
качнулся, и мы проскочили в ворота. Факел исчез, как
провалился, или же потух. Однако через минуту меня
заинтересовало другое. С трудом обернувшись, я увидел, что не
только факела нет, но йалометьево пропало со всеми строениями,
как во сне. Меня это неприятно кольнуло.
- Однако это здорово... - не то подумал, не то забормотал
я. Нос на минуту высунул и опять спрятал, до того нехорошо
было. Весь мир свился в клубок, и его трепало во все стороны.
Проскочила мысль - а не вернуться ли? Но я ее отогнал,
залалился поглубже в сено на дно саней, как и лодку, счежился,
глаза закрыл. Тотчас выплыл зеленый лоскут на лампе и белое
лицо. Голову вдруг осветило: "Это перелом оснований черепа...
да, да, да... Ага-га... именно так!" загорелась уверенность,
что это правильный диагноз. Осенило. Ну, а к чему? Теперь не к
чему, да и раньше не к чему было. Что с ним сделаешь! Как
ужасная судьба! Как нелепо и и страшно жить на свете! Что
теперь будет в доме агронома? Даже подумать тошно и тоскливо!
Потом себя стало жаль: жизнь моя какая трудная. Люди сейчас
спят, печки натоплели, а я опять и вымыться не мог. Несет меня
вьюга, как листок. Ну вот, я домой приеду, а меня, чего
доброго, опять повезут куда-нибудь. Вот воспалеоие легких
схвачу и сам помру здесь... Так, разжалобив самого себя, я и
провалился в тьму, но сколько времени в ней пробыл, не знаю. Ни
в какие бани я не попал, а стало мне холодно. И все холоднее и
холоднее.
Когда я открыл глаза, увидел черную спину, а потом уже
сообразил, что мы не едем, а стоим.
- Приехали? - спросил я, мутно тараща глаза.
Черный возница тоскливо шевельнулся, вдруг слез, мне
показалось, что его вертит во все стороны... и заговорил без
всякой почтительности:
- Приехали... Людей-то нужно было послушать... Ведь что же
это такое! И себя погубим и лошадей...
- Неужели дорогу потеряли? - У меня похолодела спина.
- Какая тут дорога, - отозвался возница расстроенным
голосом, - нам теперь весь белый свет дорога. Пропали ни за
грош... Четыре часа едем, а куда... Ведь это что делается...
Четыре часа. Я стал копощиться, нащупал часы, вынул
спички. Зачем? Это было ни к чему, ни одна спичка не дала
вспышки. Чиркнешь, сверкнет, - и мгновенно огонь слизнет.
- Говорю, часа четыре, - похоронно молвил возница, - что
теперь делать?
- Где же мы теперь?
Вопрос был настолько глуп, что возница не счел нужным на
него отвечать. Он поворачивался в разные стороны, но мне
временами казалось, что он стоит неподвижно, а меня в санях
вертит. Я выкарабкался и сразу узнал, что снегу мне до колевна
у полоза. Задняя лошадь завязла по брюхо в сугробе.
Грива ее свисала, как у простоволосой женщины.
- Сами стали?
- Сами. Замучись животные...
Я вдруг вспомнил кой-какие рассказы и почему-то
почувствовал злобу на Льва Толстого.
"Ему хорошо было в Ясной Поляне, - думал я, - его небось
не возили к умирающим..."
Пожарного и меня стало жаль. Потом я опять пережил вспышку
дикого страха. Но задавил его в груди.
- Это - малодушие... - пробормотал я сквозь зубы.
И бурная энергия возникла во мне.
- Вот что, дядя, - заговорил я, чувствуя, что у меня
стынут зубы, - унынию тут предаваться нельзя, а то мы
действительно пропадем к чертям. Они немножко постояли,
отдохнули, надо дальше двигаться. Вы идите, берите переднюю
лошадь под уздцы, а я буду править. Надо вылезать, а то нас
заметет.
Уши шапки выглядели отчаянно, но все же возница полез
вперед. Ковыляя и проваливаясь, он добрался до первой лошади.
Наш выезд показался мне бесконечно длинным. Фигуру возницы
размыло в глазах, в глаза мне мело сухим вьюжным снегом.
- Но-о, - застонал возница.
- Но! Но! - закричал я, захлопал вожжами.
Лошади тронулись поменьку, пошли месить. Сани качало, как
на волне. Возница то вырастал, то уменьшался, выбирался вперед.
Четверть часа приблизительно мы двигались так, пока
наконец я не почувствовал, что сани заскрипели как будто
ровней. Радость хлынула в меня, когда я увидел, как замелькали
задние копыта лошади.
- Мелко, дорога!- закрич я.
- Го... го... - отозвался возница. Он прнковылял ко мне и
сразу вырос.
- Кажись, дорога, - радостно, даже с трелью в голосе
отозвался пожарный. - Лишь бы опять не сбиться... Авось...
Мы поменялись местами. Лошади пошли бодрее. Вьюга точно
сжималась, стала ослабевать, как мне показалось. Но вверху и по
сторонам ничего не было, кроме мути. Я уж не надеялся приехать
именно в больницу. Мне хотелось приехать куда-нибудь. Ведь
ведет же дорога к жилью.
Лошади вдруг дернули и заработали ногами оживленнее. Я
обрадовался, не знал еще причины этого.
- Жилье, может, почувствовали? - спросил я.
Возница мне не ответил. Я приподнялся в санях, стал
всматриваться. Странный звук, тоскливый и злобный, возник
где-то во мгле, но быстро потух. Почему-то неприятно мне стало
и вспомнился конторщик и как он тонко скулил, положив голову на
руки. По правой руке я вдруг различил темную точку, она выросла
в черную кошку, потом еще подросла и приблизилась. Пожарный
вдруг обернулся ко мне, причем я увидел, что челюсть у него
прыгает, и спросил: - Видели, гражданин доктор?..
Одна лошадь метнулась вправо, другая влево, пожарный
навалился на секунду мне на колени, охнул, выправился, стал
опираться, рвать вожжи. Лошади всхрапнули и понесли. Они
взметывали комьями снег, швыряли его, шли неровно, дрожали.
И у меня прошла дрожь несколько раз по телу. Оправясь, я
залез за пазуху, вынул браунинг и проклял себя за то, что забыл
дома вторую обойму. Нет, если уж я не остался ночевать, то
факел почему я не взял с собой?! Мысленно я увидел короткое
сообщение в газете о себе и злосчастном пожарном .
Кошка выросла в собаку и покатилась невдалеке от саней. Я
обернулся и увидел совсем близко за санями вторую четвероногую
тварь. Могу поклясться, что у нее были острые уши и шла она за
санями легко, как по паркету. Что-то грозное и наглое было в ее
стремлении. "Стая или их только две?" - думалось мне, и при
слове "стая" варом облило меня под шубой и пальцы на ногах
перестали стыть.
- Держись покрепче и лошадей придерживай, я сейчас
выстрелю, - выговорил я голосом, но не своим, а неизвестным
мне.
Возница только охнул в ответ и голову втянул в плечи. Мне
сверкнуло в глаза и оглушительно ударило. Потом второй раз и
третий раз. Не помню, сколько минут трепало меня на дне саней.
Я слышал дикий, визгливый храп лошадей, сжимал браунинг,
головой ударился обо что-то, старался вынырнуть из сена и в
смертельном страхе думал, что у меня на груди вдруг окажется
громадное жилистое тело. Видел уже мысленно свои рваные
кишки...
В это время возница завыл: - Ого... го... вон он... вон...
господи, выноси, выноси...
Я наконец справился с тяжелой овчиной, выпростал руки,
поднялся. Ни сзади, ни с боков не было черных зверей. Мело
очень редко и прилично, и в редкой пелене мерцал
очаровательнейший глаз, который я бы узнал из тысячи, который
узнаю и теперь, - мерцал фонарь моей больницы. Темное
громоздилось сзади него. "Куда красивее дворца..." - помыслил я
и вдруг в экстазе еще два раза выпустил пули из браунинга
назад, туда, где пропали волки.
?
Пожарный стоял посредине лестницы, ведущей из нижнего
отдела замечательной врачебной квартиры, я - наверху этой
лестницы, Аксинья в тулупе - внизу.
- Озолотите меня, - заговорил возница, - чтоб я в другой
раз... - Он не договорил, залпом выпил разведенный спирт и
крякнул страшно, обернулся к Аксинье и прибавил, растопырив
руки, сколько позволяло его устройство: - Во величиной...
- Померла? Не отстояли? - спросила Аксинья у меня.
- Померла, - ответил я равнодушно.
Через четверть часа стихло. Внизу потух свет. Я остался
наверху один. Почему-то судорожно усмехнулся, расстегнул
пуговицы на блузе, потом их застегнул, пошел к книжной полке,
вынул том хирургии, хотел посмотреть что-то о переломах
основания черепа, бросил книгу.
Когда разделся и влез под одеяло, дрожь поколотила меня с
полминуты, затем отпустила, и тепло пошло по всему телу.
- Озолотите меня, - задремывая, пробурчал я, - но больше я
не по...
- Поедешь... ан, поедешь... - насмешливо засвистала вьюга.
Она с громом проехалась по крыше. Потом пропела в трубе,
вылетела из нее, прошуршала за окном, пропала.
- Поедете... по-е-де-те... - стучали часы, но глуше,
глуше.
И ничего. Тишина. Сон.
Стальное горло
Итак, я остался один. Вокруг меня - ноябрьская тьма с
вертящимся снегом, дом завалило, в трубах завыло. Все двадцать
четыре года моей жизни я прожил в громадном городе и думал, что
вьюга воет только в романах. Оказалось: она воет на самом деле.
Вечера здесь необыкновенно длинны, лампа под синим абажуром
отражалась в черном окне, и я мечтал, глядя на пятно,
светящееся на левой руке от меня.
Мечтал об уездном городе - он находился в сорока верстах
от меня. Мне очень хотелось убежать с моего пункта туда.
Там было электричество, четыре врача, с ними можно было
посоветоваться, во всяком случае не так страшно. Но убежать не
было никакой возможности, да временами я и сам понимал, что это
малодушие. Ведь именно для этого я учился на медицинском
факультете...
"...Ну, а если привезут женщину и у нее неправильныее
роды? или, предположнм, больного, а у него ущемленная грыжа?
Что я буду делать? Посоветуйте, будьте добры. Сорок восемь дней
тому назад я кончил факультет с отличием, но отличие само по
себе, а грыжа сама по себе. Один раз я видел, как профессор
делал операцию ущемленной грыжи. Он делал, а я сидел в
амфитеатре. И только" Холодный пот неоднократно стекал у меня
вдоль позвоночного столба при мысли о грыже. Каждый вечер я
сидел в одной и той же позе, налившись чаю: под левой рукой у
мевя лежали все руководства по оперативному акушерству, сверху
маленький Додерляйн. А справа десять различных томов по
оперативной хирургии, с рисунками. Я кряхтел, курил, пил черный
холодный чай...
И вот я заснул: отлично помню эту ночь - 29 ноября, я
проснулся от грохота в двери. Минут пять спустя я, надевая
брюки, не сводил молящих глаз с божественных книг оперативной
хирургии. Я слышал скрип полозьев во лворе: уши мои стали
необычайно чуткими. Вышло, пожалуй, еще страшнее, чем грыжа,
чем поперечное положение младенца: привезли ко мне в Никольский
пункт-больницу в одиннадцать часов ночи девочку. Сиделка глухо
сказала:
- Слабая девочка, помирает... Пожалуйте, доктор, в
больницу .. .
Помню, я пересек двор, шел на керосиновый фонарь у
подчезда больницы, как зачарованный смотрел, как он мигает.
Приемная уже была освещена, и весь состав моих помощников ждал
меня уже одетый и в халатах. Это были: фельдшер Демьян Лукич,
молодой еще, но очень способный человек, и две опытных акушерки
- Анна Николаевна и Пелагея Ивановна. Я же был всего лишь
двадцатичетырехлетним врачом, два месяца назад выпущенным и
назначенным заведовать Никольской больницей.
Фельдшер распахнул торжественно дверь, и появилась мать.
Она как бы влетела, скользя в валенках, и снег еще не стаял у
нее на платке. В руках у нее был сверток, и он мерно шипел,
свистел. Лицо у матери было искажено, она беззвучно плакала.
Когда она сбросила свой тулуп и платок и распутала сверток, я
увидел девочку лет трех. Я посмотрел на нее и забыл на время
оперативную хирургию, одиночество, мой негодный университетский
груз, забыл все решительно из-за красоты девочки. С чем бы ее
сравнить? Только на конфетных коробках рисуют таких детей -
волосы сами от природы вьются в крупные кольца почти спелой
ржи. Глаза синие, громаднейшие, щеки кукольные. Ангелов так
рисовали. Но только странная муть гнездилась на дне ее глаз, и
я понял, что это страх, - ей нечем было дышать "она умрет через
час", - подумал я совершенно уверенно, и сердце мое болезненно
сжалось...
Ямки втягивались в горле у девочки при каждом дыхании,
жилы надувались, а лицо отливало из розоватого в легонький
лиловый цвет. Эту расцветку я сразу понял и оценил. Я тут же
сообразил, в чем дело, и первый раз диагноз поставил совершенно
правильно, и главное, одновременно с акушерками - они-то были
опытны: "У девочки дифтерийный круп, горло уже забито пленками
и скоро закроется наглухо..."
- Сколько дней девочка больна? - спросил я среди
насторожившегося молчания моего персонала.
- Пятый день, пятый, - сказала мать и сухими глазами
глубоко посмотрела на меня.
- Дифтерийный круп, - сквозь зубы сказал я фельдшеру, а
матери сказал: - Ты о чем же думала? О чем думала?
И в это время раздался сзади меня плаксивый голос:
- Пятый, батюшка, пятый!
Я обернулся и увидел бесшумную, круглолицую бабку в
платке. "Хорошо было бы, если б бабок этих вообше на свете не
было", - подумал я в тоскливом предчувствии опасности и сказал:
- Ты, бабка, замолчи, мешаешь - Матери же повторил: - О
чем ты думала? Пять дней? А?
Мать вдруг автоматическим движением передала девочку бабке
и стала передо мной на колени.
- Дай ей капель, - сказала она и стукнулась лбом в пол, -
удавлюсь я, если она помрет.
- Встань сию же минуточку, - ответил я, - а то я с тобой и
разговаривать не стану.
Мать быстро встала, прошелестев широкой юбкой, приняла
девчонку у бабки и стала качать. Бабка начала молиться на
косяк, а девочка все дышала со змеиным свистом. Фельдшер
сказал:
- Так они все делают. На-род - Усы у него при этом
скривились набок.
- Что ж, значит, помрет она? - глядя на меня, как мне
показалось, с черной яростью, спросила мать.
- Помрет, - негромко и твердо сказал я.
Бабка тотчас завернула подол и стала им вытирать глаза.
Мать же крикнула мне нехорошим голосом:
- Дай ей, помоги! Капель дай!
Я ясно видел, что меня ждет, и был тверд.
- Каких же я ей капель дам? Посоветуй. Девочка задыхается,
горло ей уже забило. Ты пять дней морила девчонку в пятнадцати
верстах от меня. А теперь что прикажешь делать?
- Тебе лучше знать, батюшка, - заныла у меня на левом
плече бабка искусственным голосом, и я ее сразу возненавидел.
- Замолчи! - сказал ей. И, обратившись к фельдшеру,
приказал взять девочку. Мать подала акушерке девочку, которая
стала биться и хотела, видимо, кричать, но у нее не выход уже
голос. Мать хотела ее защитить, но мы ее отстранили, и мне
удалось заглянуть при свете лампы-"молнии" девочке в горло. Я
никогда до тех пор не видел дифтерита, кроме легких и быстро
забывшихся случаев. В горле было что-то клокочущее, белое,
рваное. Девочка вдруг выдохнула и плюнула мне в лицо, но я
почему-то не испугался за глаза, занятый своей мыслью.
- Вот что, - сказал я, удивляясь собственному спокойствию,
- дело такое. Поздно. Девочка умирает. И ничто ей не поможет,
кроме одного - операции. И сам ужаснулся, зачем сказ, но не
сказать не мог. "А если они согласятся?" - мелькнула у меня
мысль.
- Как это? - спросила мать.
- Нужно будет горло разрезать пониже и серебряную трубку
вставить, дать девочке возможность дышать, тогда, может быть,
спасем ее, - обчяснил я.
Мать посмотрела на меня, как на безумного, и девочку от
меня заслонила руками, а бабка снова забубнила:
- Что ты! Не давай резать! Что ты? Горло-то?!
- Уйди, бабка! - с ненавистью сказал я ей. - Камфару
впрысните, - сказал я фельдшеру.
Мать не давала девочку, когда увидела шприц, но мы ей
объяснили, что это не страшно.
- Может, это ей поможет? - спросила мать.
- Нисколько не поможет.
Тогда мать зарыдала.
- Перестань, - промолвил я. - Вынул часы и добавил: пять
минут даю думать. Если не согласитесь, после пяти минут сам уже
не возьмусь делать.
- Не согласна! - резко сказала мать.
- Нет нашего согласия! - добавила бабка.
- Ну, как хотите, - глухо добавил я и подумал: "Ну, вот и
все! Мне легче. Я сказал, предложил, вон у акушерок изумленные
глаза. Они отказались, и я спасен". И только что подумал, как
другой кто-то за меня чужим голосом вымолвил:
- Что вы, с ума сошли? Как это так не согласны? Губите
девочку. Соглашайтесь. Как вам не жаль?
- Нет! - снова крикнула мать.
Внутри себя я думал так: "Что я делаю? Ведь я же зарежу
девочку". А говорил иное:
- Ну, скорей, скорей соглашайтесь! Соглашайтесь! Ведь у
нее уже ногти синеют.
- Нет! Нет!
- Ну, что же, уведите их в палату, пусть там сидят.
Их увели через полутемный коридор. Я слышал плач женщин и
свист девочк