, ибо нет ничего ужаснее,  чем  не
правильно выбранная горчица на тщательно накрытом к ужину столе. Но я бы
купила ее, я бы поднялась наверх на лифте и купила бы для Франца, циника
Франца, этого унылого интеллектуала, для Франца, насмешника с  глубокими
складками по обе стороны носа, для Франца, с которым я  провела  столько
отчаянных  ночей  и  лживых  дней,  я   купила   бы   для   Франца   эту
крупнозернистую,  темно-желтую  остро-сладкую   эльзасскую   горчицу   в
глиняном горшочке, запечатанном пробкой, если бы не  увидела  на  первом
этаже свинью. Эрику.
   Она выглядела как человек, и я не знаю, почему мне  пришло  в  голову
именно "Эрика", но это действительно было  моей  первой  мыслью.  Свинья
выглядела как некая личность, которую зовут Эрика и которая выглядит как
свинья. Она была сделана из светло-розового плюша,  у  нее  были  четыре
крепкие  темно-розовые  ножки,  толстая  голова  со  слегка  приоткрытым
свинячьим рыльцем, мягкие уши и не поддающиеся описанию, небесно-голубые
стеклянные  размером  с  дойчмарку  глаза  -  доверчивые,   добродушные,
любопытные, с каким-то особым невозмутимым задором, - которые, казалось,
говорили: к чему вся эта суета, принимай все как есть, посмотри на меня,
я всего лишь розовая  плюшевая  свинья  из  "KaDeWe",  но  я  совершенно
уверена, что у жизни есть вполне определенный, хотя,  возможно,  скрытый
смысл.
   Я, не раздумывая, заплатила за Эрику 678 марок по кредитной карточке.
Дорожную сумку мне пришлось повесить через плечо, так как для Эрики  мне
нужны были обе руки.
   Она была удивительно легкой, но толстенной и мягкой, как бархат, и  я
могла ее нести, прижимая к животу. Я обняла ее обеими руками.
   Она положила передние ножки мне на шею,  а  задними  справа  и  слева
обхватила мои бедра. Ее голова с  голубыми  глазами  покоилась  на  моем
левом плече, и продавщица сказала: "Хочу еще раз погладить!" Она ласково
и нежно провела рукой между абрикосовыми  ушами  и  отошла  к  медведям,
жирафам и матерчатым кошкам,  а  мы  с  Эрикой  покинули  магазин.  Люди
расступились и пропустили нас наружу.  Это  были  последние  часы  перед
закрытием, перед Рождеством, когда все возбуждены,  вымотаны,  взвинчены
подготовкой к  празднику  и  полны  страха  перед  семейными  кризисами,
которые явно витали в воздухе.  Но  каждый,  кто  видел  Эрику,  начинал
улыбаться. Какой-то  бездомный,  который  грелся  внизу  между  дверями,
украдкой протянул руку и потрогал Эрику за заднюю ногу.
   Я вышла на улицу и оглянулась в поисках  такси.  "Господи  Боже  мой,
какая красота, вот уж ребенок-то порадуется!" - сказала какая-то  старая
дама и благоговейно положила руку на большую мягкую голову  Эрики,  а  я
подумала про себя, что ребенка, на чей подарочный столик приземлится эта
свинья, зовут Франц и ему  тридцать  восемь  лет.  Таксист  сказал  мне,
покачав головой: "Для кого-то выбросила уйму  денег",  -  и  недоверчиво
покосился на Эрику. Я посадила ее рядом с ним на  переднее  сиденье.  Ее
толстые копытца лежали на приборной доске. Своими голубыми  глазами  она
вглядывалась в берлинское уличное движение,  нелогичное  и  эгоистичное,
как борьба за первое место. Я со своей дорожной сумкой  сидела  сзади  и
чувствовала, как спокойствие и уверенность перетекают в меня из широкого
затылка Эрики.
   Когда такси  останавливалось  у  светофора  или  в  пробке,  водители
соседних машин скалились, смеялись, гудели, кивали,  посылали  воздушные
поцелуи. Дети прижимали руки и носы к  стеклам  машин  и  понимали,  что
рождественский праздник не наступит, если под елкой не будет  вот  такой
свинки. Эти события доставили удовольствие даже моему  таксисту.  "Да-а,
посмотрите-ка только, - пробурчал он.  -  Свиновоз".  И  он  наслаждался
эффектом, который он производил вместе со своей спутницей. "И сколько же
стоит?" - спросил он, когда я расплатилась и вышла,  а  я  соврала:  "Не
знаю, получила в подарок к Рождеству", потому  что  постыдилась  назвать
цену.
   Обычно я брала дорожную сумку с собой в самолет, но  взять  и  ее,  и
Эрику было нельзя - поэтому я сдала сумку. Эрика не помешалась в  узкое,
переполненное отделение для багажа, и впервые нас разлучили.  Стюардесса
посадила Эрику на свободное место в  первом  классе,  пристегнула  ее  и
заверила меня: "Ему будет хорошо". -  "Ей,  -  сказала  я,  -  ее  зовут
Эрика". Стюардесса посмотрела на меня милым и пустым взглядом  и  быстро
ушла прочь, а мне уже не хватало мягкого меха Эрики, ее нежного взгляда.
Я почти ударилась в панику, когда во время  взлета  задернули  занавеску
первого класса и я больше ее не видела. Я закрыла глаза и вспомнила, как
впервые уезжала в  детский  санаторий.  Меня  послали  в  Боркум  лечить
больные легкие. Мне было  девять  лет,  я  стояла  у  вагонного  окна  и
плакала, и последнее, что я услышала  от  матери,  было:  "Как  ты  себя
ведешь, другие дети ведь не ревут". Да, плачут именно те  дети,  которых
не любят и которые всем сердцем чувствуют, с каким облегчением  вздыхают
матери, когда детей  можно  отправить  куда-нибудь  хотя  бы  на  четыре
недели.
   Я плакала, потому что совсем не была уверена, что я ее вообще  увижу,
когда вернусь домой, и что она за  это  время  потихоньку  и  навеки  не
смоется от меня. Отец  подарил  мне  медведя  с  медово-желтым  мехом  и
коричневыми стеклянными глазами. Его звали Фриц, и  я  прижимала  его  к
лицу, сопли и слезы капали ему в мех, теперь я с удовольствием проделала
бы  то  же  самое  с  Эрикой,  но  Эрика  летела  первым  классом.   Мне
вспомнилось, что я не попрощалась с матерью, не пожелала ей  счастливого
Рождества, но, вполне возможно, она этого и не заметит, а кроме того,  я
смогу позвонить из Лугано.
   Во Франкфурте я опять встретилась с Эрикой  и  крепко  прижала  ее  к
себе, когда мне пришлось идти через зал для иностранцев, чтобы пересесть
на самолет до Милана. На кожаных скамьях, на хромированных  стульях,  на
чемоданах, на полу - везде сидели и лежали усталые люди в ожидании своих
рейсов: индусы в тюрбанах, женщины с закрытыми лицами, негры  в  пестрых
хлопчатобумажных одеяниях, японцы в одинаковых  костюмах,  плоскоголовые
корейцы, худые старые американки в меховых жакетах и с вызывающим цветом
волос, и дети, дети всех народов и  возрастов,  жующие  дети,  читающие,
плачущие, спящие дети на коленях матерей  и  на  руках  у  отцов,  дети,
вцепившиеся в куклу или в маленький чемоданчик  или  стоящие  у  больших
окон и смотрящие на взлетную полосу, тихо  и  печально,  ничего  уже  не
ожидая от Рождества. Воздух был теплый и спертый, зал наполнен шумом, ни
один  человек  не  выглядел  дружелюбным,  раскованным  или  счастливым.
Путешествие в Сочельник как бы заставило  выйти  наружу  все  спрятанные
чувства. И тут появилась Эрика.
   Я  прижала  ее   спину   к   своей   груди,   так   что   она   могла
продемонстрировать людям свой светло-розовый живот  и  выставить  вперед
все четыре ноги. Своими дружелюбными голубыми стеклянными глазами  Эрика
за пару секунд изменила обстановку во всем зале.  Шум  заметно  приутих,
помягчел, послышался смех. Дети встали, многих  разбудили  и  растолкали
родители, головы повернулись, несколько детей тут же подбежали  ко  мне.
Робкие,  нерешительные  улыбки  перешли  в  громкий  хохот,  в   воздухе
чувствовалось движение, и на всех  языках  мира,  которых  я  не  знала,
маленькие мальчики  и  девочки  сказали  одно  и  то  же:  "О!  Можно  я
потрогаю?" Я кивнула. Копытца Эрики были тут  же  сдвинуты,  ее  хвостик
колечком осторожно раскрутили, ушки почесали.
   Смуглокожий  мальчик  осторожно  дотронулся  до  голубого  глаза,   а
маленькая  черная  девочка  с  бесчисленными   перевитыми   жемчужинками
косичками поцеловала  Эрику  прямо  в  рыльце  и  быстро  спряталась  за
надежную спину своей матери.
   Вздумай я вдруг в этом зале встать и  заговорить  с  этими  людьми  о
нежности и любви,  о  гармонии  и  тоске,  о  Рождестве,  о  спасении  и
примирении - никто бы меня не стал слушать. Я была бы жалкой и неловкой,
и дежурный взял бы меня за руку и сказал:  "Разрешите  проводить  вас  к
самолету?" или: "А теперь выпейте лучше чашечку кофе". Эрика  околдовала
всех одним лишь своим  присутствием.  Свинья  такого  размера,  с  таким
кротким взглядом и мягким телом, до  которого  можно  было  дотронуться,
принесла больше мира на землю и хорошего настроения людям, чем это могли
сделать все проповедники во время всех  полночных  богослужений.  Выньте
златокудрого, затасканного, превращенного  в  китч  младенца  Христа  из
ясель и положите под рождественское дерево свинку размером с  настоящую,
с розовым мехом и умоляющими стеклянными  глазками  -  и  вы  переживете
настоящее чудо.
   Последний самолет на Милан был маленький, почти уютный и не до  конца
заполненный. Эрика могла сидеть рядом со мной, и  ее  приветствовали  на
борту от имени капитана Травелла и его команды как "особый сюрприз", как
гостью,  "molto  strano,  pero  simpatico"  , - и полтора-два десятка пассажиров зааплодировали.
   Постепенно я почувствовала себя  почти  бодрой.  Всего  за  несколько
часов Эрика изменила мою жизнь, то есть моя жизнь с  Эрикой  потекла  по
другому руслу, чем до Эрики. Я  разговаривала  с  абсолютно  чужими  мне
людьми, даже с таксистом, люди улыбались мне, и я смеялась  в  ответ,  и
везде, где появлялись мы с Эрикой,  поднималось  настроение  и  светлели
лица.  Я  заказала  красное  вино  себе  и  Эрике,  что  было  выполнено
приветливо и без комментариев. Мы летели над Альпами, я положила  голову
на плечо Эрики и чувствовала себя хорошо и охотно летела бы  вот  так  и
дальше, вокруг света. В Милане бастовали служащие аэропорта. К  самолету
не подвезли трап, автобус тоже не подъехал, и нам пришлось спускаться из
самолета по желобу.
   Я встала в очередь, раздумывая, спуститься ли  мне  первой,  а  Эрику
доверить следующему по очереди или с криком "Эрика, я сейчас!"  спустить
сначала Эрику, а потом спуститься самой.
   Решение пришло само - внизу уже стояли, раскинув  руки,  пассажиры  и
кричали: "Avanti!"  и  "Vieni,  bella!"  . Они имели в виду Эрику, которая уже соскользнула вниз на  своей
круглой спине и упала в раскрытые руки, ее сжали в объятьях, расцеловали
и похвалили: "Brava, brava!" Я съехала вниз и ревниво  забрала  ее,  как
гордая мать всеми привечаемого ребенка. Нам пришлось  самим  вытаскивать
чемоданы из чрева самолета и долго идти пешком по аэродрому  к  таможне.
Пассажиры помогали друг другу. Эрика впрыснула хорошее  настроение  всем
тем, кто иначе думал бы только о себе. Но среди нас была свинья, которая
смягчила и развеселила людей в этот предрождественский вечер.  Я  шла  в
паре с высоким негром, который в придачу к своему чемодану положил  себе
на плечо и мою дорожную сумку, а мне дал нести свой дипломат; посередине
между нами колыхалась Эрика: он держал ее за левую ногу, я - за  правую,
и вот так мы и шли по темному  мокрому  асфальту,  все  нам  завидовали,
потому что любой с удовольствием пошел бы с  Эрикой,  но  негр  оказался
самым решительным. Мне захотелось до конца дней остаться с этим  негром,
с Эрикой посередине, но он успел рассказать мне, что  его  зовут  мистер
Уилсон и что он проведет Рождество у сестры в Милане  без  своей  семьи,
оставшейся в Кливленде, штат Огайо. "A wonderful present", -  сказал  он
про Эрику, и я ужаснулась при мысли, что должна буду ее подарить.
   Итальянские таможенники кивком приказали мне отойти в сторону. Мистер
Уилсон с большим сожалением распрощался с нами и отдал мне мою  дорожную
сумку, которая почти не вызвала  интереса  у  таможенников.  Они  тыкали
пальцами в свинью, принюхивались, крутили ее и  вертели,  трясли,  чтобы
зазвенело, к делу подключились все - Нандо и Луиджи,  Михеле,  Данило  и
Сержио, и каждый хватал Эрику, прощупывал,  поднимал  кверху.  Когда  ее
собрались засунуть в рентгеновский аппарат, запротестовала не только  я.
Пассажиры  возмущались  вместе  со  мной:  что  за  бред,  это   свинья,
рождественский подарок ребенку, нельзя же быть святее Папы Римского...
   Наконец тот, кого называли Данило, привел старую овчарку, пребывавшую
в  плохом  настроении,  которая  обнюхала   всю   Эрику   своим   мокрым
натренированным в поисках наркотиков носом. Ее интерес к Эрике был столь
незначителен, что мы наконец смогли пройти через барьер.  Мистер  Уилсон
поджидал  нас  в  обществе  своей  сестры  и,   казалось,   вздохнул   с
облегчением. Он показал на нас, сестра прикрыла рот рукой и  засмеялась.
Мы кивнули друг другу, и он исчез, а я стала искать автобус,  идущий  на
вокзал.
   Водитель автобуса курил, несмотря на прикрепленные везде  таблички  с
запретом "Vietato fumare". Мы ехали по улицам с высокими старыми домами,
витрины были  празднично  украшены,  и  пестрые  электрические  гирлянды
мерцали на голых деревьях палисадников.
   Автобус трижды чихнул  и  остановился  посередине  улицы  -  водитель
разразился проклятиями, вылез наружу, походил вокруг, вернулся, нажал на
все возможные рычаги и мы покатили дальше.
   "L'intelligenza si misura col metro" , -
было написано на стене, и я стала  раздумывать,  означает  ли  это,  что
интеллигенцию следует измерять сантиметром, -  мой  итальянский  не  был
готов к таким тонкостям. Я засунула свою сумку  в  сетку  для  багажа  и
держала Эрику на коленях. Рядом со мной сидел североафриканец, усталый и
хмурый, он смотрел в окно на всю эту грязь  и  уличное  движение,  но  я
заметила, как он украдкой  погладил  мягкий  зад  Эрики.  Все  остальные
пассажиры, естественно, смотрели в нашу сторону, и каждый реагировал  на
свой лад  -  улыбкой,  высоко  поднятыми  бровями,  восторженным  кивком
головы. Я читала журнал, который прихватила из самолета. В одной  статье
про Венецию говорилось: "Quando sulla laguna piove  zucchero,  la  citta
del Dogi aumenta il suo incantesimo" , -  и
рядом был напечатан перевод на английский: "When it's raining  sugar  on
the lagoon, the city on the doges is an enchantment". Я представила, как
мы с Эрикой в Венеции вместе катаемся на гондоле по черным каналам, а на
мостах стоят люди и машут ослепительно розовой свинье, появившейся на их
грязных водах. Я устала и чуть было не заснула на спинке  Эрики,  но  мы
подъехали к вокзалу, пора было выходить.
   Миланский вокзал - большой и высокий,  очень  старый  и  красивый,  с
представительным фасадом, отделанным резным деревом и роскошными,  почти
в стиле модерн, украшениями. Как и на каждом  вокзале  большого  города,
здесь кишмя кишел  народ,  тебя  постоянно  толкали  и  могли  затолкать
вконец, только зазевайся, но у меня был персональный проход. Эрика с  ее
голубыми стеклянными глазами освобождала мне путь, и  я  шла  как  народ
Израиля   через   Красное   море   по   этому   переполненному    людьми
предрождественскому вокзалу, а за мной опять смыкались воды.
   Мой поезд был битком  набит,  чуть  не  разваливался.  Никакого  тебе
вагона-ресторана, никакой возможности отойти,  я  стояла  в  проходе,  а
сумку поставила между ногами. Из купе на шесть  человек  кто-то  кивнул:
"Дайте мне вашу свинью, я подержу  ее".  Эрика  приземлилась  на  колени
старой женщины, которая тщательно ощупала и обнюхала  ее  всю,  а  потом
Эрика стала переходить из рук в руки, с одних колен на другие - под моим
ревнивым, недоверчивым и охраняющим взглядом. Я сама была из тех, кто не
прочь утащить пару подвесок с хрустальной люстры из отеля, и внимательно
следила, чтобы ничего не случилось с голубыми глазами Эрики, - люди злы,
надо ли говорить об этом?
   Я вспомнила,  как  праздновала  день  рождения  с  Францем  в  весьма
элегантном ресторане. У них были исключительно красивые бокалы для  вина
с резными узорами из звездочек, и я тут же захотела  себе  такой.  Франц
взял один со стола,  кивнул  официанту  и  спросил:  "Мы,  к  сожалению,
разбили один бокал, сколько мы должны?" - "О,  ничего,  с  каждым  может
случиться", - конечно, ответил официант, а Франц  ухмыльнулся  и  вполне
официально засунул бокал в мою сумочку.
   Поезд тащился по унылому промышленному пригороду среди облезлых жилых
бараков для рабочих  с  заводов,  производящих  автомобили,  амаретто  и
мебель.  На  многих  балконах  висели  пестрые  электрические  гирлянды,
напоминающие о карнавале, в Италии так украшают к Рождеству.  Сверкающие
электрические цепи на  пальмах  и  кустах  олеандров  и  тощие  кошки  в
палисадниках за высокими оградами. На меня вдруг накатила такая  печаль,
я почувствовала себя  такой  покинутой,  такой  несчастной,  что  резким
жестом потребовала Эрику обратно и прижалась лицом к ее толстому мягкому
затылку. Мне вспомнились рождественские праздники моего детства, вернее,
их отсутствие, потому что моя мать не желала иметь ничего  общего  ни  с
церковью, ни с христианством и, следовательно, не  признавала  церковных
праздников. Рождества, таким образом, вообще не было,  как  не  было  ни
елки, ни подарков, и маленькому ребенку это было трудно понять. Я сидела
в гостиной у окна, видела,  как  везде  сверкают  огнями  рождественские
елки, и  глотала  слезы.  Мы  с  Францем  всегда  украшали  елку  такими
игрушками, до которых  могут  додуматься  только  сумасшедшие:  кухонные
принадлежности вроде сита, вилок, штопора, но  еще  и  свечами,  подарки
тоже прилагались, а потом мы освещали декорацию к "Дон-Жуану" -  люстрой
служили лампочки от велосипеда, - слушали увертюру и  прятали  корм  для
Каина и Авеля на балконах декорации. Что будут  делать  сегодня  вечером
два одиноких человека, я и Франц? Он наверняка что-нибудь приготовил,  а
у меня для него была Эрика. Удастся ли нам обойтись хотя бы  один  вечер
без циничных шуток? Действительно ли  мы  сможем  разговаривать  друг  с
другом обо всем, что пошло вкривь и вкось, о планах и надеждах? И  смогу
ли я сказать: "Мой отец  умер,  мне  грустно  и  одиноко",  смогу  ли  я
сказать: "Я больна, мне предстоит операция, я так боюсь"?  Будет  ли  он
рассказывать  мне  о  своей  работе,  объяснит  ли,  почему  так  далеко
забрался? Есть ли у него подруга?  В  жизни  Франца  всегда  было  много
женщин, даже когда он был со мной, но я не ревнива, не устраиваю сцен, к
тому же я знаю, что это такое - влюбиться всего лишь на один вечер.  Что
и случается в нашей короткой и единственной жизни. Я  вдруг  испугалась,
вспомнив резкие складки на лице Франца, его острый  ум  и  пронизывающий
взгляд, устремленный на меня.
   Когда поезд  после  долгой  стоянки  и  таможенного  контроля  (Эрику
тщательно ощупали и проверили) отъехал от Киассо -  следующая  остановка
Лугано, - меня внезапно прошиб пот. Мне  придется  расстаться  с  Эрикой
ради Франца, который ее, вероятно, и  не  оценит.  Сегодня  вечером  мне
нужно будет лежать в  постели  с  Францем,  и  тут  я  вспомнила,  каким
ожесточенным, почти как насилие, был у нас секс в последние  недели.  Мы
знали, что нам предстоит расстаться, и  казалось,  что  перед  этим  нам
хотелось разрушить друг друга. Под конец мы обессилели, стали нежными  и
мирно разошлись, но за несколько недель до этого каждый пытался  сломать
другого.
   Я не могла больше видеть Франца. Я не могла, я не  хотела,  все  было
кончено между нами, прошли годы, и мы больше не были друзьями.  О  Боже,
зря я поехала к нему, это долгое путешествие в Сочельник, и вот я стою в
переполненном вагоне и еду в город,  которого  не  знаю,  к  мужчине,  с
которым все давно кончено и чью иронию в моем теперешнем  состоянии  мне
не выдержать. И Эрика - ни за что на свете я  не  отдала  бы  Эрику,  во
всяком случае, Францу.
   Когда поезд остановился в Лугано, я его сразу увидела. Он  стоял  под
фонарем в элегантном пальто и курил. Его глаза были  прищурены,  а  лицо
показалось мне еще уже, чем раньше. Я почувствовала доверчивую  нежность
к этому человеку, которого так хорошо знала, но  одновременно  удушающий
страх: я боялась выйти к нему, боялась его объятий,  б