да
старались проехать как можно быстрее через этот жуткий скрипучий мост, с
двух сторон которого были дырки размером с  кофейную  чашку,  в  которые
стекала дождевая  вода  и  была  видна  бездна.  Именно  на  этом  мосту
предстояло сегодня снимать сцену с Агнес,  Феличе  и  собакой.  Режиссер
отговорил Джанкарло убивать ради фильма  одну  из  своих  собак.  Вместо
этого наш реквизитор запросил ветеринарно-медицинский институт соседнего
города и получил там овчарку,  которую  как  раз  должны  были  усыпить.
Препарированная  собака  нам  не  годилась,  она  выглядела  бы  слишком
неестественно, а должно было выглядеть так,  будто  в  пропасть  бросали
живую. Мы глубоко заморозили мертвую собаку, положили ее  в  морозильную
камеру и засунули в гараж  к  Андреа,  который  присматривал  за  нашими
машинами. Однажды маленькая дочь Андреа открыла крышку камеры и  увидела
там замороженную собаку. Она закричала и долго не могла успокоиться. Для
съемок собаку нужно было слегка оттаять, чтобы она  как  бы  шевелилась,
падая в пропасть, но не слишком сильно, иначе будет пахнуть.
   Когда Агнес приехала, реквизитор  с  ночи  занялся  на  дворе  Андреа
оттаиванием и вовремя появился на месте с глубоко  замороженным  трупом,
чьи лапы могли слегка шевелиться. Никто не хотел приближаться к  нам,  а
рабочие натянули под перилами моста сетку, чтобы  поймать  собаку,  если
сцену нужно будет переснимать много раз.
   Феличе появился на месте съемки с  бортовой  платформой,  на  которую
позже положат собаку с завязанной пастью. На нем  была  свежеотглаженная
рубашка и чистейшие рабочие брюки. Режиссер выругался, и Марье  пришлось
красной краской срочно нарисовать на рубашке и брюках пятна крови и  все
слегка смочить водой и смять. Агнес явилась в цветастом шелковом  платье
и соломенной шляпе, выглядела она  чудесно,  но  нервозно.  Она  боялась
подойти к мосту и не осмеливалась приблизиться к  перилам,  откуда  было
можно заглянуть в темную, зелено-серую бездну. Она сдержанно подала руку
Феличе и с плотно сжатыми губами ждала начала съемки. В то время как  он
вступал на мост, брал собаку на руки и бросал ее в пропасть, она  должна
была подъехать на своем  автомобиле  к  мосту,  затормозить  и  призвать
Феличе к ответу. Ирмин перекрыл дорогу, чтобы никакие другие автобусы не
попали в кадр, - началось.  После  долгих  недель  дождя  наконец  вышло
солнце, и оно сияло ярко уже с самого утра. Сначала мы отрепетировали  с
Феличе, чтобы он бросил собаку прямо в сетку, откуда ее можно было потом
вытащить.  Собака  уже  начала  сильно  попахивать,  и  никто  не  хотел
прикасаться к ней. Это был большой красивый пес с  ухоженным  мехом,  но
оттого,  что  его  постоянно  замораживали  и  оттаивали,  он   выглядел
взъерошенным  и  слегка  бесформенным;  нам  всем  было  жутко  на  него
смотреть. Феличе потребовал перчатки, чтобы не прикасаться  к  нему,  но
режиссер сказал, что итальянские  крестьяне  не  носят  перчаток,  пусть
потерпит, это  недолго.  Я  подумала  о  других  режиссерах,  которые  в
подобных случаях сказали бы: "Еще чего!" или: "Ты - актер, веди себя как
следует, и  баста!"  Но  он  не  мог  быть  таким,  он  всегда  позволял
дискутировать.
   И вот мы подошли к эпизоду, когда должна была появиться Агнес. Феличе
засек время, положил собаку на платформу, Кризела подала знак Агнес,  та
поехала, затормозила рядом с Феличе, вышла.  Первые  два  раза  господин
Торстен посчитал, что автомобили не правильно  располагаются  перед  его
камерой. В третий раз Агнес запоздала, и  собака  уже  лежала  в  сетке,
когда она наконец подъехала. Потом промашку дал Феличе: собака  упала  с
его машины так, что каждому было ясно, что  она  мертвая.  Потом  прибыл
автобус  со   школьниками,   и   его   пришлось   пропустить.   Мы   все
разнервничались, Агнес  обливалась  потом,  и  гримерша  все  пудрила  и
пудрила ей лоб, шею и нос. Наконец, все вроде бы  наладилось,  но  Агнес
стояла перед Феличе и смотрела на  него  широко  открытыми  глазами,  не
произнося ни слова, она забыла свой текст, или он застрял у нее в горле.
Феличе выругался, вытер  лоб  и  потребовал  перерыв.  Реквизитор  опять
запаковал собаку в ящик со льдом, Феличе  прилег  на  лужайку,  господин
Торстен  закурил  и  перевесился  через  перила.  Нам  очень  захотелось
толкнуть его - то-то бы повеселились! Режиссер шептался с Агнес, которая
разрыдалась, и Кризела отвернулась и втянула в нос порцию кокаина.
   Я решила съесть свою утреннюю булочку, но кусок не лез в горло,  а  в
это время из пропасти стал подниматься  пар,  как  будто  ад  разверзся.
После затяжных дождей мокрая  земля  нагрелась  и  выбросила  обратно  в
воздух  в  виде  пара  столько  воды,  сколько  успела  проглотить.  Это
выглядело устрашающе, было душно и тяжело дышать. Феличе жевал  травинку
и через узко прищуренные глаза смотрел на Агнес. В его взгляде были гнев
и страсть, он и презирал ее и хотел ее, а она, имевшая  большой  опыт  с
мужчинами,  "уже  не  молодая  и  не  прекрасная",  занятая  теперь   во
второсортных театрах и третьесортных телесериалах,  чувствовала  это,  и
защищалась как могла, и металась между страхом и злостью.  Больше  всего
мне хотелось  подойти  к  режиссеру  и  сказать:  послушай,  ради  всего
святого, измени эту сцену, пусть она просто проедет мимо и  увидит,  как
он бросает собаку в пропасть, но пусть она не выходит, не идет  к  нему,
это плохо кончится. Но я не сделала этого, потому  что  не  осмеливалась
подойти к Агнес,  потому  что  я  всего  лишь  scriptgirl  и  не  хотела
изображать из себя важную  особу.  Ах,  почему  мы  не  делаем  то,  что
чувствуем, а это было бы  самое  правильное,  -  возможно,  потому,  что
мгновение, когда это чувствуешь, слишком мимолетно.
   Господин Торстен отвернулся и запел: "Leavin' Memphis with  a  guitar
in his hand and a  one-way-ticket  to  the  Promised  Land..."  ,  но
когда все посмотрели на него с ужасом - как можно петь в такой момент, -
он прекратил пение, засвистел и встал за свою камеру.  Марья  пригладила
одежду Феличе, а режиссер крикнул: оставь это, Марья, наконец-то то, что
нужно. Агнес надела соломенную шляпу  и  пошла  к  своей  машине.  Ирмин
перекрыл дорогу, и  все  началось  сначала.  Феличе  подъехал  к  месту,
обозначенному на мосту завязанной лентой,  остановился,  взял  собаку  и
бросил ее в бездну,  или,  точнее  сказать,  на  сетку.  Агнес  поехала,
остановилась, вышла и побежала к Феличе. Ее лицо было  полно  ненависти,
страха и гнева, она ударила Феличе кулаками в грудь. Он уставился на нее
своими голубыми глазами, внезапно подхватил ее под мышки, высоко  поднял
и перегнул через перила. Она повисла над пропастью - это длилось секунду
или вечность, я  не  знаю  сколько,  я  закрыла  глаза.  Мертвая  тишина
нарушалась только злобными перекатами воды - там, глубоко  внизу,  -  ни
вскрика, никто не подбежал, Феличе  просто  стоял  и  держал  Агнес  над
перилами, и, когда я вновь открыла глаза, они смотрели друг на друга.  У
обоих лил пот по лицу, Агнес под гримом стала смертельно бледной,  а  он
дрожал всем телом. Мною  овладел  смертельный  страх:  вдруг  он  ее  не
удержит. В темпе  ускоренной  съемки  режиссер  двинулся  к  ним  обоим,
протянул к ним руки, с его  губ  не  слетел  ни  единый  звук,  господин
Торстен стоял рядом со своей еще  работающей  камерой  и  не  шевелился.
Марья зажала рот обеими руками и широко раскрыла глаза,  и  вот  наконец
бесконечно медленно Феличе с  Агнес  на  руках  отвернулся  от  перил  и
поставил ее, мягко и осторожно, на  мост.  Он  тяжело  дышал,  руки  его
повисли, а Агнес стояла рядом, прислонив голову к  его  груди.  Режиссер
остановился, и мы не знали, что сейчас произойдет - слезы, крики,  крах,
потасовка, все было возможно, но вместо этого Агнес, не говоря ни слова,
пошла к своей машине, отъехала  к  исходному  пункту  и  стала  ждать  с
включенным мотором. Феличе вытащил собаку из сетки, бросил ее на тележку
и тоже отъехал к  своему  исходному  пункту  на  другой  стороне  моста.
Режиссер растерянно стоял рядом, потом  дал  знак  оператору,  и  жуткая
сцена еще раз началась сначала. Феличе  подъехал,  затормозил,  вышел  и
взял собаку. С другой стороны подъехала Агнес, резко остановилась  рядом
с  ним,  вышла  из  машины,  бросилась  к   нему,   и   Феличе,   широко
размахнувшись,  швырнул  вниз  отвратительную   падаль,   полузамерзшую,
полуоттаявшую, она пролетела некоторое время над долиной,  как  огромная
птица, а потом упала прямо в ущелье, а Агнес  в  это  время  кричала,  и
буйствовала, и  била  Феличе,  и  визжала,  и  ругалась,  и  плакала,  и
разорвала ему рубашку на клочки. Феличе  отшвырнул  ее  от  себя,  зажег
сигарету, сел в машину и уехал прочь. Агнес осталась лежать на мосту.
   Сцена вышла великолепная, все было снято,  и  никто  не  произнес  ни
единого  слова.  Маленький  автобус  привез  актеров  обратно  в  отель,
съемочная группа убрала сетку, кабель, лампы и перегораживающие ленточки
на дороге. Я сидела в машине рядом с  Ирмином,  Кризелой  и  режиссером,
никто не разговаривал. Ирмин вел машину как в  гололед,  так  осторожно,
будто только что пережил аварию. В ресторане сидели те, кто был  в  этот
день свободен от съемок, они играли в карты и захотели было прогорланить
нам привет, но поперхнулись, увидев наши лица. Все тут же  разошлись  по
своим номерам, и мне не верится, что  кто-нибудь  спал  спокойно  в  эту
ночь. Внизу еще долго  пили  и  болтали  рабочие  сцены  и  реквизиторы,
смаковали, наверно, эту историю каждый на свой лад, все в новых и  новых
вариантах,  а  около  трех  часов  я  услышала,  что  через  холл  идет,
пошатываясь, художник-постановщик со своими сотрудниками и громко пьяным
голосом  цитирует  Шекспира:  "Что  есть  жизнь?  Сказка,   рассказанная
безумцем, бессмысленная и ничего не значащая!"   Вот
именно. На следующий день Феличе уехал, его съемочное время закончилось,
он не простился ни с кем. Мы досняли наш  фильм  до  конца  в  странной,
смутной, напряженной атмосфере. Агнес  была  тихой,  точной,  совсем  не
блажной, она почти ничего не говорила и сразу после съемок  пропадала  в
своем номере. Режиссер в последние дни начал пить, и однажды вечером  мы
оказались вдвоем в пустом и почти темном ресторане, даже  Кризела  пошла
спать. Мы скрутили себе по косяку и молча закурили, и вдруг  он  сказал:
"Знаешь, что я прочитал однажды? Насчет гашиша, перед битвой его  курить
нельзя, это расслабляет. Там сказано: "Клинок не поражает  цель,  потому
что сердце склоняется к нежности". Я давно размышляю над этими словами".
   Я затянулась косяком и подумала о Феличе, на лице которого отразилась
такая дикая любовь, когда держал Агнес над пропастью. Ничего  не  должно
было случиться, ничего и не случилось.
   А внизу разлагалась наша замороженная собака.

ЭРИКА

   Весь год напролет я работала как сумасшедшая и перед самым Рождеством
почувствовала себя совершенно разбитой, выжженной  и  опустошенной.  Это
был ужасный год, хотя я и заработала много денег. Казалось, я  забывала,
что значит жить. Я почти не видела своих друзей и не поехала  в  отпуск,
обедала на ходу, стоя - мясо по-гречески, салат из зелени,  кусок-другой
пиццы, -  или  же  проглатывала  дома  яичницу  из  двух  яиц  прямо  со
сковороды, перед телевизором, а в иные дни и  вовсе  ничего  не  ела,  а
только пила вино, кофе и джин и падала в  постель  как  подкошенная,  не
успев просмотреть почту или прослушать автоответчик, без сновидений, без
сил. Я вовсе не обязана была так много работать, но я бросалась на любое
новое задание, чтобы только не думать о смерти отца, о моем  разводе,  о
болезни, которая  вгрызалась  в  меня  и  подавала  мне  недвусмысленные
сигналы, напоминая, что я недолго смогу выдерживать такой темп. За  пару
дней  до  Рождества  -  я  как  раз  пришла  домой  в   изнеможении   от
шестнадцатичасового рабочего дня, прямо в  пальто  и  сапогах  упала  на
коврик у двери и только  отдышалась,  как  зазвонил  телефон.  Обычно  я
никогда не поднимаю трубку. Я включаю автоответчик и слушаю, кто звонит,
и иной раз меня трясет от ужаса, в какую ловушку  я  могла  бы  попасть,
сними я трубку. Но в тот вечер я подняла ее,  не  задумываясь,  это  был
рефлекс. Телефон лежал передо мной на полу, и при  первом  же  звонке  я
схватила трубку, как если бы это  был  последний  сигнал  жизни  оттуда,
снаружи. "Да!" - сказала я, и точно так же беззвучно я могла бы сказать:
"На помощь!"
   Это был Франц, он звонил мне из Лугано. Когда-то мы с Францем недолго
жили вместе, потом более или менее мирно разошлись, он женился, я  вышла
замуж. Со временем мы оба развелись, и теперь он жил в  Лугано,  а  я  в
Берлине. Город высасывает из меня последние капли жизни, крепко  держит,
и не дает ни дышать, ни  двигаться,  и  своей  агрессивностью  разъедает
меня, как ржавчина  разъедает  ослабевший  от  старости  автомобиль.  На
каждом углу Берлин манит меня напиться, убить  или  покончить  с  собой.
Франц работал в Лугано у одного  архитектора,  и  время  от  времени  мы
писали друг другу глупые открытки. Иногда я встречала его мать,  которой
так хотелось, чтобы мы остались вместе,  -  она  медленно  угасала,  как
многие другие старики. Она немножко рассказывала мне о Франце, но матери
ничего не знают о своих детях, и я узнавала только, что дела у него идут
хорошо, что он много зарабатывает и что она никогда не была в Лугано.
   "Алло, Бетти", - сказал Франц в телефон. Он один называет меня Бетти.
Меня зовут Элизабет, но так меня называет только мать. Отец называл меня
Лизой, в школе я звалась Элли, а для мужа была Лили. Иногда я вообще  не
помню, как меня зовут, и называю себя  своим  вторым  именем:  Вероника.
Только для Франца я была Бетти, и я глубоко вдохнула воздух,  стащила  с
ног сапоги и сказала: "Ах, Франц".
   - Звучит не особенно хорошо, "ах, Франц", - сказал он,  -  Что-нибудь
случилось?
   - Я думаю, что я умерла, - сказала я. - Ущипни меня.
   - Для этого ты должна подойти поближе, - сказал Франц. -  Собственно,
потому я и звоню.
   Я зажмурила глаза и  подумала  о  смешной  мансарде,  где  мы  с  ним
когда-то жили вместе. Франц делал макеты  декораций  и  в  декорациях  к
"Дон-Жуану" жили наши хомячки Каин и Авель. Они появлялись на  маленьком
балкончике и чистились, для них мы  всегда  проигрывали  на  магнитофоне
арию донны Анны в конце второго акта, "or sai chi 1'onore  rapire  a  me
volse" , и  в  те
времена мы ужасно много пили. Мы, конечно,  работали  -  он  над  своими
декорациями, я для своей газеты, но мы пили джин, и белое вино, и текилу
в таких количествах, что я и сейчас не понимаю, как мы по  утрам  вообще
выбирались  из  постели,  кто  выносил  пустые  бутылки  и   когда   мы,
собственно, заботились о кошке. Один из двух хомячков был позднее найден
мертвым в мягком кресле - он заполз в щель между сиденьем и спинкой, - и
мы обнаружили его только тогда,  когда  он  уже  начал  пахнуть,  -  это
случилось утром  во  время  завтрака,  и  нам  пришлось  хлебнуть  джина
спозаранку, несмотря на старое доброе правило:  вино  -  после  четырех,
джин - после восьми вечера, а текилу - только после десяти. Что было, то
было, и давно прошло.
   - Почему бы тебе не приехать ко мне на Рождество в Лугано? -  спросил
Франц.
   - Это еще зачем? - сказала я и страшно обрадовалась,  но  проговорила
по возможности равнодушно:
   - Ты что, больше не можешь жить без меня?
   - Я прекрасно могу обойтись без тебя, - сказал Франц, - и  как  же  я
буду радоваться, когда ты после Нового года уедешь обратно.
   Я никогда не была в Лугано.
   - Ну и как там в Лугано, - спросила я, - ужасно?
   - Мерзко, - сказал Франц. - Старые дома, а перед ними пальмы,  увитые
глициниями, которые  цветут  такими  отвратительными  лиловыми  цветами,
везде  олеандры  с  их  противным  запахом  и   жуткое   озеро   посреди
омерзительных гор. И они  пьют  здесь  отвратительное  вино,  достаточно
четырех бутылок этого пойла, чтобы напиться. Так что подумай хорошенько.
   - Ты мне обещаешь, что мы будем все время ругаться? - спросила  я,  и
Франц ответил:
   - Слово чести. А ты не должна никому рассказывать, что едешь ко  мне,
ведь я могу тебя незаметно придушить, а труп выбросить в озеро. Идет?
   - Изумительно, - сказала я, - но не забывай, что я уже мертвая. Я  не
верю, что я доберусь до Лугано, я не могу добраться до кухни, Франц.
   - Ты полетишь, - сказал Франц, - до Милана, там пересядешь на поезд и
через час будешь в Лугано, я тебя встречу.
   - Не встречай меня, - сказала я, - может быть, мне посчастливится,  и
самолет упадет, а ты меня прождешь напрасно.
   - Хорошая мысль, - сказал Франц. - Я мог  бы  где-нибудь  под  Кияссо
положить на рельсы бревно, и твой поезд пойдет под откос, как тебе такая
идея?
   - Великолепно, - сказала я и вдруг заплакала, а Франц сухо спросил:
   - Самоубийство как способ покончить со скукой?
   - Нет, - сказала  я,  -  нервное  истощение,  я  хотела  из-за  этого
выброситься из окна.
   Я подумала о нашей кошке, которая в  один  прекрасный  день  упала  с
крыши, вот так, а  мы-то  думали,  что  это  не  случится  никогда.  Она
привыкла гулять по крышам, и с нашего балкончика я часто наблюдала,  как
она сидит на солнышке и умывается, высоко, рядом с дымовой трубой, перед
телевизионной антенной, на которой ворковали толстые голуби. Однажды она
поскользнулась, попала в воздушный поток,  от  неожиданности  не  смогла
остановиться и рухнула в бездну, пролетев мимо всех выступов и балконов,
все пять этажей. Я увидела ее, неподвижно лежащую внизу,  и  была  не  в
состоянии спуститься за ней.
   В конце концов вниз побежал Франц и долго не возвращался.  Мы  больше
никогда не говорили о кошке, и в этот год мы стали чужими друг другу. Мы
просто  больше  не  могли  о  чем-нибудь  говорить  всерьез,  мы   стали
циничными, и ироничными, и нечестными друг с другом, и мы  оба  страдали
из-за этого, но измениться не могли.
   - А ты ведь меня не узнаешь, когда я приеду, - сказала я, -  я  стала
старая, седая и противная. - Я вздернула нос кверху,  встала  с  пола  и
плюхнулась в кресло, чтобы выправить осанку.
   - А ты всегда была  отвратительной,  -  ответил  Франц,  -  я  только
никогда не говорил тебе об этом. А я ослепительно прекрасен, как всегда.
   - Ну, это мы еще посмотрим, - сказала я. - Я приеду в Сочельник, если
еще что-нибудь будет летать.
   У меня  было  такое  чувство,  что  он  искренне  обрадовался,  и  я,
возможно, была спасена.
   Я закрыла глаза и пролежала в кресле не то  полчаса,  не  то  час.  Я
слышала шумы в доме, хлопанье дверей, мужской голос, быстрые шаги,  а  с
улицы  поднималось  наверх  злое  брюзжание  Берлина,  такой  непрерывно
нарастающий  звук,  как  бывает  перед  взрывом  котла,  -  и  вдруг   я
представила себе Лугано как  маленький  игрушечный  городок  с  красными
крышами под снегом.
   Ранним утром 23 декабря я бросила в дорожную сумку пару  пуловеров  и
джинсы,   очки,   всяческую   дребедень,   немножко   белья,   туалетные
принадлежности,  две  пары  туфель,  старое  черное  шелковое  платье  с
потускневшим узором из роз, пару книг, дорожный будильник и  забежала  в
торговый центр  "KaDeWe",  чтобы  купить  Францу  подарок  -  эльзасскую
горчицу. Там есть такой отдел, где продают восемьдесят или сто различных
сортов горчицы, в стаканчиках, тюбиках и глиняных горшочках,  -  горчицу
острую, сладкую и кисло-сладкую, жидкую  и  зернистую,  светло-желтую  и
темно-коричневую,  и   вся   извращенность   Запада,   все   невыносимое
бахвальство надутого, загнившего, лживого города Берлина концентрируется
для меня в непостижимости этого отдела горчиц -  мир  охвачен  пламенем,
идет война,  люди  голодают  и  режут  друг  друга,  миллионы  спасаются
бегством, и у них уже  нет  крова,  дети  умирают  на  улице,  а  Берлин
озабочен выбором из ста сортов горчицы