Эльке ХАЙДЕНРАЙХ
   КОЛОНИИ ЛЮБВИ



   ONLINE БИБЛИОТЕКА  http://www.bestlibrary.ru

Анонс

   Эльке Хайденрайх - исключительно популярная  в  современной  Германии
писательница, журналистка, телеведущая.  Ее  юмор  заразителен,  а  темы
вечны  -  она  пишет  о  встречах  и  расставаниях,  об  одиночестве,  о
стремлении начать все сначала. В сборник "Колонии  любви"  вошли  девять
ироничных, нежных и печальных историй "о странностях любви".


   Издательство "ТЕКСТ" благодарит Немецкий культурный центр им. Гёте  в
Москве за помощь в издании этой книги

   С6H5(NH2)CH3 - химическое  вещество,  которое  вырабатывает  в  мозгу
любовный синдром - открытие Майкла Либовица (США)


ЛЮБОВЬ

   Моего первого друга  звали  Ханзи.  У  него  были  тонкие  каштановые
волосы, большие испуганные глаза мышки-землеройки, и я влюбилась в него,
когда он мне рассказал о своем школьном товарище, который на его  глазах
упал с Кельнского собора. Мы сидели  в  автобусе  на  последних  местах,
возвращаясь с экскурсии для молодых евангелистов. Ханзи схватил меня  за
руку и сказал: "Часть класса поднималась на  собор,  остальные  остались
внизу, я тоже. И вдруг он спикировал".
   Мы как раз проезжали через  Хаген  в  Зауэрланде.  Было  шесть  часов
вечера, шел дождь, нам исполнилось по четырнадцать лет. Кельнский  собор
был мне знаком по почтовым открыткам. Ханзи описывал,  как  тело  падало
вниз, будто темная птица, вращалось в воздухе, переворачивалось, как оно
упало, стукнулось, брызнула кровь, закричали люди. "Кровь попала мне  на
штанину", - сказал Ханзи, его рука была холодная,  и  я  поцеловала  его
прямо в мышиный рот и подумала, что бы было, если бы  моя  толстая  мать
спрыгнула с Кельнского собора.
   Мне стало немножко жутко при этой мысли, но я представила  себе  этот
мощный спектакль и  его  волнующие  последствия.  В  то  время  я  бы  с
удовольствием отделалась от своей  матери.  У  нее  всегда  было  плохое
настроение и манера мокрым наслюнявленным пальцем тыкать в  пятнышки  на
моем лице, разглядывать меня, когда я мылась, и  разговаривать  со  мной
так, как будто я дворовая собака: "Быстро, хоп, а  теперь  немедленно  в
свою комнату, не хочу ничего слушать, еще одно слово,  Соня,  и  я  тебе
задам". Если бы меня тогда кто-нибудь спросил: "Кем бы ты хотела  стать,
Соня?" - я бы ответила: "Сиротой", - и действительно это было мое  самое
большое желание. Я прочитала все книги, где речь шла о судьбах сирот,  и
отчаянно завидовала им. Конечно, и тут не обходилось без ночных  слез  и
сердечных мук, но я быстро пришла к выводу, что  в  дальнейшем  едва  ли
кому больше везло в жизни, чем этим несчастным в детские годы  сироткам.
В  большинстве  случаев  появлялся  благородный   дядюшка   и   пресекал
издевательства садисток-монахинь над  детьми  в  сиротских  приютах;  их
ожидало заманчивое наследство, или у умершей матери,  оказывается,  была
добрейшая сестра, которая начинала  заботиться  о  брошенном  ребенке  и
проделывала  это  столь  великолепно,  что  из  сироток,  как   правило,
вырастали уважаемые добропорядочные члены общества, которые  великодушно
прощали своих мучителей.
   Но так далеко я бы не зашла. Прощать я не собиралась,  и  если  бы  в
день Страшного суда  вновь  встретилась  со  своей  толстой  матерью  на
небесах или в аду и она опять начала бы тереть своей слюной мое  лицо  и
сказала: "Как ты отвратительно выглядишь, Соня", - то я бы  отвернулась,
как когда-то Христос от Марии, и сказала: "Что Мне и Тебе, Жено? Еще  не
пришел час мой". Моя мать была очень светлой блондинкой, весьма  крепкой
и абсолютно здоровой. Мой отец развлекался с  молодыми  брюнетками,  был
спортивен и пил шампанское  для  улучшения  кровообращения.  Надежды  на
сиротство сводились к нулю.
   Другой моей мечтой было умереть. Я часто  задерживала  дыхание,  пока
лицо не становилось синим, но в последнее  мгновение  все-таки  начинала
дышать. Однажды я легла на рельсы и представила, как моя  семья,  плача,
будет стоять у гроба и наконец поймет,  что  ребенок  тоже  человек,  но
поезд все не шел, и в конце концов мне стало слишком холодно.  Прыжок  с
закрытыми глазами с каменной лестницы в подвал стоил мне  двух  швов  на
подбородке, разбитого колена, трех недель в больнице и  пары  оплеух  от
матери, которая в очередной раз  убедилась,  что  ребенок  может  раз  и
навсегда испортить жизнь эмансипированной женщины.
   Ханзи рассказывал мне историю о Кельнском соборе  еще  раз  пять  или
шесть, потом мне это надоело, и я влюбилась в  Рольфхена.  Рольфхен  был
маленьким, крепеньким, с сияющими голубыми глазами, и от него пахло  так
хорошо, что я много позже провела с  неким  мужчиной  одну  ночь  только
потому, что пахло от него именно так, как от Рольфхена. Тогда мы  ничего
не знали о подобных страстях, но я понюхала шею Рольфхена, он  поцеловал
меня и сказал: "Ты тоже пахнешь  отлично".  Это  были  пробные  духи  из
аптекарского магазина - "Je reviens" или "Soir de Paris".
   Обычно мы с Рольфхеном сидели после обеда в  нашей  гостиной,  потому
что мои родители в это время были еще на работе. Мы слушали радио,  пили
ликер "Eckes Edelkirsch" из  тонко  ограненных  рюмок,  курили  "Muratti
Kabinett" и читали вслух из "Унесенных ветром" то место, где Ретт Батлер
на своих сильных руках несет Скарлетт О'Хара вверх по лестнице. А потом?
Мы были так заняты поисками любви, что мать, возвращаясь  по  вечерам  с
работы, замечала мои предательски красные щеки. Пепельница была  вымыта,
рюмки стояли в шкафу, комната проветрена, но она говорила: "Меня  ты  не
обманешь, Соня, берегись", - и в конце  концов  поручила  фрау  Маркович
проследить, кого я ежедневно привожу домой. Фрау Марковиц жила на первом
этаже слева и всегда стояла,  прислонившись  к  дверям  своей  квартиры,
чтобы ничего не пропустить из того, что случается в доме. Мы  дожидались
на черной лестнице, когда начнется приступ кашля у ее мужа и она побежит
к его постели, после этого мы могли быстро проскользнуть мимо  ее  двери
наверх. Грегор Марковиц заработал на шахте  "Елена  Амалия"  заболевание
легких и умер у себя дома в дурном расположении духа. Он рявкал на  свою
жену и бил ее, если она была в пределах  досягаемости,  чтобы  отомстить
всем за все. А она мстила мне, говоря моей матери: "Я думаю, что Соня по
полдня сидит там наверху с каким-то мальчишкой, ведь  это  нехорошо,  не
правда ли? А когда я звоню, они не открывают".
   В те  времена  я  привыкла  не  уклоняться,  когда  материнская  рука
опускалась на меня, я больше не плакала. Я сдерживала  слезы  и  думала:
она за все расплатится. И мечтала о любви. Она  должна  быть,  это  было
видно  по  Ретту  Батлеру  и  Скарлетт  О'Хара,  да  и  с  Рольфхеном  я
чувствовала себя уютно, но была ли это любовь?
   Мои друзья сменяли один другого с  неуловимой  быстротой,  и  я  даже
завела тетрадь со списком тех, с кем целовалась. Я уже дошла  до  №  36,
потому что целовалась со всеми, кто мне попадался на глаза, - среди  них
был сын священника и торговец аптекарскими товарами, служащий в магазине
скобяных изделий на восемнадцать лет старше меня, и  француз  с  разными
глазами - зеленым и карим,  с  которым  я  познакомилась  на  молодежной
турбазе. В Новый  год  я  переписала  данные  о  поцелуях  с  инициалами
объектов в новый дневник. К  сожалению,  я  не  могла  записывать  имена
полностью, потому что у меня не было запирающегося  ящика,  а  мать  все
вынюхивала и читала мой дневник, когда натыкалась на него. Поэтому уже в
феврале я не помнила, кто это был 14 августа под инициалами P.W. - может
быть, торговец губками из Бремена, которого я встретила в кафе-мороженом
"Венеция" и с которым потом пошла смотреть фильм  "Токси"?  После  этого
фильма  мне,  конечно,  захотелось  стать  негритенком   -   интересная,
трагическая судьба, которая начинается  с  непризнания  и  заканчивается
любовью, -  но  пытаться  стать  маленьким  негритенком  было  абсолютно
бесперспективно, тогда уж скорее сиротой,  но  к  этому  времени  я  уже
захотела как можно быстрее стать взрослой, заработать много денег,  уйти
из дома, чтобы  никогда  не  возвращаться  и,  наконец,  встретить  свою
любовь.
   Моя мать всегда говорила: "Да прекрати  ты  свои  идиотские  любовные
истории и делай  лучше  уроки".  Любовь,  утверждала  она,  это  дерьмо,
гигантский обман, стоит только посмотреть на моего отца.
   Увидеть отца мне удавалось весьма редко: его почти  никогда  не  было
дома. Я иногда слышала, как он потихоньку пробирается в квартиру,  но  я
уже лежала в постели в темной комнате и мечтала о том, как чудесна  была
бы жизнь, если  бы  мне  удалось  сбежать  отсюда.  По  утрам,  когда  я
собиралась в школу, обоих родителей уже не было. Отец покидал дом  очень
рано, а мать в пальто и шляпе заходила в мою комнату около  семи  часов,
широко распахивала окна, стаскивала с  меня  одеяло,  засовывала  его  в
платяной шкаф, включала свет и говорила: "Вон из постели. Семь часов.  Я
ухожу". Хлопала  дверь,  ее  уже  не  было,  а  я  некоторое  время  еще
оставалась в постели,  замерзая  и  пытаясь  засунуть  ноги  под  ночную
рубашку. Когда мне становилось невыносимо холодно, я вставала  и  мылась
на кухне. Одновременно съедала бутерброд с ливерной колбасой, после чего
шла в школу. По воскресеньям мой отец иногда оставался  дома.  Тогда  он
ложился на кухонную софу, закрывал лицо газетой, чтобы ничего не  видеть
вокруг себя, и слушал по радио спортивные передачи. Я сидела  за  столом
со своими школьными заданиями, но на самом деле подглядывала за  ним:  у
него были  маленькие  красивые  руки,  и  даже  дома  он  носил  отлично
отглаженные бело-голубые полосатые рубашки, которые отдавал в  прачечную
постирать и погладить, потому что моя мать сказала: "Еще чего!"  Однажды
он попросил ее пришить пуговицу, а она ответила: "Пусть  твои  свистушки
пришивают", - и тем самым проблема была разрешена раз и навсегда. Иногда
я щекотала отца за ногу  -  он  всегда  носил  голубые  хлопчатобумажные
носки, - тогда он поджимал пальцы и говорил из-под своей газеты: "И  кто
бы это мог быть?" - а  мать  оттаскивала  меня  за  волосы  и  говорила:
"Прекрати, будь любезна". Она как можно громче стучала посудой в  кухне,
и в конце концов отец снимал газету с лица, коротко  кивал  мне,  зевал,
надевал ботинки и уходил. Я видела его редко, но от него  хорошо  пахло,
он был дружелюбен со мной и никогда не бил меня. Помню, что  отец,  хотя
роста он был небольшого и с редкими волосами,  пользовался  необъяснимым
успехом у женщин - они всегда восхищенно смотрели на него, находили  его
очаровательным и говорили: "Вальтер, какие  у  тебя  прекрасные  голубые
глаза". На мою мать его очарование не распространялось, но, вероятно,  с
недавних пор, ведь когда-то что-то такое между ними было, иначе я бы  не
появилась на свет. Но когда я однажды относительно мирным вечером  -  по
радио передавали пьесу  с  Рене  Дельтгеном,  чей  голос  нравился  моей
матери, - между прочим спросила: "Ты и папа, ведь вы раньше любили  друг
друга?" - мать внезапно встала,  выключила  радио  и  сказала:  "Марш  в
постель, Соня, и больше никаких дурацких вопросов".
   В этой семье никогда ничего не объясняли и о любви не имели  никакого
понятия, насколько мне это стало ясно.
   Однажды в воскресенье после обеда я вернулась из кафе-мороженого, где
целовалась с рыжеволосым скрипачом, и  уже  издали  увидела,  что  около
нашего дома что-то происходит. Из окон третьего этажа, где мы  жили,  на
улицу вылетали различные предметы: пара туфель, одна туда, другая  сюда;
куртка,  расправив  рукава,  приземлилась  прямо  на  мостовую;  за  ней
последовали брюки с  раздутыми  ветром  штанинами,  несколько  сложенных
отглаженных рубашек присоединились к этой компании.  Внизу  стоял  отец,
подбирал все это и кричал: "Хильда, прекрати!"  -  а  наверху  виднелись
руки моей матери, выбрасывающей из окна носки и нижнее белье, и слышался
ее голос: "Чтобы я тебя больше не видела!" Фрау Марковиц стояла рядом  с
моим отцом, помогала ему собирать вещи  и  говорила:  "Боже  мой,  перед
людьми, да у нее не все дома, у вашей жены",  -  а  мой  отец  приказал,
когда я подошла поближе: "Соня, иди  домой".  Но  я  осталась  стоять  и
смотрела, как он отнес вещи в машину, бросил их на заднее сиденье и  сел
за руль. Потом он опустил стекло,  посмотрел  на  меня  своими  голубыми
глазами, слегка усмехнулся и сказал: "С меня достаточно.  Она  не  хочет
по-другому. Не дай ей себя сломать, Соня, я буду заходить".
   Он уехал. Я увидела его только спустя восемь лет, когда он мертвый  и
уже посиневший лежал в морге,  а  молодая  женщина  плакала  над  ним  и
держала его за руку. Когда я подошла, она стащила с  его  руки  печатку,
которую он унаследовал от своего отца и носил на мизинце, дала ее мне  и
сказала: "Это для тебя". Спустя годы я забыла это кольцо в одном  отеле,
так оно и потерялось.
   Итак, отец  оставил  нас,  и  вскоре  после  этого  мать  заболела  и
несколько недель пролежала в клинике. "Наконец-то сирота!" - подумала я,
но за это время комната моего отца была сдана одной учительнице, которая
получила  приказание  следить  за  мной.  У  учительницы  была  любовная
интрижка с женатым мужчиной, которой она придавала такое  значение,  что
приглядывание за мной носило чисто символический характер. Он  появлялся
к концу недели, поскольку жил в другом городе, и тогда они  отправлялись
с субботы на воскресенье в какой-нибудь отель. Это  было  условием  моей
матери: "Из-за ребенка".
   В отсутствие учительницы я сидела  в  ее  комнате  и  читала  письма,
которые ей  писал  женатый  господин  и  с  которыми  она  каждый  вечер
уединялась, прихватив с собой, как правило, пару  бутылок  вина.  Письма
лежали среди  ее  белья,  были  напечатаны  на  машинке,  поэтому  легко
читались. "Мой зайчик, - писал он, - мой единственный зайчик,  о  ты,  с
твоим мягким мехом, о котором я думаю и  в  который  хотел  бы  зарыться
носом". У учительницы были каштановые растрепанные волосы, которые никак
не напоминали заячий мех, но, вероятно, любовь  переворачивает  факты  с
ног на голову.
   К сожалению, мать выздоровела и все вернулось на круги  своя.  Они  с
учительницей часами сидели по вечерам на кухне и судачили о мужчинах,  а
возлюбленный привозил к выходным жуткие  подарки:  гвоздики  на  длинных
стеблях в паре с болотной травкой-трясункой, фунт кофе в зернах,  журнал
"Вестерманнс монатсхефте"  из  Боркума  или  большую  бутылку  одеколона
"Uralt Lavendel", которую учительница подарила моей матери,  потому  что
страдала аллергией  на  запах  лаванды.  У  моей  матери,  которая  была
исключительно жадной, имелся специальный  ящик  в  столе,  где  исчезали
подобные подношения, чтобы при случае быть передаренными.
   На Рождество тетя Герта сказала матери в связи с бутылкой  одеколона:
"Бог ты мой, Хильда, это было совсем  не  обязательно",  -  а  моя  мать
ответила: "Оставь, Герта, это все-таки Рождество".
   Тетя Герта жила одна и всегда одиноко, без  мужчины.  Во  всей  нашей
семье не было ни одного нормального брака: муж тети Рози погиб на войне,
дядя Отто - вдовец, тетя Мария сидела в инвалидном  кресле,  а  ее  муж,
дядя Герман, был вынужден ее мыть и кормить. Моя кузина Людмила  заимела
внебрачного ребенка от одного адвоката и жила у тети Рози, а дядя  Хайнц
и тетя Тусси с самого окончания войны не разговаривали  друг  с  другом.
Они  писали  друг  другу  записки  по  неотложным  важным  делам   типа:
"Больничный лист срочно сдать"  или  "Отопление  вышло  из  строя".  Они
решили, неизвестно по какой причине, больше не общаться друг с другом, и
думаю, что не общаются до сих пор.  Но  вполне  возможно,  что  они  уже
умерли, с этой семьей я больше не поддерживаю никаких контактов.
   Таким образом, почти пятнадцатилетней девочке негде было найти любовь
- но тут появился Джеймс Дин.
   Нет, перед Джеймсом Дином появилась Ирма,  а  Ирма  была  моя  первая
настоящая подруга. Ирма переехала в наш город из Тюбингена  и  попала  в
мой класс, к  этим  глупым  богатым  девочкам  и  отвратительным  старым
учительницам, которые били нас линейкой  по  рукам  и  мечтали  о  своих
женихах, которые все как один погибли на войне. Ирма села рядом со мной,
и мы с первого взгляда поняли друг  друга.  Мы  могли  говорить  друг  с
другом обо всем на свете: о жизни и о любви, о стихах и кошках, о  школе
и старости, и почему нужно хотеть, чтобы  выросла  грудь,  и  о  мечтах,
которые мы связывали с нашей будущей жизнью. Только проблемы с матерью я
не могла обсуждать с ней, потому что стоило мне начать, как  она  делала
круглые глаза и говорила: "Но это ведь твоя МАТЬ!" Я не могла  объяснить
ей, что это ничего не значит и что я имею дело с врагом. Мать Ирмы  была
совсем другая. Она была молодой и всегда в хорошем настроении, до  обеда
лежала в постели, пила кофе, курила и читала журнал "Иллюстрирте". Часто
после школы мы с Ирмой шли к ней домой - у нас все равно никого не было,
- и тогда ее мать вскрикивала: "Что, уже так поздно?" Она целовала Ирму,
а мне разрешала затянуться сигаретой из ее мундштука цвета янтаря. Потом
она,  вздыхая,  вставала  с  постели,  потягивалась,  громко  зевала   и
пропадала в ванной, откуда доносился ее громкий голос: "Покуда штаны  не
забросишь на  люстру,  дела  не  пойдут  на  лад,  в  твоих  поцелуях  и
шампанском нет вкуса, пока брюки на тебе висят".
   Мы с Ирмой жарили на кухне яичницу, а на столе сидела  толстая  кошка
Пепи и до блеска вылизывала тарелки. Моя мать ненавидела животных, у нас
в доме никто никого не целовал, никто не курил и не пел. Иной раз Ирмина
мать выходила  из  ванной,  кричала:  "Ну?"  -  и  подбоченивалась.  Она
выглядела великолепно: платье в  цветочек,  волосы  заколоты,  на  ногах
туфли с загнутыми носами, она была накрашена и пахла  пудрой  и  духами.
Вот такой я бы хотела стать, когда наконец вырасту. Ирмина мать надевала
шляпку, брала сумку и шла за покупками, а мы с Ирмой лежали на  ковре  в
гостиной и говорили о любви. Ирма мечтала об особенном мужчине,  мне  же
годился  любой,  лишь  бы  увел  меня  из  дома,  и,  когда  мать   Ирмы
возвращалась с покупками, мы расспрашивали ее о мужчинах. Она смеялась и
говорила: "Любовь  делает  нас  прекрасными!"  -  или:  "Мужчины  -  это
чудесно", - но  нам  это  ничего  не  давало.  Потом  она  снимала  свое
цветастое платье и надевала фиолетовый атласный халат, засовывала  новую
сигарету в мундштук цвета янтаря и играла с нами в карты. Пепи лежала  у
нее на коленях и мурлыкала,  а  я  спрашивала:  "Вы  не  могли  бы  меня
удочерить?" Но вечером мне все равно нужно  было  возвращаться  домой  к
савойской капусте с салями. Моя мать варила всегда на день вперед, и мне
нужно было позаботиться только  о  том,  чтобы  все  спустить  в  туалет
прежде, чем она придет с работы. При этом нужно было  проследить,  чтобы
кусочки салями и шпика не плавали сверху, но у меня уже был опыт, и  все
выглядело  так,  как  будто  я  уже  поела.  Моя   мать   удовлетворенно
заглядывала в пустые кастрюли и говорила: "Смотрите-ка, дела идут!" -  а
я думала: "Если бы ты знала. Ничего не идет". А потом я рано ложилась  в
постель, чтобы спокойно почитать и не  ввязываться  в  ссору  с  ней.  Я
читала книги,  в  которых  хоть  что-то  говорилось  о  любви,  особенно
внимательно,  но  система,  по  которой  функционировала  любовь,   была
недоступна пониманию. Мать Ирмы смеялась над нами, она полагала, что  мы
спокойно могли бы и подождать немножечко, а то любовь  случится  слишком
рано, и "надо надеяться, - сказала она однажды, - что вы не влюбитесь  в
одного и того же, а то  произойдет  смертоубийство".  Нечто  подобное  и
случилось, правда, без смертоубийства, но я осталась совсем одна.
   В доме Ирмы не было никакого отца. Он не то чтобы  однажды  бесследно
исчез, просто он никогда не существовал, а от матери  Ир