тром, 7 февраля 1945 года в 4.30  за  ним  заедут,  должны
состояться девять казней, на которые отводилось полтора  часа.  Если  он
один не справится, его преподобие Виммер может помочь ему  с  последними
словами утешения.
   7 февраля - день твоего  рождения,  Альбан,  но  ровно  двадцать  лет
спустя. В твоей жизни не было  ни  войны,  ни  лагерей,  ни  голода,  ни
гонений.   Ты   сын   богатых   родителей,    окруженный    поклонением,
высокоодаренный любимчик богов, которому все удавалось, который  получал
все и все с легкостью отбрасывал. Здесь, в этом музее, моя любовь к тебе
преобразилась в отвращение, почти в омерзение, хотя ты тут совершенно ни
при чем: моя антипатия к тебе так же иррациональна и необоснованна,  как
и моя прежняя склонность. Это все мои проблемы, Альбан, а не твои. Скоро
ты не будешь иметь к этой истории никакого отношения.
   Я была не единственным посетителем этого маленького кабинета ужасов и
выживания. Как раз когда я собралась уходить,  вошел  некий  господин  в
мехах и спросил кассиршу: "Здесь должны быть  абажуры  из  кожи  евреев,
есть у вас что-нибудь подобное?" Ты был  когда-нибудь  в  Вене,  Альбан?
Пойди на Домштрассе, 5, где жил Моцарт и где он написал "Фигаро". Пройди
через задний  двор  вверх  по  жалкой  лестнице,  через  холодную  сырую
лестничную клетку на первый этаж. Я не знаю, как живешь ты,  но  могу  с
легкостью представить себе пронизанную светом  великолепную,  элегантную
квартиру, твой рояль стоит, вероятно, посередине комнаты, а твои дорогие
рубашки валяются на полу. Я бы с удовольствием разок  побывала  в  твоей
квартире, но без тебя.
   Моцарт вместе со своей семьей занимал пару маленьких  темных  смежных
помещений с деревянными полами. Выставлены две монеты: они  принадлежали
ему, их нашли закатившимися между досками пола. Лучше бы он купил на них
хлеба! На стене висит листок бумаги - ноты, и нежным,  изящным  почерком
Моцарта приписано: "Это изображение чарующе  прекрасно,  такого  еще  не
видели глаза, я чувствую, я  чувствую,  как  этот  кумир  наполняет  мое
сердце новым волнением!"
   Наша история  преследует  меня,  Альбан.  Этот  текст,  как  нарочно,
напоминает мне, что ты был тем кумиром, которым я восхищалась. Но у меня
нет никакого желания идти ради тебя сквозь  огонь  и  воду,  выдерживать
из-за тебя испытания, мне нужен только образ, в боге я не нуждаюсь, боги
так недолговечны, а Царица ночи - это я сама.
   В мае 1917 года Лев Бронштейн в  кафе  на  Херренгассе  оторвался  от
шахматной доски, чтобы уже  в  качестве  Троцкого  организовать  русскую
революцию. Это теперь уже не то старое кафе "Централь", но  оно  до  сих
пор прекрасно своим высоким светлым  прозрачным  куполом,  под  которым,
однако, сейчас сидят не те люди - нет здесь больше  Петера  Альтенберга,
так любившего женщин. За соседним столом сидела молодая  пара.  Когда  я
уходила, он как раз уныло говорил ей: "Ну почему же?" - и она  ответила:
"Ты мне просто надоел!"
   Вечером я пошла в Оперу и посмотрела гастрольный балет  -  это  я-то,
которую балет совершенно не трогает, но знаешь, что  меня  интересовало?
Рудольф Нуреев. Когда я увидела его впервые -  я  тогда  сама  была  еще
молодой, - он произвел на меня такое же впечатление, как и  ты,  правда,
не столь сильное, потому что я видела только его фотографию, ты  же  был
живой:  это  дикое  лицо,  светлые  глаза,  чувственный   рот,   сильное
прекрасное тело. Я была очень взволнована и пылко влюбилась  в  него,  а
теперь мы  оба  состарились,  и  он  танцевал  во  время  моего  зимнего
путешествия, 27 января, в день рождения Моцарта.  У  меня  было  хорошее
место, и мое сердце сжалось от печали, когда я увидела, как он  мучился,
что пропала легкость,  с  каким  напряжением  он  танцевал.  Его  волосы
поредели на затылке, его лицо все еще дикое, но само зрелище  прыгающего
туда-сюда  сорокасемилетнего  мужчины  в   колготках   было   прямо-таки
комичным. И тем не менее он до сих пор грациозен и излучает достоинство,
и после всех этих лет я осознаю, как сильно  была  влюблена  в  него.  С
тобой же после трех-четырех месяцев я уже ничего не понимаю и  спрашиваю
себя: что это было? И почему? Может быть, меня делает больной один  лишь
вид совершенной красоты? По улицам  навстречу  мне  непрерывно  движутся
чужие судьбы, но все они отвратительны: слишком толстые молодые девушки,
озлобленные женщины, проигравшие мужчины, люди с изуродованными ступнями
и в толстых очках. Да, красота делает меня больной и  наполняет  тоской.
Ради красоты я готова пожертвовать опытом и разумом.
   Четыре недели пробыла я в Вене и в последнюю прогромыхала на метро по
бетонной трубе на другой берег Дуная и погуляла  по  заброшенному  пляжу
для рабочих. Дощатые ларьки,  полуразвалившиеся  садовые  домики  -  это
место, где человека убьют, или он сам умрет, и никто этого не заметит, и
прежде, чем покинуть Вену и возвратиться в мой город,  который  также  и
твой, я хотела нанести еще один визит.
   Я поехала на Кеттенбрюккенгассе - улицу  ремесленников  с  маленькими
лавчонками, темными низкими домами, сырыми стенами. На доме  №  6  висит
кусок картона, на котором от руки написано: "Шуберт, 2 этаж".  Как  если
бы он все еще там жил. На втором этаже на двери указано:  "Комната,  где
жил и умер Шуберт". Шуберт. Когда я позвонила, было  уже  около  четырех
часов вечера - темно, мертвая тишина, долго  не  отворяют.  Наконец  мне
открывает усталая женщина с одной рукой.  Она  ест  бутерброд  и  быстро
прячет его, когда я вхожу, включает свет, закрывает дверь и пробивает  в
кассе дешевый входной билет. "Посмотрите только, -  говорит  она,  -  вы
единственная за последние две недели".  Три  крошечных  помещения,  пара
гравюр на стенах, витрины с нотами. Табличка поясняет, что Франц  Шуберт
въехал сюда 1 сентября 1828 года к своему брату  Фердинанду  в  качестве
так называемого "сухого жильца" - в квартире не было воды, что  понижало
плату. Здесь он написал "Зимний путь", здесь он умер в ноябре 1828 года,
ему был всего тридцать один год, Альбан,  ненамного  больше,  чем  тебе.
Прости, что я все время возвращаюсь к этой мысли, но я вовсе  не  думаю,
что ты жив только потому, что  не  способен  на  крайности.  Живи  себе.
Старей и становись таким же банальным, как мы все, "лето богов"  у  тебя
уже было. А у этого, кто умер тут, не было. У него не было ничего, кроме
музыки. "Дорогой Франц, я болен", - пишет он Францу фон  Шоберу,  своему
единственному другу, 12 ноября. Письмо висит  здесь.  Семь  дней  спустя
Шуберт умер, и на  его  могильной  плите  изолгавшиеся  венцы  написали:
"Здесь  музыка  похоронила  не  только  свое  богатство,  но  еще  более
прекрасные надежды". Да-да, надежды. Вэрингское кладбище  ликвидировано,
могилы Шуберта больше не существует,  а  на  Центральном  кладбище,  где
увядают мои украденные цветы, всего лишь памятное место.  Я  подумала  о
могиле Рафаэля в Риме, на которой написано на  латинском  языке:  "Здесь
покоится тот самый Рафаэль, которому природа завидовала, когда  он  жил.
Теперь же, когда он умер, она оплакивает его".
   Избранники богов, они прекрасны своим талантом, тем пламенем, которое
горит в них. Ты, Альбан, всего лишь красив. Кто заплачет по тебе?
   Хранительница комнаты умершего вздыхает и смотрит из окна  на  дождь.
"Шуберт, - говорит она, - именно Шуберт, которого я совсем не люблю. Мой
бог - Бетховен. А где я сижу? У Шуберта, изо дня в день".
   Я пешком возвращаюсь в мою странную квартиру  по  переулку,  где  жил
Шуберт, мимо магазина косметики фирмы "Pferde-mark", лавки таксидермиста
с  его  жуткими  экспонатами,  магазинчика  мясных  копченостей,   "Дома
карнизов", не знаю, что это могло бы означать. Здесь располагалось также
музыкальное  издательство  "Фортиссимо",  лавка  "Все  для   рукоделия",
магазинчик по продаже тропических фруктов по сниженным  ценам.  Внизу  у
реки, тоже носящей имя Вена, стоит дом, окрашенный в светящийся  розовый
цвет,  а  на  нем  надпись  в  стиле  граффити:  "Первый   венский   дом
гомосексуалистов и лесбиянок". Ах, Шуберт. "Мой  друг,  спокойной  ночи,
пишу я на стене, чтоб видел ты воочию: все мысли о  тебе,  все  мысли  о
тебе".
   Феликс Надар в 1861 году сфотографировал парижские  катакомбы  -  это
были первые снимки при искусственном освещении за двадцать пять  лет  до
официального изобретения фотографии. Эти работы можно  было  посмотреть,
когда я была в Вене. Несколько фотографий показывают сточные каналы  под
Парижем, но большей частью ужасные  нагромождения  костей  и  черепов  -
останки людей, свезенных с бывших кладбищ, умерших в  тюрьмах,  погибших
во время войн и революций, - они лежали штабелями или  были  выложены  в
страшные узоры. Фотографируя, Надар использовал кукол, на  этих  снимках
они "работали": с одной стороны, показывали соотношение между  размерами
человека и этими гигантскими горами костей, а с другой - потому  что  ни
один живой человек в принципе не смог бы вынести это  зрелище  и  потому
что никто не простоял бы там неподвижно необходимые  для  экспонирования
двадцать минут - это могут только мертвые. "Я пролился,  как  вода;  все
кости мои рассыпались" , - написано под одной из фотографий
цвета сепии.
   Утешившись, я уезжаю назад, домой, Альбан, ты больше не увидишь меня,
ты - прекрасное дитя среди всех этих мертвых. Ты несчастен, ты говоришь,
что любишь меня. Когда мне было двадцать четыре года,  я  тоже  говорила
подобные вещи. Они забываются. Любовь длится всегда лишь мгновение.

СЕРДЦЕ РАЗМЕРОМ С КУЛАЧОК

ЛИЗА

   Лиза поехала в Северную Италию, в дом  своих  друзей,  чтобы  немного
побыть одной - поразмышлять и дождаться мужа. Дождаться его звонка,  или
письма, или, может быть, приезда, как он это неопределенно пообещал, да,
дождаться наконец ясности: действительно ли после восьми лет  совместной
жизни в ней до сих пор присутствуют любовь, печаль, желание близости.
   Дом был практично и уютно обставлен, душ работал, камин хорошо тянул,
постель оказалась не слишком мягкая, и было прекрасно приехать  одной  и
все открывать  для  себя  самостоятельно.  Ей  всегда  казалось  ужасным
разглядывать квартиру, когда владельцы стоят рядом и говорят: "Здесь  мы
убрали стену", или: "Эту вазу Ута вылепила сама", или: "Здесь должна еще
стоять софа". Квартира достаточно рассказывает о людях,  которые  в  ней
живут, Лиза не нуждалась  в  пояснениях.  Искушение  позвонить  Рихарду,
чтобы сказать: "Я уже здесь", было велико, но еще сильнее было  желание,
чтобы позвонил он сам и спросил: "Ты уже там?" Он, конечно, не позвонил.
Лиза прогулялась по местечку, которое с  косогора,  где  находился  дом,
выглядело красивее, чем было  в  действительности:  дома  разваливались,
пахли сыростью, в  коридорах  лежал  мусор,  худющие  кошки  шныряли  по
осыпающимся лестницам. На пластиковых веревках висело пестрое  белье,  а
по узким  переулкам  колесили  подростки  на  тяжелых  мотоциклах.  Лиза
задумалась, откуда у молодежи из такого бедного  городка  такие  дорогие
машины, каждая из которых стоит около 10000 марок и имеет  скорость  200
километров в час. К чему все это? Чтобы пугать людей, давить  кошек,  по
вечерам превращаться в нечто иное, чем монтер, пекарь или повар? Толстый
деревенский полицейский с красным лицом стоял на углу  и  кричал:  "Пять
тысяч!" - если кто-нибудь опять катил без шлема, или: "Двадцать  тысяч!"
- если ехали слишком быстро, но подростков это совершенно не смущало,  и
с девяти вечера они с грохотом мчались мимо него от Виа  Регина  до  Виа
Милитаре и обратно через Виа Рома,  а  толстяк  размахивал  блокнотом  и
карандашом, делал себе пометки, записывал штрафы в лирах и на  следующий
день со всей строгостью раздавал штрафные квитанции. На  залитой  светом
спортивной площадке отцы этих  диких  сыновей  -  строители,  мясники  и
лесорубы - по вечерам играли в футбол, в единственной пивнушке  грохотал
музыкальный автомат и хихикали девушки.
   Лиза смотрела на все это, была рада, что не принадлежит  этой  жизни,
но  втайне  опасалась  окончательно  потерять  контакт  с   людьми.   Ей
становилось все сложнее выносить их, в присутствии людей, которые с  ней
заговаривали, она покрывалась потом, по-настоящему хорошо ей было только
тогда, когда она была одна. Одна или с Рихардом. Но в последнее время он
уклонялся от общения с ней, редко бывал дома, почти  не  замечал  ее  и,
казалось, вздохнул с облегчением,  когда  она  сообщила:  "Я  уезжаю  на
некоторое время". - "Вот и правильно! - слишком быстро откликнулся он. -
Тебе это пойдет на пользу, и, если у меня не будет дел сверх головы, я к
тебе приеду". - "Если ты меня любишь, все будет  хорошо",  -  прошептала
Лиза и прислонилась к нему, но она не знала, любит ли он ее и что значит
"будет хорошо".
   Лиза прибралась в доме, который  долго  простоял  пустым.  Она  смела
паутину, перестелила постель,  проветрила  шкафы  и  оттерла  до  блеска
зеркало. В саду она срывала последние розы и ставила их  перед  собой  в
красивой старинной  вазе  из  прессованного  стекла,  когда  по  вечерам
смотрела на озеро и слушала Россини, или Доницетти, или Верди.
   В  доме  было  много  итальянской  музыки,  которая  гармонировала  с
местностью.  Робкая  серая  кошка  скользнула  к  ней  поближе  и  стала
осторожно есть то, что Лиза положила для нее на блюдечко на почтительном
расстоянии  от  себя.  Было  тихо  и  мирно,  и  Лиза  подумала:  "Самое
прекрасное, если бы можно было задержать на мгновение дыхание, чтобы все
кончилось".
   Кошка села рядом с ней и почистилась, а по радио  пела  Каллас.  Лиза
подумала о том, что Каллас зарезервировала себе могилу рядом  с  могилой
Беллини, а спустя несколько лет отказалась,  потому  что  ей  так  и  не
удалось блестяще исполнить предсмертную арию  Нормы.  А  где  бы  хотела
лежать она, Лиза, когда умрет? Рядом с Рихардом. Тогда бы наконец у  них
появилось время и покой друг для друга. Ему  не  нужно  будет  постоянно
куда-то спешить, вечно убегать на всякие деловые встречи,  то  туда,  то
сюда, то одно, то другое. Они  бы  лежали  здесь  под  теплым  дождем  и
наконец действительно были бы вместе, как когда-то.
   Был вечер понедельника. "Если ты надумаешь приехать, то только  не  в
этот вторник, - сказала она ему по телефону. - По вторникам  я  езжу  на
рынок в Ленно". Это было две? три? или четыре недели назад, и он  громко
и нервно закричал: "Хорошо, что ты сказала, я сейчас же помечу,  что  не
по вторникам". И добавил,  что  сейчас  он  никак  не  может  вырваться:
слишком много работы, но он, само собой разумеется, напишет, как  у  нее
дела, все хорошо?
   "О да, - ответила она, - очень хорошо, я много читаю,  гуляю",  а  он
закричал: "Мне бы тоже хоть разок так отдохнуть!" "Так отдохнуть" Рихард
мог бы в любое время, но он не хотел. Покой был не для него.  Ему  нужны
были суета, люди, гостиницы, восхищение, мужчины,  которые  считали  его
остроумным, и женщины, которые находили его привлекательным,  он  должен
был постоянно читать это в их глазах,  иначе  почва  ускользала  у  него
из-под ног. А Лизе больше всего нравилось быть одной. Она  могла  часами
разглядывать  какой-нибудь  пейзаж  или  небо.  Она   не   нуждалась   в
разговорах, в общении, она погружалась в самое себя и  тосковала  только
по единственному человеку, по Рихарду, который олицетворял для нее целый
мир со всем тем беспокойством, которое  он  распространял  вокруг  себя.
Лиза пару раз написала Рихарду - о  том,  что  она  читала,  о  мелочах,
которые наблюдала в деревне, даже рассказала ему, что было написано  над
входом в церковь: "Dio e l’аmorе е l’аmorе vince  la  morte"  .
   От него не было ни одного письма. Вполне возможно, он все же написал,
но на  итальянскую  почту  нельзя  было  положиться.  Письмо,  наверное,
валяется где-нибудь в Комо или в Порлецце, может  быть,  они  отправляют
корреспонденцию сначала в Милан, а оттуда она попадает в провинцию.  Или
он написал, но забыл письмо в своей голубой  куртке,  потому  что  много
дней искал почтовую марку, или он сейчас носит белую льняную, а  голубая
с письмом висит в прихожей.
   Во вторник утром Лиза взяла деньги, ключ, сумку для покупок и поехала
в Ленно. Стоящий уединенно дом она крепко заперла. Проверила, не закрыла
ли по ошибке кошку, которая иной раз  отваживалась  забраться  к  ней  в
комнату, потом быстро написала записку и положила  ее  на  коврик  перед
дверью, придавив яблоком: "Рихард! Как хорошо, что ты здесь - я на рынке
в Ленно и вернусь после обеда. Лиза". Разве не все возможно?
   Чтобы добраться до рынка, нужно было проехать через две  деревни,  он
размещался на берегу озера под олеандрами. Они цвели розовато-желтыми  и
белыми цветами вплоть до глубокой осени, которая меж тем уже  наступила,
и Лиза так хотела рассказать Рихарду, как здесь прекрасно. У  нее  часто
возникала  потребность  показать  ему  что-нибудь:  посмотри,  у  собаки
светлые глаза, посмотри-ка, там, над кафе-мороженым висит лампа  в  виде
рожка-мороженого, как остроумно. Ты видел плакат выставки быков?  А  вот
газетный заголовок: "О Боже! Уже и Библию используют  для  рекламы  кофе
Эдушо!" У нее было такое чувство, что она его утомила своим  бесконечным
указыванием, своими этими "взгляни-ка", и "послушай", и "посмотри",  что
все это его совершенно  не  интересовало,  что  он  видел  другие  вещи,
которых она не замечала,  что  они  смотрели,  слушали,  жили  в  разных
направлениях.
   Рынок начинался с длинного прилавка  с  хозяйственными  товарами.  Он
принадлежал молодому  человеку,  который  выглядел  не  по-итальянски  и
напомнил ей одного  несимпатичного  немецкого  телеведущего  -  он  брал
интервью противным скучающим голосом и все  время  возникал  на  третьей
программе, тщеславный и неистовый. Лиза терпеть его не могла  и  поэтому
купила на этом прилавке, превозмогая себя, только маленькую  сбивалку  и
кухонный нож.
   Потом пошли туфли, три прилавка элегантных легких итальянских  туфель
со слишком тонкими подошвами, которые не выдержали бы ни  одного  дождя.
Этой осенью дешево распродавались лакированные балетки кричащих цветов с
петлями и бантами, писк прошедшего лета. Крашеная  блондинка,  с  высоко
начесанными  волосами  и  в  кофте-самовязке  из  обрывков  шерсти  всех
оттенков, протянула ей пару розовых туфель и назвала очень низкую  цену.
Лиза не могла представить на своих  ногах  подобное  сооружение,  и  кто
такое носит? Совсем молодые девушки или юные матери, которые хотели бы в
последний раз станцевать в  чужих  садах  своими  молодыми  ногами?  Она
поблагодарила, улыбнулась и пошла к прилавку с сырами.
   Она всегда что-нибудь покупала у этого  непомерно  толстого  продавца
сыров,  у  которого  была  молодая  помощница,   выглядевшая   как   его
возлюбленная. Во всяком случае, что-то такое от них исходило. Они шутили
и смеялись, как это никогда не делают супруги  или  отец  с  дочерью,  и
потому, что девушка была его служащей и ничего более, в  воздухе  витали
флирт, сияние и легкомыслие.
   Продавец сыров всегда великодушно разрешал попробовать. Большим ножом
отрезал он тоненькую пластинку сыра  из  Фонтина  или  из  Таледжио  или
немножко "Граны" и удовлетворенно смеялся, когда сыр ей нравился  и  она
покупала кусок от каждого. "Все еще одна?"  -  спросил  он,  "ancora  da
sola?", и она кивнула: да, у ее мужа столько работы, но он наверняка еще
приедет. Голос, которым она это сказала,  показался  ей  самой  каким-то
заржавевшим, и она подумала, что  с  прошлого  вторника  практически  не
открывала рта - разок при покупке хлеба, пару слов - с кошкой, а  больше
ни с кем и не разговаривала. Как, интересно, живет  торговец  сырами?  С
этой маленькой женщиной? Наверняка нет.  У  него,  конечно,  есть  жена,
такая же толстая, как и он, и сыновья, и собака на цепи,  он  болеет  за
туринский "Ювентус" и обожает Рафаэллу Карру, и в его доме пахнет кислым
- "пармезаном