носицу, и она теперь с  удовольствием
спит с Ковальски, а оставшуюся почту разносит  на  полтора  часа  позже.
Марта лежит без сна в затемненной комнате, ее терзают образы,  связанные
с ее матерью. Анита поймала в саду птичку,  сунула  ее  в  банку  из-под
повидла и теперь наблюдает, как та задыхается.
   В этот вечер мы напрасно ждем Дурашку. Она не  идет  к  нам  вниз  по
улице, и старуха Вробель напрасно караулит, стоя с каминными щипцами  за
гардинами гостиной. Дурашка не  приходит  и  на  следующий  день,  и  мы
начинаем беспокоиться. Известие, что доктор  Юнгблут  все  же  ошибся  с
Вильгельмом - это рак поджелудочной железы  и  будет  развиваться  очень
быстро, - оставляет нас равнодушными. Где  Дурашка?  Может  быть,  стоит
просто позвонить и спросить мать, извините, пожалуйста, но ваша  дочь?..
Юдит хочет пожертвовать собой ради Вильгельма  и  ухаживать  за  ним  до
конца. Марта вышвырнула боксера из  дома,  и  Ковальски  подумывает,  не
вернуться ли к ней и к детям. Вернер поедет в Вену и еще раз  попытается
сойтись с Элзбет, а адвокат Вробель впервые остался в Билефельде на  все
выходные. Теперь его жена всерьез думает, не начать ли ей все сначала  с
тренером по теннису. Она не  знает,  что  Эрдмуте  окончательно  махнула
рукой на Ковальски и уже  берет  у  тренера  частные  уроки.  Наследница
империи бульонных кубиков на пути домой из бассейна отбрасывает палкой в
сторону облезлую  кошку,  которая  лежит  задавленная  перед  Домом  для
престарелых. Вечером ее находит старик в  розовой  рубашке  с  короткими
рукавами, плача берет на руки и наконец-то долго, долго гладит.
   Мы читаем в газете, что Алексис фон Бредов глубоко скорбит  о  смерти
своей матери. Адрес  указан  Дурашкин,  так  мы  узнаем,  что  ее  зовут
Алексис. Несколько дней спустя мы видим ее толстую круглую голову в окне
Дома для  престарелых.  Она  смотрит  вслед  Растлителю  Детей,  который
слезает с велосипеда и недовольно оглядывается по сторонам,  потому  что
ничего не случается.
   Ганимед с красавчиком  Бертрамом  поднимаются  вверх  по  лестнице  к
скверу. Ганимед осторожно обнимает друга одной рукой. Больше  ничего  не
происходит. Но мы привыкли ждать. Все когда-нибудь произойдет.

МАЛЕНЬКОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ

   Я ненавижу Берлин и всегда его ненавидела. Я терпеть не могу диалект,
на котором там говорят, не люблю эти серые дома, запах метро, совершенно
истерические имперские амбиции. Мне не нравится их пиво, и  меня  тошнит
при виде их котлет, к тому же везде эти старики и кучи собачьего дерьма.
И в довершение ко всему мы теперь имеем весь город, целиком,  как  будто
недостаточно было его половины. Но больше всего  я  ненавижу  берлинских
таксистов. Мы живем в дрянные времена, и таксистами становятся  не  ради
собственного удовольствия, а потому что или не удалось  получить  лучшую
работу, или выгнали, к примеру, из полиции, или  не  знаю  уж  по  какой
другой причине. Во всяком случае, берлинские таксисты всегда злые, ездят
агрессивно, сквернословят, у них бычьи затылки, и они мелют полный вздор
на своем расистском языке. Вот он, глас народа, и  мне  лично  частенько
приходилось слышать от них: "Вайсман? Тоже юдише  фамилия,  а?  Повезло,
что забыли придушить, ха-ха-ха".
   Я сажусь всегда только сзади. Если кто-нибудь из них затевает со мной
разговор и не затыкается, хотя я упорно изображаю глухонемую, то тогда я
требую остановиться, даю ему деньги и выхожу из такси. Лучше постоять на
холоде  и  дождаться  следующего,  которому,  на  мое  счастье,  на  все
наплевать и он не собирается вступать в разговоры.
   Впрочем, я не сразу научилась вот так  естественно,  как  само  собой
разумеющееся, садиться сзади, а ведь мой отец сразу после войны  работал
личным шофером, и я отчетливо вспоминаю ту королевскую осанку, с которой
благородная барышня распахивала дверь и откидывалась на заднем  сиденье,
а впереди сидел мой отец в фуражке и перчатках.
   Сейчас я тоже так могу. Я сажусь сзади и плачу за то, чтобы эти парни
не рассматривали меня, пока я еду на вокзал, в  отель,  на  аэродром.  В
Берлине я обычно останавливаюсь в одном и том же отеле, всегда в одном и
том же номере. "Весьма сожалею, - сказал портье, - на  этот  раз  ничего
нельзя поделать, все заполнено под завязку, я не могу  предоставить  вам
сегодня ваш номер, но  я  надеюсь,  что,  несмотря  на  это,  вы  будете
чувствовать себя у нас как дома".
   Как дома? Неужели кто-нибудь чувствует себя в отелях "как дома"? С их
жестко закрепленными душами,  кондиционерами,  неоткрывающимися  окнами,
постоянным  музыкальным  сопровождением  в  лифте,  Библией  у   ночного
столика, тошнотворными леденцами на подушках и  копеечными  розочками  в
ванной. С маслом в виде листочков клевера к завтраку на шведском  столе,
а когда ты  захочешь  выпить  на  террасе  чашечку  кофе-эспрессо,  тебе
заявляют: "В саду только кофейник".
   Как  дома?  Эх  ты,  простофиля,  я  попытаюсь  найти  свое   счастье
где-нибудь в другом месте. Двенадцатый этаж. Меня сопровождал безмолвный
негр,  он  нес  мой  чемоданчик,  показывал  дорогу.   Открывая   дверь,
ухмыльнулся: они предоставили мне люкс, потому что  все  остальное  было
занято, - но,  может  быть,  они  хотели  поразить  меня  фантастической
роскошью их отеля: две комнаты, две ванные, четыре телефона, веранда  на
крыше,  поддельный  антиквариат,  китайские  коврики,  как  картинки  из
альбома китайской поэзии, лампы из голубого фарфора, симметрично стоящие
рядом с софой в белый цветочек, мраморная ванная комната с  подсвеченной
ванной из алебастра. На столе шампанское в ведерке, два бокала, дирекция
приветствует вас. Что дальше?
   Времена, когда я захватывала  с  собой  наверх  какого-нибудь  парня,
чтобы не одной глушить из мини-бара, давно  миновали.  Сейчас  я  скорее
брошу пять марок в гостиничное видео и поставлю какой-нибудь  "ужастик",
чем подвергнусь риску внезапно услышать: "Кстати, меня зовут  Йоханн.  Я
люблю тебя". Но такой шикарный люкс, и нет никого для второго бокала,  а
снаружи вызывающий депрессию, выматывающий шум Берлина - все это выводит
из равновесия. Нет никого, кто увидит, как я иду по китайским коврикам и
ложусь в алебастровую ванну.
   Я спустилась в холл отеля и заказала себе  коктейль  Gimlet,  который
нигде так плохо не смешивают, как здесь. Пианист с жирными волосами  еще
не ушел. Когда он меня видит,  то  каждый  раз  незаметно  переходит  на
"that's why the Lady is a tramp" ,  и
все это невыносимо.
   Черт побери, почему я занимаюсь именно этой работой, почему я  бросаю
свою квартиру и еду в этот  город,  где  пенсионеры  дерутся  на  улицах
палками и зонтами, а наркоманы показывают тебе  шприц  и  говорят:  "Ну,
гони денежки, а то получишь этот шприц в задницу и заработаешь СПИД".
   Но газета, на которую я тружусь, с удовольствием посылает меня  сюда,
мои репортажи из Берлина всегда особенно острые, считают они. На сей раз
я   должна   переговорить   с   парочкой   проституток,   организовавших
демонстрацию за снижение  налогов  на  элегантное  дамское  белье,  люди
желают читать нечто подобное, и вот ради этого я два дня в дороге.
   По пути к проституткам я задумалась о гомике Бруно. В холле  отеля  я
случайно  прочитала  в  одной  газете,  что  сегодня  вечером  он  будет
выступать в одном клубе, и я почему-то была уверена: ничего хорошего  не
получится. Он еще меньше подходит Берлину, чем я, и я знаю точно:  гомик
Бруно не сможет сделать то, что ему хочется. Он не  привлекательный,  он
не хитовый, он глупо выглядит в своем  черном  кожаном  прикиде,  а  его
песни попросту дерьмо. Они хотят его промариновать, я чувствую это.  Как
барометр  чувствует  изменение  погоды,  так  и  я  чувствую  все,   что
происходит с Бруно. В конце концов, ведь мы почти любили друг друга.  Мы
вместе провели одну ночь с трудно  объяснимыми  закидонами,  рассказывая
друг другу исключительно опасные секреты. Это  стало  как  бы  связующей
нитью между двумя сумасшедшими, и если  жизнь  дергает  одного,  то  это
сразу замечает другой. К тому же я должна признаться, что гомик Бруно, в
сущности, довольно-таки подлая тварь, но не  со  мной,  что  бы  это  ни
означало.
   Охотнее всего я бы отправилась сейчас в клуб, вытащила его и сказала:
Бруно, avanti, сейчас мы пойдем в мой люкс, ляжем на  китайский  коврик,
посмотрим "Рокки IV", и ты убедишься, Бруно, что эта  ночь  пройдет  так
же, как и та в сентябре. Вместо этого пришлось идти  к  проституткам,  в
бар с откидными стульями,  как  в  кинотеатре,  и  зеркальными  стенами.
Девицы были о'кей, но страшно заняты, они  постоянно  выступали  за  или
против того или другого, сплошь детский лепет и  важничанье;  больше  не
было тех милых, кротких шлюх, которых так любил  мой  отец.  Теперь  они
пускаются в дискуссии  и  маршируют  в  первых  рядах  борцов  за  права
человека и дорогое белье, а  потом  сочиняют  книжонки  о  своей  бурной
жизни. Но здешние были действительно очень милы,  отвечали  на  все  мои
вопросы, однако довольно скоро отчалили,  кроме  одной,  одетой  во  все
лиловое.  Лиловая  оказалась  студенткой,  она   изучала   философию   и
занималась проституцией от случая к случаю, чтобы заплатить за квартиру.
Я, видимо, так никогда и не пойму, как они с этим  справляются.  Я  иной
раз смотрю на парней  в  пивных,  в  поезде,  на  улице,  в  самолете  и
представляю себе: этот, и этот, и этот, и этот, и это твоя работа, и  ты
не имеешь права сказать "нет" - я  бы,  наверное,  застрелила  его,  или
застрелилась сама, или перестреляла весь свет,  меня  поражают  девушки,
которые проделывают это, закончив, идут в туалет, а потом на философский
семинар: "Неокантиантство - научное  упрощение  философии  до  теории  и
методологии познания".
   В кабак влетел на всех парах некий облезлый маргинал: черный  костюм,
лысина со лба, но с косичкой, суженные зрачки -  чего-то  нанюхался,  во
рту сигарета "Голуаз блонд". "Привет", -  сказал  он,  подсел  к  нам  и
рассказал кошмарный сон, который приснился  ему  прошлой  ночью:  кто-то
бросил его на мусорную свалку, а он не мог выбраться оттуда и погружался
в мусор все глубже и глубже, на уровне глаз появились крысы и т.д., и он
все время хватал меня своей потной рукой за колено и  желал  знать,  что
сей сон означает; а в это время я как раз  начала  слегка  флиртовать  с
одним  нормальным  блондином  шестидесятого  года  выпуска,  обладателем
изумительной шевелюры и угловатого лба. Однако сновидец мусорных  свалок
не отступал. "Меня зовут Фриц, -  сказал  он,  -  у  меня  часто  бывает
страшная депрессия, и как я это должен понимать?" -  "Не  имею  никакого
представления, Фрицхен, - сказала я, - у меня с этим все в порядке,  но,
если ты хочешь от этого избавиться, я могу подробно рассказать тебе, что
нужно делать, чтобы тебе потом не промывали желудок и не латали".  Такие
подробности он знать не хотел и в конце концов удалился вместе с лиловой
философшей, но тут оказалось, что  и  блондин  куда-то  делся,  а  я  за
стойкой бара сцепилась с  журналистом  из  "Тагес  альгемайне  цайтунг",
выдвинувшим какую-то новую теорию относительно марксизма, в чем там было
дело, я уже не врубалась, но вроде бы речь шла о  том,  что  без  Маркса
понять мир было нельзя, но и Маркса было недостаточно, чтобы его понять.
Я сказала ему: "Любовь - это тоже одна из проблем, которую Маркс не смог
разрешить", - и тут этот тип из ТАЦ разорался на  меня,  хотя  это  были
вовсе не мои слова, а Ануя, но эти молодые  журналисты  признают  только
все самое новейшее, так что у Ануя не было никаких шансов.
   Вконец измотанная, я оказалась в своем люксе, одна, но в постели, где
до меня спала сама Джина Лоллобриджида, о чем мне  поведал  еще  портье,
сопровождавший меня на двенадцатый этаж. Мне приснился гомик Бруно и его
недалекая женушка, которая до сих пор верит,  что  он  сделает  карьеру,
станет знаменитым и полюбит ее, а  он,  скорее  всего,  сидел  сейчас  в
какой-нибудь  пивнушке  с  платным  партнером  и  бесновался,  а   Фриц,
вероятно, спрыгивал с восемнадцатого  этажа  прямо  в  шпалерные  груши,
чтобы освободиться от своих бездн,  а  лиловая  проститутка  лежала  под
жирным страховым агентом и учила наизусть "Философию символистских форм"
Эрнста  Кассирера,  и  моя  подруга  Ванда,  которая  уже  три  года  не
разговаривает со мной, тоже появилась в моем  сне,  -  в  общем,  плохая
ночь.
   После таких ночей мне всегда хочется заказать в  аэропорту  билет  на
Мехико-Сити, или на Кито, или на Лиму и никогда не  возвращаться  назад,
но как я это объясню своей кошке? Да и в Мехико-Сити, вероятно, все идет
вкривь и вкось, так что  я  вполне  могу  этого  не  делать,  на  десять
пятнадцать, пожалуйста, на Франкфурт. Вряд ли это была хорошая идея  для
субботнего утра. Все бросились прочь, начались какие-то каникулы, и  все
берлинцы тут же захотели улететь  в  Лихтенштейн,  на  Тенерифе  или  на
Тегернзее. И хотя я понимаю каждого берлинца, желающего удрать из  этого
города, но ведь все они потом возвращаются назад. К тому же  этой  ночью
опять взлетела на воздух одна американская дискотека, и, соответственно,
контроль  был  обстоятельным.  Не  сидел  ли  гомик   Бруно   со   своим
пристрастием к черным именно в этой дискотеке? Мне  вспомнился  вечер  в
баре "Белый медведь", где мы выпили четырнадцать  порций  текилы  и  все
сокрушались, что всегда другие люди стоят в барах, где стреляют, сидят в
самолетах, которые падают, плывут на  кораблях,  которые  тонут.  У  нас
никогда не было таких шансов, мы должны были сами творить  свою  судьбу,
никакого вмешательства сверху. Нет, с уверенностью могу сказать,  гомика
Бруно не было в той американской дискотеке, он,  как  и  я,  должен  был
преодолеть все трудности прошедшей ночи  и,  как  и  я,  доставить  свою
тяжелую голову сегодня утром в этот аэропорт.
   Между выходами 11 и 12 есть магазинчик, в  котором  можно  выпить,  -
самообслуживание. Я убедила себя в том, что там конечно же будет чашечка
утреннего кофе, но все вышло иначе, из-за бабушки, стоявшей передо мной.
От нее пахло пипи, она забыла дома очки, и я  должна  была  зачитать  ей
цены, отбивная 4.80, овощной суп с булочкой 3.50, курица с  рисом  7.20.
Она захотела отбивную и пиво.  Я  поставила  ей  все  это  на  поднос  и
откупорила для нее бутылку пива, но тут она прямо у кассы уронила бокал,
разбившийся на тысячи  осколков.  Конечно,  я  нагнулась  и  конечно  же
порезалась. Глубокий порез, поперек большого пальца, все тут же в крови,
и я могла только удивляться, что осталась жива. Бабушка  растерялась  от
неожиданности, очень мило сказала: "И вам большое спасибо, девулечка", -
и убралась восвояси. Кассирша сползла со своего стула: "Я не могу видеть
кровь! - закричала она и тихо прошептала:
   - Берегитесь СПИДа".
   Теперь все,  включая  пару  японцев,  заинтересовались  мной  и  моим
пальцем, и даже состоялась дискуссия о том, что со мной, - заразилась ли
я СПИДом или распространяю его.
   "Кровь  течет  как  ненормальная",  -   сказал   один,   а   кассиршу
передернуло, и она исчезла в кухне. "А я вам скажу,  именно  так  это  и
начинается, а здесь, где все просифиличено, тут она точно получит СПИД".
   "Как это она здесь получит СПИД? - спросил кто-то. - Для этого нужно,
чтобы  на  палец  попала  слюна  Junkie".  -  "Или  сперма",  -  проявил
осведомленность студент,  и  хохот  был  ему,  вероятно,  самой  большой
наградой в его жизни. "Вмажьте ей  как  следует",  -  посоветовала  одна
панкуха с волосами цвета ананаса и никак не желала успокоиться. Из кухни
появилась бледная фигура в жирном тряпье - начальник  над  картофельными
салатами из ведерок и сосисками в  фольге  -  с  домашней  аптечкой.  Он
отрезал большой кусок пластыря и  обклеил  им  мой  большой  палец  -  я
рассказываю все это только затем, чтобы объяснить, почему я  налегла  на
итальянское красное вино.
   Эта неделя ознаменовалась винным скандалом,  только  в  одной  Италии
умерли двадцать восемь человек, отравившись метанолом, но, как уже  было
сказано: я всегда могу рассчитывать, что со мной ничего  не  случится  и
моя смерть - в моих руках.
   Потом мне пришлось давиться  в  очереди  регистрации  на  аэробус.  Я
попыталась было стоя отключиться и немножко подремать, но  тут  появился
этот австрийский творец и исполнитель собственных  песен  в  длинном  до
пола белом кожаном пальто. Несколько лет назад я сделала о нем репортаж,
кстати, в Вене, еще одна история - Вена есть Вена, это страшная  угроза.
Песенник меня сразу узнал, поцелуйчики, поцелуйчики. "Что ты делаешь тут
в Берлине? Я был на радио, знаешь ли, прямо сейчас с Лансароте,  малость
расслабился, servas, Бутци", - и когда  он  наконец  удалился  в  облаке
парфюма, ко мне протиснулась дама добрых шестидесяти лет с  ярко-красным
ротиком и вся в "Шанели". "Вероятно, - сказала она, - это вы?"  Пришлось
признаться, что это я, потому что за неделю до того меня могли видеть по
телевизору в программе о стерилизации мужчин, там я слегка  сцепилась  с
одной ярой феминисткой и тем самым приобрела  определенную  известность.
"Нет, вы подумайте только", - восхищенно сказала красноротая в туфельках
из крокодиловой кожи, она обязательно должна рассказать своему  мужу,  а
он там, впереди. "Греееегор!"
   Голова с жиденькими волосиками обернулась, устало улыбнулась,  нервно
кивнула, а женщина рассмеялась жемчужным  смехом  и  крикнула:  "Смотри,
Грегор, это дама с телевидения!"
   Очередь обрадовалась, что наконец-то  что-то  случилось,  а  я  снова
подумала: почему я, собственно, не стала учительницей немецкого языка  и
литературы в маленьком городке,  почему  я  не  втолковываю  детям,  что
Эдуард Мёрике всю свою жизнь избегал аффектации в выражении чувств, того
болезненного  состояния  преходящего  поэтического  возбуждения,   когда
крашеные ликеры  принимают  за  настоящее  вино,  -  моя  новая  подруга
находилась  именно  в  таком  состоянии.  "Я,  -   задыхалась   она,   -
писательница, я написала дивную книгу о собаке, о мыслях одной собаки. Я
вам ее подарю". Она прожурчала что-то Грегору, а  я  стала  разглядывать
человека, стоявшего передо мной. На нем было пальто в мелкую клетку, при
нем - три чемодана цвета бордо, а голову венчал сползающий парик.  Я  бы
все отдала за то, чтобы сейчас,  немедленно,  оказаться  на  необитаемом
острове, но лучше всего - с гомиком  Бруно,  и  мы  будем  целыми  днями
молчать, даже не будем смотреть друг на друга, просто находиться там.  А
впереди Грегор смирился и шарил в дорожной сумке. Писательница вернулась
ко мне и захотела не просто подарить мне эту свою книгу, но и надписать.
"Распродана, - сказала она, - но для неожиданных знакомств у меня всегда
есть с собой экземпляр". Она  порылась  в  своей  крокодиловой  сумке  в
поисках ручки и не правильно истолковала мой скорбный взгляд. "Я знаю, о
чем вы сейчас думаете, - сказала она. - Сегодня я бы тоже ни за  что  не
купила такую сумку, но ведь раньше мы ничего не знали, оказывается, кожу
сдирают с живых крокодилов, можете себе представить". Я представила себе
это, причем настроение у меня улучшилось, а она наконец нашла  шариковую
ручку. С несчастным выражением лица Парик обернулся и предложил ей  кейс
в качестве подставки, включившись в круг новых друзей.
   Писательница написала  слова  восхищения  и  тому  подобную  присущую
случаю чушь на своей давно распроданной книге, и в самолете я  сразу  же
сунула эти собачьи мысли в гигиенический пакет, потому  что  терпеть  не
могу книги с автографами.
   Мужчина в парике вздохнул, посвятительница наконец закончила и  стала
меня заклинать: "А если вы когда-нибудь не будете знать, о  чем  писать,
то  сразу  ко  мне  -  моя  жизнь  так  богата  событиями,  что  я  могу
рассказывать о них часами". Большой палец  задергало,  и  я  подумала  о
бессмысленном споре Иова с  Господом,  почему  тот  послал  ему  столько
страданий: "Хотя бы