мы  нельзя  было
ничего добиться. "Было и прошло", - вот ее  обычный  ответ,  когда  Ирма
спрашивала  ее  об  отце.  "У  тебя  есть  я,  мое  сокровище,  и  этого
достаточно". - "Вы были влюблены  в  него?"  -  допытывалась  я,  и  она
закатывала глаза, отпивала глоток кофе и отвечала: "Мне бы хотелось  так
думать". - "Если любовь действительно существует, - спрашивала я, -  как
ее узнать, по каким признакам?" - "А по всем", - говорила  она  и  долго
смотрела в окно.
   Однажды, в апреле 1955 года, после обеда мы с матерью  Ирмы  пошли  в
кино. Была среда, четыре часа дня,  кинотеатр  назывался  "Лихтбург",  а
фильм "К востоку от Эдема". В фильме два брата боролись за любовь своего
отца и за любовь девушки по имени Абра. Одного из братьев звали Кейл,  и
на  два  часа  у  нас  перехватило  дыхание.  Она  была  здесь,  любовь,
наконец-то мы  ее  увидели:  у  Кейла  было  особенное  лицо,  мягкое  и
высокомерное одновременно, уязвимое, обидчивое, угрюмое, чувствительное.
Он  мог  плакать  и  оставаться  при  этом  мужчиной,  самым  прекрасным
мужчиной, который только существовал на свете, первым среди тех  юношей,
которых мы знали и  целовали.  Возвращаясь  из  кино,  мы  уже  не  были
маленькими девочками, а мать Ирмы вытерла  глаза,  глубоко  вздохнула  и
сказала: "Это был Джеймс Дин".
   В этот вечер я не пошла домой. Я сидела с Ирмой в темной кухне,  мать
ее давно спала, а мы разговаривали о Кейле, нам  хотелось  иметь  брата,
возлюбленного, друга, отца - такого, как он. Мы плакали и в  возбуждении
бегали по кухне взад-вперед, мы сочиняли ему письмо, мы проклинали Арона
и отца, который ничего, ну ничего  не  понимал,  мы  были  взбудоражены,
возбуждены, потрясены,  влюблены,  утешены:  то,  о  чем  мы  так  долго
мечтали, существовало, - все равно где -  на  киноэкране  или  где-то  в
Америке - существовал этот Джеймс Дин, он стоял, возможно, в  это  самое
мгновение, прислонившись к стене,  глаза  закрыты,  и  он  чувствовал  и
думал, как мы. С этого дня нас больше не интересовали юноши из школы, из
кафе-мороженого,  из  танц-класса,  которые,   как   неуклюжие   телята,
толпились вокруг нас, и,  когда  однажды  мой  тогдашний  друг  Кристиан
подарил мне им же самим  выкованное  плоское  медное  кольцо  со  своими
инициалами, я надела его, предварительно нацарапав ножницами Д.Д., о чем
рассказала только Ирме.  Ирма  становилась  все  более  молчаливой.  Она
изводила себя тоской по Джеймсу Дину, но мне казалось,  что  Джеймс  Дин
олицетворял для нее отца, я же представляла его  любовником  типа  Ретта
Батлера, который несет меня наверх по качающейся лестнице, а внизу стоит
моя мать и кричит: "Что вы  делаете  с  моей  Соней?"  -  а  Джеймс  Дин
поворачивается к ней и говорит: "Это не ваша Соня, мадам, это теперь моя
Соня". Такие мечты наполняли меня счастьем, но у Ирмы были другие мысли.
Она уже больше не довольствовалась только матерью, она хотела как  можно
больше знать о своем отце, и однажды, когда мы пекли пончики с сахаром и
корицей, ее мать заметила вскользь: "В общем,  твой  отец  был  немножко
похож на Джеймса Дина. Повыше ростом, но такого же типа. Мы были  вместе
всего лишь один вечер, и с тех пор я его больше не видела". Она стояла у
плиты, потом повернулась к нам. Ее глаза  потемнели.  "Ирма,  -  сказала
она, - я обещаю тебе, что расскажу все. Но не сейчас. Прошу тебя". И  мы
больше ни о чем не говорили, стали объедаться пончиками, ох, уж лучше бы
она не сказала тогда, что отец Ирмы был похож на него.
   В киножурналах мы выискивали сведения о Джеймсе Дине, его интрижках и
любовных похождениях, о съемках  его  фильмов  "...ибо  не  ведают,  что
творят"
и "Гигант". Мы пытались  выглядеть,  как  Натали  Вуд,  Лиз  Тейлор  или
Пьеранжели, больше десяти раз сходили на "К востоку от  Эдема"  и  знали
оттуда каждое слово.
   Часами мы проигрывали, распределив роли, те сцены, которые  произвели
на нас наибольшее впечатление: как Кейл делает отцу подарок, а  тот  его
не принимает, как Кейл в первый раз встречает мать, а  та  ему  говорит:
"Что тебе, собственно, нужно?" Матери этого, естественно, не знают, мать
играла я, в этих делах я хорошо  разбиралась,  мне  доставалась  и  роль
Кейла, и я стояла, прислонившись к стене:  лицо  угрюмое,  плечи  высоко
подняты, искоса поглядываю снизу вверх, на губах нерешительная  ухмылка.
Ирма была и Аброй, и отцом, который сказал про Кейла: "Я его не  понимаю
и никогда не понимал", - а я в этом месте страдальчески  морщила  лоб  и
мрачно бурчала: "Гамильтон, передайте моей матери, что я ее ненавижу". Я
была также и Ароном, хорошим братом, хотя мне он совсем не нравился,  но
он был нужен для сцены, в которой он  рассказывает  Абре-Ирме,  что  его
мать умерла сразу после родов, а Ирма  выдыхала  томным  голосом:  "Это,
должно быть, ужасно, если у тебя нет матери". - "Нет, -  говорила  я,  -
это великолепно. Ужасно, когда она есть".  И  Ирма  начинала  плакать  и
говорила: "Это не имеет отношения к фильму, а  ты  не  знаешь,  как  это
ужасно,  когда  у  тебя   нет   отца".   Нашей   любимой   сценой   была
заключительная: Абра  и  Кейл  у  постели  умирающего  отца,  который  в
последний момент наконец образумился и понял, каким сыном  был  Кейл.  В
отношении моей матери у меня не было таких надежд. Отца  вынуждена  была
изображать кошка Пепи, лежа в корзинке, а мы обе становились  перед  ней
на колени и рыдали, а Ирма-Абра говорила: "Возможно,  любовь  и  такова,
какой ее видит Арон, но ведь должно быть что-то и еще..." -  а  я  потом
вставала, опять прислонясь к стенке, как позже это делал  Джетт  Ринк  в
"Гиганте", и мрачно говорила: "Я больше не нуждаюсь в  любви,  из  этого
ничего хорошего не получается. К чему эти волнения? Оно того не стоит".
   Обычно мы после этого рыдали, и Ирма говорила о своем  отце,  а  я  о
своей матери, а потом мне нужно было возвращаться домой,  где  моя  мать
вместе с  учительницей  сидела  на  кухне,  ела  картофельные  оладьи  и
говорила: "А-а, фройляйн все-таки вернулась? Хотелось бы знать,  где  ты
так долго шляешься, ты скоро станешь, как мой муженек", - а я цитировала
Кейла и с горечью отвечала: "Ты права,  я  очень  плохая,  я  давно  это
знаю". Моя мать столбенела  и  жаловалась  учительнице,  что  совсем  не
понимает меня, а учительница говорила, что это всего лишь пубертат и это
пройдет. Все упреки отлетали от меня как от стенки горох с тех пор,  как
я узнала, что и в других семьях так же плохо, и с тех пор как я  узнала,
что на свете есть Джеймс Дин.
   Мать Ирмы была очень обеспокоена тем, что Ирма так сильно влюбилась в
Джеймса Дина, куда сильнее, чем я. У меня было такое чувство,  что  я  и
есть Джеймс Дин - ведь мне давно говорили: "Ну,  как  ты  выглядишь!"  -
или: "Я тебя просто не понимаю", или: "С  тобой  одни  неприятности",  а
Ирма стала выстраивать свою жизнь, ориентируясь  на  Джеймса  Дина.  Она
писала ему письма, начала вести  дневник  -  только  для  него,  зубрила
английский, чтобы разговаривать с ним, когда они встретятся  в  Америке,
экономила, конечно, каждый пфенниг для этой поездки. У меня  было  такое
чувство,  что  она  твердо  решила  вернуть  его  в  семью,  которой  он
принадлежал.
   30 сентября 1955 года в пять часов сорок пять минут вечера Джеймс Дин
разбился насмерть на своем "Порше". Тогда еще не  было  телеканалов  для
экстренных сообщений, да и телевизора ни у кого  из  наших  знакомых  не
было. Радио мы, дети, слушали  только  по  средам  вечером,  когда  Крис
Хауленд проигрывал пластинки Гарри Белафонте, а газет вовсе  не  читали.
Наверное, прошло дня два-три, когда кто-то в кафе-мороженом вдруг сказал
мне:  "Ты  слышала,  Джеймс  Дин  погиб".  Я  никогда  не  забуду,   как
подействовали на меня эти слова, наверно, за всю свою жизнь я не была  в
большем ужасе, окаменении, отчаянии, как в этот момент, - ни когда  умер
отец, ни когда позже в Сочельник рухнул наш дом, потому  что  мать  была
против рождественской елки и выбросила ее,  а  я  собрала  свои  вещи  и
навсегда ушла из дома, - никогда  меня  не  охватывала  такая  бездонная
печаль. "Джеймс Дин мертв". Я сразу поверила в это,  не  сомневалась  ни
секунды, прямо-таки почувствовала, что он ушел, ушел навеки, для  таких,
как он, в этом не было ничего удивительного.
   Тот факт, что я после этого дожила до сорока с лишним лет, я  до  сих
пор воспринимаю, как личное поражение.
   В       моей       голове       пульсировала        мысль        типа
"все-ушел-прошло-кончилось-никогда-больше", когда я смогла переключиться
на другие, то сразу же подумала: Ирма. Был поздний вечер, ни у нее, ни у
меня не было телефона, мне пришлось ждать до следующего утра. В ту  ночь
я совсем не спала, сидела на стуле у окна и смотрела на пьяных, которые,
шатаясь, выбирались  из  соседнего  кафе.  Я  бы  тоже  с  удовольствием
напилась, чтобы впасть в мягкую отключку, -  что-то  бормотать,  падать,
ничего больше не чувствовать и не знать. Я проскользнула  в  гостиную  к
шкафу с освещенным баром и достала оттуда бутылку ликера "Шерри". Мне не
нравился его вкус,  но  он  сделал  свое  доброе  дело,  согрел,  голова
заполнилась ватой, язык стал тяжелым, неповоротливым,  как  бы  покрытым
мехом, и еще я помню, что утром меня нашла мать, помню ее вопли,  помню,
как она заталкивала меня пинками в постель, после чего я  погрузилась  в
долгий глубокий сон. Когда я пришла в себя, было далеко за полдень, а  в
доме - никого. Я встала, слегка покачиваясь, мне было холодно,  плохо  и
непреодолимо хотелось выйти на улицу. Я оделась так, как если бы  стояла
холодная зима, хотя светило осеннее солнце и с деревьев медленно опадала
листва. Я шла по улице, подталкивая ногой  парочку  каштанов,  и  думала
только об одном: "Что мне теперь делать?" Ведь жизнь не может оставаться
такой, как прежде? Прыщавый Хольгер  из  параллельного  класса  ехал  на
велосипеде мне навстречу, и я помолилась, чтобы он не вздумал заговорить
со мной, только не теперь, но он, конечно,  резко  затормозил,  поставил
одну ногу на землю и сказал: "Эй, Соня, ты уже слышала про Ханзи?" Ханзи
меня уже давно не интересовал, "гулять с  ним",  как  это  у  нас  тогда
называлось,  мне  было  неприятно.  Ханзи  был  большой  чудак:  посреди
разговора он мог внезапно громко захохотать или расплакаться  и  каждому
встречному-поперечному рассказывал историю о Кельнском соборе, а мы  все
не могли ее больше слышать.
   Я попросту пошла дальше, подталкивая ногой каштаны,  и  размышляла  о
том, поедет ли Ирма на похороны Джеймса Дина, чтобы положить ему в  гроб
все письма и дневники, и слезы лились  по  моему  лицу,  и  я  не  знала
почему. "Эй, - сказал Хольгер, - ты что, воешь из-за Ханзи?" Я  покачала
головой и спросила, лишь бы  отвязаться  от  него  или  на  худой  конец
выслушать какой-нибудь вздор: "А что с ним  такое?"  -  "Его  забрали  в
психушку, - сказал Хольгер, - на санитарной машине, два часа  назад.  Он
совсем рехнулся, и знаешь почему?" Бедный Ханзи, подумала я, но меня это
не удивило, его холодные руки, маленький мышиный рот, испуганные глаза -
нормальным он явно не был, именно поэтому он мне когда-то понравился.  Я
стянула с пальца кольцо с инициалами Кристиана и Джеймса Дина  и  тайком
бросила его в водосток. "Почему?"  -  спросила  я,  и  Хольгер  ответил:
"Никто этому не верит, но это чистая правда, ага, прямо перед  Ханзи  на
Герсвидаштрассе кто-то спрыгнул с крыши, прямо перед его носом,  он  был
весь в крови и кричал не переставая, он не мог остановиться, пока его не
забрали. Второй раз в жизни, вот это да,  а  ты  что  думаешь?"  У  меня
внезапно ослабли колени, ноги подкосились. Я схватилась рукой за  колесо
велосипеда и прислонилась к багажнику, а Хольгер спросил: "Что с  тобой,
ты воняешь шнапсом, ты что, напилась?"
   Наконец меня вырвало - прямо на ботинок Хольгера.  Колесо  велосипеда
было обгажено, а Хольгер орал, проклинал меня, вытирал свой  ботинок  об
осеннюю листву и скандалил за моей спиной, но я уже уходила,  шатаясь  и
едва передвигая ноги, и думала только об одном: "Милый Боженька, если Ты
только есть: нетнетнетнет, пожалуйста, нет".
   Но это была Ирма. И я это знала. Ирма пошла  на  чердак  дома  89  по
Герсвидаштрассе, где они жили с матерью, выбралась через окно на  карниз
и прыгнула в бездну, пяти этажей старого дома  постройки  прошлого  века
было достаточно, чтобы такая задумка полностью удалась. Она не  оставила
ни письма, ни дневника, ничего.
   Я не пошла на похороны, а мать Ирмы я увидела только  раз,  издалека,
спустя два года. На ней не было ни шляпки, ни платья в цветочек.  Я  как
раз возвращалась из кинотеатра, где смотрела фильм  "...ибо  не  ведают,
что творят", в котором Джеймс Дин играет Джима Старка.  Маленький  Плато
спрашивает его: "Когда, по-твоему,  наступит  конец  света?"  -  и  Джим
отвечает: "Ночью. Или в сумерки". Но Джим не знал этого точно, он ничего
не  знал  точно,  как,  собственно,  и  я  ничего  не  знала  точно,  но
чувствовала: все не правильно, моя жизнь идет не тем путем, которым я бы
хотела. Джим кричит своему отцу: "Я бы хотел получить ответ!"  -  а  его
отец говорит: "Через десять лет ты оглянешься  назад  и  сам  над  собой
посмеешься". Десять лет давно прошли. Но я не смеюсь.

...А СОБАКУ ПРИДЕТСЯ ПРИСТРЕЛИТЬ

   У нас был маленький домик на окраине города, с трудом  возведенный  в
пятидесятые годы. Мой отец и его  братья  потом  долго  достраивали  его
своими руками по выходным дням. Он был мал во всех отношениях,  так  как
нас было пятеро и, если кто-нибудь занимал крошечную  ванную,  остальным
четверым приходилось ждать за дверью, что являлось причиной ожесточенной
борьбы и криков, особенно по утрам, когда отец собирался на работу, а мы
с сестрами в школу. В узкой ванной комнате двое не помещались, а там был
еще и туалет, и, когда кто-нибудь из нас в некотором роде  темпераментно
мылся в ванне, туалетный бачок гремел об стену. Для душа и купанья нужно
было сначала основательно разогреть большой бойлер, что случалось только
по выходным, и я частенько должна была мыться  в  той  же  воде,  что  и
Траудель, после того, как она вылезала из ванны,  -  нужно  было  только
добавить немножко горячей воды. "Не ломайся, - говорили мне при этом,  -
посмотри-ка,  вода  совсем   не   грязная,   это   было   бы   форменным
расточительством". В Беллиной воде я никогда не мылась. Мы с  Беллой  ни
разу за всю нашу жизнь не поняли друг друга, я думаю, что ее  не  поймет
никто. Траудель  тоже  ее  терпеть  не  могла,  и  даже  наша  несколько
ограниченная мать, всегда  говорившая:  "Мать  любит  всех  своих  детей
одинаково", - иной раз задумчиво смотрела на Беллу и,  наверно,  думала:
"И в кого она такая?" Я считала,  что  она  была  похожа  на  нашу  тетю
Гедвигу, недружелюбно-холодную, высокомерную женщину, но мать  отвергала
сходство Беллы с тетей Гедвигой и говорила только: "Ей  пришлось  многое
испытать, вы этого не поймете". Ну, Белла не так уж и много испытала, по
крайней мере, в нашей семье не больше, чем Траудель  или  я.  Но  мы  не
запирались в своей комнате, не молчали за  столом,  мы  дочиста  съедали
наши рождественские гостинцы уже в Сочельник, крали друг у друга лакомые
кусочки и честно делились ими  под  конец,  когда  у  одной  оказывалось
больше, чем у другой. Белла же, наоборот, запирала свои в платяной шкаф,
закрывала свою комнату на замок, и случалось, что в середине  марта  она
появлялась в гостиной с рождественскими марципановыми шариками в руке  и
вызывающе медленно ела  их,  читая  при  этом  книгу,  предусмотрительно
обернутую в газету, чтобы мы не могли узнать название.  Мы  смотрели  на
нее, и у нас текли слюнки, но Белла скорее бы отдала руку на  отсечение,
чем поделилась с нами хотя бы кусочком. Мы мстили ей  своими  способами:
иногда плевали в ее суп, когда она не смотрела на тарелку, или рвали  ее
почту, если возвращались  из  школы  раньше,  а  дома  лежало  очередное
послание от каких-то ее подруг по  переписке:  Белла  переписывалась  со
всем миром через молодежный журнал. В нашем же местечке, когда она  была
ребенком, друзей у нее не было: кто ее знал, тот отказывался  дружить  с
ней. Из нас троих Белла была самая старшая и, чтобы сказать о  ней  хоть
что-нибудь хорошее, самая умная и самая красивая. Она хорошо  училась  в
школе в противоположность Траудель и мне, она  унаследовала  потрясающие
материнские волосы, густые и каштановые, в то время как  мы  с  Траудель
довольствовались светлой отцовской паклей. У нее, единственной  из  нас,
было прекрасное имя - Изабелла. Нас же звали Гертрауд и Хуберта, я  была
Берти, из-за этого мальчишеского имени меня вечно дразнили  в  школе,  а
Гертрауд назвали так в честь нашей общей крестной матери, глупой  сестры
отца. Траудель была лишь на год младше  Беллы;  такая  же  пухленькая  и
наивная, как наша  мать,  она  при  каждом  удобном  случае  разражалась
слезами. Траудель любила животных, ради нее мы завели собаку  по  кличке
Молли, которой поставили в саду конуру и которая, если сидела  на  цепи,
своим вечным тявканьем и визгом доводила нас всех до потери разума.  Как
только ее  спускали,  воцарялась  тишина,  но  тогда  она  начинала  так
радоваться, так неистово прыгала и бегала вдоль и поперек по  саду,  что
ломала цветы, опрокидывала столы и доводила до отчаяния нашу мать своими
испачканными в грязи лапами, а потом долго вылизывала нас  всех  горячим
мокрым языком, и мы только и знали, что кричали: "Фу!" Мать целыми днями
хлопотала по дому, убирала, чистила, полировала, но,  несмотря  на  это,
дом выглядел каким-то неопрятным. Он был попросту слишком мал, а  ей  не
хватало  сноровки  и  вкуса,  и  ничто  не  сочеталось.  Ее  самодельные
наволочки  были  слишком  велики  для  диванных  подушек   и   морщились
неряшливыми складками, ее скатерти криво свисали со столов. У  нее  была
способность поставить  стойку  для  газет  таким  образом,  что  на  нее
натыкался любой, кто входил в гостиную, а все, что  она  готовила,  было
одинакового вкуса: будь  то  морковь  или  кольраби,  кислая  капуста  с
сосисками или гуляш с лапшой - все ставилось на  плиту  ровно  в  десять
тридцать утра, варилось до часу дня, когда мы возвращались из  школы,  и
за  это  время  превращалось  в  бесцветное,  несоленое,  кашицеобразное
месиво. Детьми мы старались по возможности есть у  друзей  или  покупали
себе по пути домой, чтобы заглушить голод, кусочки пудинга. Умереть дома
с голоду было  невозможно:  всего  вдосталь,  но,  как  уже  говорилось,
абсолютно невкусно. По воскресеньям иногда готовил отец, это было совсем
другое дело. Он устраивал в кухне грандиозное свинство: брызгал  во  все
стороны жиром и умудрялся использовать все  кастрюли  для  приготовления
одного-единственного блюда, потому что он все отдельно тушил, и жарил, и
парил, и доваривал, и не знаю что еще делал, но получалось вкусно,  хотя
он чересчур увлекался специями, так что  даже  нам,  детям,  приходилось
запивать еду пивом, иначе ничего не удавалось  проглотить,  а  моя  мать
сокрушалась и говорила: "Пауль,  это  было  в  последний  раз,  когда  я
допустила тебя в свою кухню, если я буду хозяйничать, как ты, мы попадем
в приют для бедных". Я не знаю,  был  ли  удачен  брак  моих  родителей.
Ребенок обычно об этом не задумывается, он ничего другого не  знает,  он
думает, что везде так и только так и должно быть, и все родители  именно
такие - взрослые, скучные, всегда занятые, недовольные.  Я  ни  разу  не
видела, чтобы они обнимались или целовались, и только один раз видела их
идущими рука об руку - это и есть та история, которую я хочу рассказать.
   Ссоры в доме возникали исключительно из-за меня.  Берти  невозможная,
Берти такая дерзкая, я не справляюсь с Берти, учителя  опять  жаловались
на Берти, Берти неряшливая, Берти не  делает  уроки,  Берти  крутится  с
парнями, Берти курит тайком  -  приблизительно  такими  были  постоянные
жалобы моей