Пленного  Царя  наполнились
жалостью, но Он продолжал:
   - Ибо если с зеленеющим деревом это делают, то с сухим что будет?
   Женщины смотрели на Него недоумевая  и,  хотя  не  поняли  Его  слов,
успокоились. Последняя фраза Иисуса, казалось, особенно смутила их.  Они
не могли постичь, что под зеленеющим деревом Он подразумевал  весь  мир,
что Он предвидел только одно горе - от неверия и непослушания людей.
   Без веры, без любви этот мир будет похожим на высохшую шелуху и,  как
звездная пыль в  мировом  пространстве,  улетучится,  не  исполнив  воли
своего Создателя. Но большая часть людей не имеет ни времени, ни желания
думать об этом. Есть время пить и есть; время,  чтобы  красть  и  лгать;
время убивать и  унижать  человеческое  достоинство...  Но  нет  времени
остановиться и подумать, что, несмотря на то, что мы  суетимся  на  этой
планете, она принадлежит не нам, а Богу, и если Он только пожелает,  она
в мгновение ока исчезнет без следа, а память о ней останется только лишь
потому, что на Земле Божественный Христос родился и умер, этим освятив -
ее.
   Никто из народа Израиля в то знаменательное утро не мог понять чуда и
таинственности, которые исходили  от  Божественного  Человека,  с  таким
спокойным величием идущего между ними. Они знали только одно:
   Узник, обладающий  удивительной  физической  красотой,  приговорен  к
смертной казни за новое учение и богохульство.
   Видя, что Иисус способен передвигаться, охрана снова  заторопилась  в
путь. Грубо оттолкнув женщину и ее  дитя  от  Приговоренного,  стражники
повели Его  вперед,  к  Голгофе.  Через  несколько  минут,  гора  хорошо
просматривалась вдали, и, едва завидев цель, к которой  так  стремилась,
толпа подняла оглушительный радостный крик.
   Симон Киринеянин был опечален тем,  что  блаженный  путь  подходил  к
концу, ему не хотелось расставаться с состоянием чудесного  забытья:  не
ощущая тяжести взваленной на него  ноши,  он  словно  парил  в  воздухе.
Идущие рядом издевались над  силачом,  пытаясь  рассердить  его  грубыми
шутками, но он не отвечал на оскорбления, боясь,  что  произнесенные  им
слова уничтожат то умиленное состояние, в котором он находился, заглушат
витающую над ним чудесную музыку.
   Когда  показалась  Голгофа,  Симон  вдруг   почувствовал   усталость.
Приближалось время, когда он должен сложить со своих плеч эту сладостную
ношу - крест Божественного Человека, и снова взвалить на себя  тягостное
бремя житейских горестей и страданий!
   Хорошо бы умереть рядом с Тем, Кто, как солнце, блистающее в  вышине,
излучал такой  яркий  внутренний  свет.  Голгофа  представлялась  Симону
естественным завершением всей его нелегкой жизни. Грубый, темный человек
не мог анализировать свои новые чувства  и  ощущения,  но  понимал,  что
какая-то разительная перемена произошла в нем с  того  момента,  как  он
поднял крест Иисуса Назарянина.
   Когда толпа была уже совсем рядом с местом казни, из других городских
ворот вылетела группа всадников и, как вихрь,  поднялась  на  Голгофский
холм. Это римская знать, находящаяся в Иерусалиме по своим делам, решила
поразвлечься,  глядя  на  казнь  презренных  иудеев.  Верхом  на   мулах
поднялось на Голгофу местное высшее общество. Несколько позже  из  сада,
начинавшегося по другую сторону холма,  вышли  несколько  богато  одетых
женщин и тоже направились к месту казни, громко и весело переговариваясь
между собой.
   Одна из  них,  самая  высокая,  гибкая,  со  смелыми  телодвижениями,
казалась  особенно  вызывающей.  Голова  и   плечи   ее   были   покрыты
огненно-красным плащом.
   - Вот она, - шепнул Мельхиор, хватая за руку Варавву. - Этот  маковый
цветочек и сводит тебя с ума! Вот твоя ценительница  краденого  жемчуга,
невиннейшая и чистейшая дева Иудеи - Юдифь Искариот
   Варавва рванулся туда, где полыхал красный плащ, но  цепкая  рука  не
пускала его.
   - Клянусь своей душой, я убью тебя! - бешено закричал Варавва.
   Но рука Мельхиора, на вид такая изящная, обладала недюжинной силой  и
не дрогнула,  а  искрящиеся,  холодные  глаза  смотрели  с  нескрываемым
презрением.
   - Ты хочешь убить меня, - сказал он, - и клянешься  своей  душой?  Не
клянись душой, приятель, - как это ни странно, но она  у  тебя  есть,  и
береги ее! Ты думаешь, меня убить так же легко, как фарисея? Ошибаешься!
Сталь твоего ножа растает в моем теле,  твои  руки  отнимутся,  если  ты
дерзнешь  их  на  меня  поднять.  Опомнись   и   не   пренебрегай   моим
расположением - оно тебе очень пригодится!
   Теперь Варавва посмотрел на него с досадой, ледяная тяжесть легла  на
его сердце: он  сам  в  минутном  порыве  отдал  себя  во  власть  этого
незнакомца, который совершенно парализовал его волю.
   Он перестал бороться и  только  бросил  тоскующий  взгляд  в  сторону
красного пятна, которое все выше поднималось по склону холма.
   - Ты не знаешь, - пробормотал он, - как долго я мечтал увидеть ее!
   - Мечта твоя сбудется! - уверенно ответил Мельхиор. -  Но  сделай  по
крайней мере хотя бы вид, что ты мужчина! Да и не забудь, что ты  пришел
сюда, чтобы увидеть смерть, и такую, которая выше земной любви!
   Варавва горестно вздохнул и опустил голову. Сильные, четкие черты его
лица были искажены страстью, но странная власть, которую  имел  над  ним
его спутник, была неодолима.
   Зорко следивший за Вараввой, Мельхиор позвал:
   - Идем! Он уже входит на Голгофу! Ты увидишь, как будет умирать мир и
как померкнет  солнце!  Ты  услышишь  голос  Всевышнего,  возмущающегося
убийством Божественного в Человеке!
 
Глава XI 
 
   Удрученный и дрожащий, Варавва следовал за своим новым другом.
   Внутренний голос убеждал его в неоспоримой правоте слов Мельхиора. Но
почему этот таинственный иностранец знал так много?
   Он поднимался в  гору  с  сердцем  грустным,  почти  отчаявшимся.  Он
чувствовал, что должно свершиться что-то ужасное и на детей  Израиля  со
страшной силой падет проклятие, которое они на себя навлекли.  Даже  Сам
Бог не может отменить судьбу человека или народа, выбранную ими по своей
воле.
   Иссохшаяся земля потрескивала под ногами людей, будто горела.
   Было почти три часа дня, и солнце беспощадно жгучими  лучами  опаляло
гору, напоминающую огромный муравейник с  роящимися  пчелами  -  людьми.
Невысокий Голгофский холм, подняться на  который  в  прохладу  было  так
легко, сейчас многим казался труднодоступным.
   Наконец преодолев подъем, Мельхиор и Варавва увидели,  как  несколько
женщин сгрудились возле  одной  из  своих  подруг,  бывшей  в  обмороке.
Подумав,  что  это  Юдифь,  Варавва  кинулся  вперед.  Мельхиор  его  не
останавливал.
   Но Варавве пришлось разочароваться - там были  только  бедно  одетые,
горько плачущие женщины. Лишь одна из них  выглядела  знатной,  и,  хотя
лицо ее скрывал капюшон, ясно было, что это не Юдифь - плащ на  ней  был
не красный, и вся  фигура  ее  выражала  глубокую  скорбь,  чувство,  не
знакомое Юдифи.
   Потерявшая сознание выглядела беднее всех подруг - на ней было грубое
платье из серого  полотна.  Поражала  ее  тихая,  трогательная  красота.
Роскошные волосы рассыпались по плечам  и  густыми  золотистыми  волнами
обрамляли лицо, черты которого были нежны  и  округлы,  как  у  ребенка.
Темные ресницы зеленых глаз отбрасывали тень на бархатистые щеки.
   - Что с ней? - участливо спросил Варавва. Женщины, посмотрев на него,
ничего не ответили. Варавва вернулся к Мельхиору.
   - Там - девушка чудной красоты. Она в обмороке. Нельзя ли помочь  ей?
- сказал он.
   - Эта златокудрая красавица - городская блудница, Мария Магдалина.
   Варавва вздрогнул, как ужаленный, брови его нахмурились.
   - Мария Магдалина, - растерянно  бормотал  он.  -  Я  много  про  нее
слышал! Сам я не бросил бы в нее камня, но  все  же...  если  я  сегодня
увижу Юдифь...
   - Ты не хочешь  оскверниться,  мой  добрый  Варавва!  -  прервал  его
Мельхиор. - Как я тебя понимаю! Твоя Юдифь  невинная  голубка,  а  Мария
грешница!.. Так оставь ее там, где  она  лежит.  Только  знай,  что  та,
которую ты, убийца, презираешь, раскаялась и  прощена  Тем,  Кто  сейчас
умрет. Но что тебе до этого! Его распнут, а ты будешь жить... О,  чудный
мир, творящий правосудие!
   Варавву жег стыд.
   - Если она раскаялась, то почему бы тебе не подойти к ней?
   - Почему? - повторил Мельхиор задумчиво. - Если бы я сказал об  этом,
ты узнал бы то, чего пока не можешь понять.  Могу  сказать  тебе  только
одно - среди этих женщин есть та, к которой я не  смею  подойти.  Место,
куда ступает ее нога, становится священным...
   Варавва окинул женщин беспокойным взглядом,  пытаясь  понять,  о  ком
говорил Мельхиор, и увидел, что Магдалина  очнулась  и  хотя  слабо,  но
стояла  на  ногах,  поддерживаемая  подругами.  Варавва  снова  изумился
великолепию ее волос, золотом сверкающих в лучах солнца.
   Вдруг раздался душераздирающий вопль. А через мгновение  -  новый,  с
такой же страшной, звериной силой,
   Варавва посмотрел на своего спутника.
   - Это первое ощущение той боли, которую ты сегодня мог бы испытать, -
сказал Мельхиор. - Это пригвождают к кресту двух воров.
   Ближе к эпицентру событий толпа стояла глухой,  каменной  стеной,  но
вдвоем с Мельхиором Варавва легко проходил сквозь нее, и вот  перед  ним
развернулась сцена страшной казни.
   По указанию Каиафы два разбойника должны быть распяты раньше Назорея.
Сделано это коварным  священником  для  того,  чтобы  устрашить  Иисуса,
заставив сначала быть свидетелем их мучений.
   Но ни тени страха не было на Божественном лике.  Иисус  стоял  прямо,
как повелитель множества миров, сознающий Свою силу.  Высокая  Фигура  в
белых ризах резко выделялась на фоне пылающего неба и привлекала к  Себе
весь ослепительный блеск, все великолепие солнечных  лучей.  Каждый  шип
тернового венца сверкал, как бриллиант. Чудный лик  выражал  бессмертную
красоту. Ноги Его легко касались  раскаленной  земли;  весь  Он  казался
белым облаком, спустившимся с небес. Земля, небо, солнце были  частицами
Его. Произнеси Он слово - одно повелительное слово, от него содрогнулась
бы вселенная. Но Он продолжал молчать, и только глаза Его  говорили:  "Я
пришел, чтобы поднять завесу смерти, которой все боятся. Я пройду  через
пытки и страдания, чтобы  подбодрить  слабое  человечество!  И  Я  приму
смерть как человек, чтобы доказать: умирая на кресте, человек воскресает
для новой, вечной жизни!"
   Еще более страшные вопли неслись  с  лежащих  на  земле  крестов,  на
которых корчились распинаемые разбойники. Глянув в ту  сторону,  Варавва
не смог сдержать удивленного возгласа:
   - Ганан!
   Несчастный смотрел на него волком. Лицо, искаженное  болью,  выражало
теперь еще страшную, злобную зависть.
   - Ты, Варавва?! Ты свободен, собака! А меня  распинают,  и  по  твоей
вине  -  ты  подбил  меня  на  преступление!..  Правосудия!   Я   требую
правосудия! Ты должен быть на моем месте, а не глазеть на  мои  мучения,
стоя рядом с приличными людьми!
   Привязав  руки  разбойника  к  поперечине  креста,  палачи  принялись
вбивать огромные гвозди в ладони. Ганан неистово завопил, кровь  хлынула
у него из горла, лицо побагровело.
   - Трусливый шакал, - засмеялись воины. -  Римлянин  не  стал  бы  так
кричать. Умри мужественно! А Варавву  оставь  в  покое  -  он  прощен  и
освобожден по закону!
   - Прощен... - забормотал Ганан. - Будьте же прокляты адом ты  и  твоя
распутная...
   Он не  успел  договорить  -  крест  подняли  и  поставили  в  заранее
приготовленную  яму.  Распятый  испытывал  невыразимые  муки  и  силился
оторвать от креста ладони. Кровь сгустилась и потемнела на его распухших
руках. Похолодев, Варавва отвернулся.
   - Все так страдают на кресте? - с дрожью в голосе спросил  он  своего
покровителя.
   - Да,  все  сотворенные  из  глины,  -  холодно  ответил  Мельхиор  и
посмотрел на мучившегося преступника так, словно изучал его.  -  Он  мог
быть счастлив, но не захотел. Он  сам  виноват  в  том,  что  происходит
сейчас.
   - А что ты скажешь про Назорея?
   - То же самое, - ответил Мельхиор, но голос его звучал  мягко.  -  Он
Сам избрал этот путь, и Ему за то слава  во  веки  веков!  Время  -  Его
рабыня, судьба - Его подножие, а Его крест - спасение человечества!
   - Если ты так думаешь, - пробормотал растерянный Варавва, - то  разве
не  лучше  было  бы  поговорить  с  Ним,  пока  Он  жив,  попросить  Его
благословения...
   - Его благословение предназначено не для меня одного, а для  всех,  -
сказал Мельхиор торжественно. - Я с Ним говорил давно... Но теперь время
бодрствовать и молиться...
   Между  тем  палачи  хлопотали  возле  второго  распинаемого.  Он   не
сопротивлялся и не кричал, лишь когда в ноги вонзились огромные  гвозди,
застонал от безумной боли, но почти сверхъестественным усилием превозмог
себя и только прерывисто дышал. Его глаза смотрели  на  Назорея,  и  это
помогало ему переносить боль.
   Когда рядом с первым вознесся  второй  крест,  толпа  заколыхалась  -
пролог окончен, и скоро начнется главное действие  захватывающей  драмы.
Разглядывая нетерпеливые лица, жаждущие увидеть смерть Того, Кто называл
Себя  Сыном  Бога,  Варавва  словно  обжегся  об  ослепительную  красоту
женщины, одетой в плащ цвета красного золота. Как мотылек, полетел он  к
этому яркому, опасному пламени, к этой зловещей красоте:
   - Юдифь!
 
Глава XII 
 
   Та, которую он назвал по имени,  гордо  повернулась  и  вопросительно
посмотрела в его сторону. Поразительная ее красота приковала  Варавву  к
месту, как в былые времена.
   Юдифь была воплощением той редкой женской  красоты,  которая  во  все
времена покоряла мужчин, отнимая у них рассудок и разжигая страсть.  Она
сознавала свою силу, которой могла  безнаказанно  мучить  многочисленные
жертвы своего непобедимого очарования.
   По рождению и воспитанию Юдифь Искариот была дочерью одного из  самых
строгих и уважаемых фарисеев - и должна была бы быть скромнейшей из  дев
Иудеи, но природа взяла верх над воспитанием. Она дала ей много из того,
что ценится людьми больше  чистоты  души.  Природа  бросила  яркий  свет
солнечного заката в бронзовый оттенок ее волос, сплавила вместе  темноту
ночи и блеск звезд для ее глаз,  выжала  сок  из  граната  для  ее  губ,
нанесла розоватую белизну миндальных цветов на ее щеки.
   Не было ничего удивительного в том, что красота Юдифи подчиняла всех,
кто к ней приближался - даже строгий отец исполнял все ее  причуды.  Как
же мог влюбленный Варавва не унижаться, как самый последний жалкий  раб?
Побитая собака, наказанный ребенок и  те  обладали  большей  волей,  чем
Варавва в ту минуту, когда  взгляд  красавицы  безучастно  скользнул  по
нему.
   - Юдифь! - воскликнул он пылко и  снова  встретил  равнодушие  темных
глаз, холодных, как дно морское.
   - Юдифь! Ты не узнаешь меня?! Я Варавва.
   Капризные губки слегка раскрылись, насмешливая тень  промелькнула  по
лицу, оставляя ямочки возле самого рта и приподнимая углы тонких, словно
нарисованных бровей. Юдифь рассмеялась - беззаботно, раскатисто.
   - Ты Варавва? Это невозможно! Каких-нибудь два часа  назад  я  видела
его стоящим перед синедрионом - полуголого и грязного оборванца!
   И  она  снова  залилась  серебристым  смехом.   Глаза   ее   смотрели
презрительно. Но Варавва немного пришел в себя  и  встретил  насмешливый
взгляд с грустью: восторг и пыл его исчезли, когда он снова заговорил.
   - Я Варавва, и ты, Юдифь, это знаешь...  Разве  я  страдал  не  из-за
тебя?
   Она вскинула на него гневный взгляд.
   - Как смеешь ты говорить мне такое? Какое дело  дочери  Искариота  до
низкого преступника?
   - Юдифь, - опять не выдержал Варавва, он  побледнел,  глаза  выражали
глубокое отчаяние. - Сжалься! Вспомни былые дни!
   Повернувшись к своим служанкам, тщеславная красавица громко сказала:
   - Помните, как этот человек проходил мимо колодца, где мы отдыхали, и
перебирал с нами городские сплетни вместо того,  чтобы  заняться  делом.
Однажды, помнится, он связал мне гамак и повесил  между  смоковницами...
Вот, кажется, и все, что он для меня сделал...  Но  свалившаяся  на  его
бедную голову свобода помутила его разум... Разодетый, как павлин,  и  с
таким смиренным видом он бы хорошо смотрелся на кресте...
   Служанки рассмеялись, чтобы угодить госпоже, но не  все  -  некоторые
жалели Варавву и смотрели на него с сочувствием.
   Слушая жестокие слова безжалостной красавицы, он продолжал пытливо  и
грустно смотреть ей в глаза. Румянец  на  щеках  Юдифи  разгорелся,  ее,
видимо, смутил пристальный взгляд Вараввы.
   Видя  это  замешательство,  Варавва  взял  Юдифь  за  руку  и   снова
заговорил.
   - Ты не можешь понять той тоски, которую я пережил вдали от  тебя!  Я
преступил закон из-за тебя, как бы ты это ни  отрицала!  Издевайся  надо
мной, но все же ты не можешь запретить мне  безумно  тебя  любить!  Убей
меня, если это тебе доставит  наслаждение,  убей  вот  этой  драгоценной
игрушкой, что висит у тебя на поясе. Я умру счастливым у твоих ног...
   Красавица слушала, и тщеславная улыбка расцветала на ее лице. Варавва
все еще держал ее руку, и Юдифь  не  сопротивлялась.  Другой  рукой  она
нашарила кинжал - игрушку,  маленькое  лезвие  которой  было  достаточно
крепким и острым, чтобы убить.
   Вынув миниатюрное оружие из ножен, осыпанных дорогими камнями,  Юдифь
торжествующе подняла его. Варавва не отступил и ни на секунду  не  отвел
восхищенного взгляда от надменной красавицы.
   Капризная,  удовлетворенная  улыбка  плясала  на  ее   губах.   Юдифь
засмеялась - неудержимо, весело и вложила лезвие обратно в ножны.
   - Я дарю тебе жизнь! - сказала она с  царской  снисходительностью.  -
Для торжества смерти  сегодня  достаточно  лукавого  Назарянина  и  двух
подлых разбойников. Но пусти же мою руку - мне больно!
   Тонкие  брови  красавицы  сдвинулись.  Варавва  смущенно  смотрел  на
красные пятна, оставленные его пальцами на белой руке Юдифи.
   - Габриас поцеловал бы эту ручку, - сказала она улыбаясь.
   Лучше бы земля разверзлась под ногами или  молния  поразила  Варавву!
Габриас, этот гадкий, лживый фарисей, которого он убил и  за  это  долго
страдал в темнице, опять стоит между ним  и  любимой!  Варавву  охватило
такое бешенство, что он посмотрел на Юдифь с искаженным злобой  лицом  и
сверкающими глазами.
   Но тут толпа снова зашевелилась, стремясь поближе протиснуться к тому
месту, где шли приготовления к казни Назорея;  и  пока  охрана  наводила
порядок, несколько богато одетых людей подошли к Юдифи. Среди них был  и
Каиафа. Его длинное лицо еще больше вытянулось, когда он увидел Варавву.
   - Что ты тут делаешь, убийца? - прошипел он яростно.  -  Разве  я  не
предупреждал тебя?! Пошел прочь! Дарованная  тебе  свобода  не  очистила
тебя от  преступления,  ты  не  смеешь  подходить  к  людям  именитым  и
праведным! Убирайся, не то я прокляну тебя, как прокаженного!
   Варавва встретил угрозы спокойно.
   - Почему  только  лицемерам  дано  блаженствовать  в  обществе  Юдифи
Искариот? Кажется, я начинаю понимать,  кем  я  обманут!  Я  читаю  твои
мысли, кровожадный Каиафа! Ты, а не Иуда - виновник казни Назарянина.  А
значит, месть ждет тебя...
   Он говорил, весь дрожа, почти не сознавая смысла сказанного.
   - Он тоже сделался пророком! - насмешливо сказала Юдифь. -  Распни  и
его.
   Толпа опять рванулась, чтобы продвинуться вперед хотя бы  на  шаг,  и
снова была остановлена солдатами. Варавве пришлось отстаивать свое право
на место, которое он занимал на земле в этот момент. Неожиданно пред ним
предстал Мельхиор.
   - Бедный, безрассудный грешник! - сказал он  ласково.  -  Вот  первый
удар твоему доверчивому сердцу! Первое разочарование! Но забудь про свою
боль. Пусть мир и его пути не  тревожат  тебя.  Если  твоя  душа  жаждет
любви, пойдем - ты увидишь ее  распятой  со  всей  своей  славой,  чтобы
удовлетворить ненависть, пожирающую человечество!